Кумач надорванный. Роман о конце перестройки

– Провокатор! Долой! К Нине Андреевой убирайся! – вопили они вне себя, маша руками.

– Гебист что ли в штатском? Нарочно подначивает? – услыхал Павел Федосеевич за спиной приглушённый голос Винера.

– Прекратите злословить, гражданин! Ведь человек умер! Стыдно! – гудела толпа.

Сухощавый, будто ища поддержки, завертел головой, но отовсюду нёсся ропот. Злость в его взгляде сделалась жгучей.

– Жалеете? А когда этот совестливый академик призывал Америку атомные бомбы на нас сбрасывать, страну, народ не жаль было? Нет?

Толпа зашлась в негодующем гвалте.

– Вон отсюда! Пошёл вон!!! – заорал Костюкевич, белея лицом.

Сухощавый попятился, огрызаясь ругательствами. Затем в ожесточении плюнул, резко развернулся, зашагал прочь.

– Что, ретировался? У-у, холуй партаппарата, – с ненавистью прошипела ему вслед широкобёдрая, похожая на пожилую учительницу, женщина в дублёнке.

Взбешенный Костюкевич выступил вперёд:

– Граждане! Вы услышали сейчас речи раба! Низкого, подлого раба! Вот такие как этот тип по команде номенклатуры травили Андрея Дмитриевича десятилетиями! Они и сегодня, в трагические дни кончины, пытаются заляпать грязью его великое имя. Они органически ненавидят всё возвышенное и благородное! Их же просто корёжит от голоса свободного гражданина! Но знайте: никто из них никогда не посмеет выйти против нас честно, лицом к лицу, один на один. Вы все видели сейчас, как этот раб трусливо бежал. Вот так он и ему подобные будут отныне бежать всегда. Падают уже берлинские стены! Рушатся преступные режимы страха и концлагерей! Пророк и провидец Андрей Дмитриевич Сахаров чуть-чуть не дожил до этих великих дней. Андрей Дмитриевич!..

Крик Костюкевича перешёл в дикий, исступлённый вопль. Он, подогнув неловко старческую, плохо слушающуюся ногу, припал на колено.

– Андрей Дмитриевич! Знай, твоё дело побеждает повсюду! Россия, Европа, мир – они будут, будут свободными! Будут!!!

Павел Федосеевич онемел, потрясённый. Он поднимал высоко, точно знамя, фотографию Сахарова, что-то воодушевлённо, не помня себя, кричал. Если бы Костюкевич повёл сейчас всех на обком срывать и топтать красное знамя, он устремился бы за ним, не задумываясь. Устремились бы, как за вожаком и остальные…

Посреди распалённых людей метались растерянные, со съехавшими к затылкам шапками, милиционеры.

– Граждане, успокойтесь. Граждане…

XV

Отмечать Новый год вместе Валерьян с Инной решили загодя, но долгое время не могли придумать, куда пойти. Звать Инну в гости Валерьяну не хотелось – чинное сидение за родительским столом большого веселья не сулило. С родными Инны было того хуже. Отец, как она рассказывала, вновь “ушёл в штопор”, каждый день пил и скандалил с женой. Та, видимо, не желая видеть его хотя бы в праздник, записалась в новогоднюю ночь на дежурство в своей больнице. Они перебрали в уме нескольких знакомых, друзей, но те оставались в праздник с домашними и компаний не собирали.

– Как же нам быть? – с грустью спросила Инна в один из последних дней декабря.

– Придумаем. Найдём, к кому пойти, – ободрил Валерьян, колупая, однако, ногтем губу.

Виделись они часто, по три или четыре раза в неделю. В будние дни Валерьян, как правило, встречал её у выхода из университетского корпуса, в котором помещался химфак. Дожидаясь, пока Инна, выстояв очередь в гардероб, заберёт своё пальто и выйдет наружу, он, притопывая на холоде ногами, топтался у бюста Менделеева во дворе, нетерпеливо поглядывая на ежесекундно раскрывающуюся высокую массивную дверь. Иногда, желая чем-то занять нетерпеливые руки, он принимался отламывать от бороды Менделеева сосульки, разбивая их затем забавы ради о бордюр. Иногда на него начинала ворчать копошащаяся возле урны уборщица, но Валерьян лишь с хохотом подмигивал в ответ.

– Сами б тогда очистили памятник! – восклицал он. – А-то стоит заметённый – и дела никому нет.

Если мороз стоял не особенно сильный, они с Инной шли к центральной площади, в парк, постепенно забредая вдвоём на самые снежные, малолюдные аллеи. Иногда, желая вытрясти из себя пробирающий тело озноб или просто дурачась, они принимались играть там в снежки, пуляя друг в друга со смехом скатанными кругляшами. Снежные комья тотчас рассыпались, ударяясь в плечи и грудь, и от брызжущих в лицо ледяных ошмётков щёки и подбородок Инны розовели, делаясь припухлым и влажным. Валерьян, будто в азарте игры, обнимал смеющуюся, отряхивающую снег Инну, приникал к её разомкнутым, тёплым губам…

В слишком холодную или вьюжную погоду они отправлялись в крутивший новый, незнакомый ещё фильм кинотеатр или в свободное кафе. Иногда, засев за какой-нибудь дальний, затиснутый в угол столик, они просиживали по два-три часа, находя удовольствие в долгом, доверительном разговоре.

До Нового года оставалось три дня, когда, наконец, они придумали, где встречать праздник. Медведев, как и седьмого ноября, стал сзывать одногруппников домой:

– Предки отчалят ещё днём, в гости. Так что гуляй – не хочу.

В этот раз, правда, большой компании не получалось – всё-таки большинство студентов думали праздновать по домам. К Медведеву собрались Кондратьев, да Федя Сорокин с подругой Наташей.

– Хороший он парень, не заскучаем, – говорил Инне Валерьян. – Помнишь колхоз? Такие там шутки откалывал!

Его, далёкого от показного ухарства, всё же отчего-то тянуло к лихому, прямодушному Витьке.

С приятелями Валерьян уговорился так. Шампанское каждый принесёт с собой. По поводу остального Медведев заверил сразу:

– Насчёт закуси даже не думайте. Я пригласил – я и угощаю. Всё равно моя мать наготовит столько, что всего и в три дня не съесть.

– А водка? – шмыгнув носом, спросил Сорокин.

– А что водка? – по-хозяйски всхохотнул Медведев. – Проставлюсь.

– Всё из колхозных запасов? – сострил Кондратьев.

– Из казённых… – он усмехнулся вновь. – Дядька с водочного завода подогнал. Вы, главное, “шампуня” добудьте. Затарьтесь в магазинах, пока не расхватали его.

Родители огорчились, когда Валерьян им объявил, что отмечать Новый год решил не дома. Такое было для них непривычно, в прежние годы сын в праздник оставался с ними, никуда не уходил.

– Что ж за друзья-то у тебя такие появились? – допытывалась Валентина. – К нам бы что ли хоть раз пригласил, познакомил.

– Да, познакомил бы. А-то всё молчком, молчком… – подбавлял отец, хмыкая многозначно.

Валерьян пожимал плечами, теряясь, блуждал взглядом по стене, по замёрзшему, в узорах, окну. Про Инну родным он до сих пор ничего не рассказывал. Она была совершенно не того круга, к которому относились давние друзья их семьи, их благообразные дети – и это настораживало Валерьяна, интуитивно удерживая от откровенности.

Учебные дни на физмате длились до двадцать девятого, в этот день группе Валерьяна выставили последний зачёт. Инне же пришлось явиться и в самый канун праздника, тридцать первого. Один из преподавателей, престарелый и въедливый профессор-педант, изыскав ошибки в её курсовой, потребовал придти и в последний день года – представить новый, уточнённый расчёт.

– Вот охота человеку! Самого что ли дома никто не ждёт? – проворчал, узнав о том, Валерьян.

– Не ждёт. Он вдовец, одинокий. Он не только мне назначил. Со мной ещё пять человек не защитили работу с первого раза.

– Принципиальный какой…

Профессор Велижанин слыл в университете “кремнем”. Ветеран войны, доктор наук, разработчик новаторского способа производства фосфатных удобрений, в прошлом депутат облсовета, он действительно бывал к студентам немилосерден, часто вызывая тем к себе неприязнь. Но не менее немилосерден он бывал и к себе, скрупулёзно следуя всякому гласному правилу, хотя бы на него смотрело сквозь пальцы большинство остальных. Престарелый, но тугой телом профессор никогда, в отличие от многих других, не опаздывал на свои лекции. Почти не пропускал рабочих дней по болезни, иной раз являясь на занятия даже с кашлем, через силу. Терпеливо досиживал до конца указанные в расписании консультационные часы, хотя бы в них никто к нему не обращался. После лекций всегда обстоятельно отвечал на студенческие вопросы, даже глупые и дилетантские, не выказывая ни раздражения, ни торопливого намерения поскорее уйти.

Требователен, но и самоотвержен в своей увлечённости делом был этот старый, с привинченным к лацкану выцветшего пиджака орденом Красной Звезды ветеран-профессор.

– Он принципиальный, – подтвердила Инна. – Ему всегда надо, чтоб без сучка, без задоринки было…

Валерьян тридцать первого, прикинув время, отправился к химическому факультету к двум часам дня – от Инны он знал, что пересдача курсовой назначена на двенадцать. Вахтёра в предпраздничный день при входе не оказалось, и он, войдя, поднялся на второй этаж, где располагалась кафедра общей и неорганической химии. Ещё копошащийся в бумагах секретарь сказал, что Велижанин принимает задолжников в лаборатории, на этом же этаже.

Валерьян разыскал её быстро, безошибочно опознав по тяжеловесной, железной двери. Такая оказалась единственная во всём коридоре.

“Бояться что ли, что пробирки сопрут”, – подумал он, берясь за металлическую ручку.

Студенты, сидя по одному, возились со штативами, ретортами и спиртовыми горелками, а профессор, возвышаясь над поперечным, уставленным пробирками столом, сосредоточенно за ними наблюдал. За его спиной виднелись высокие, из прозрачного стекла шкафы, полные склянок и колб, заполненных ядовитых цветов содержимым.