Кумач надорванный. Книга 2. Становление.

Вечером в общежитии, поднимаясь с привезёнными из Москвы газетами на свой этаж, Валерьян неожиданно столкнулся с матерью.

– Мама?! – опуская к ногам ношу, удивлённо воскликнул он.

Первое время после его ухода из дома она приходила к нему постоянно, умоляя вернуться. Ожесточённое упорство сына, не желавшего примиряться с отцом, глубоко её ранило. После каждого их нового, невыносимо тягостного разговора она уходила с катящимися по щекам слезами, а Валерьян, оставшись один, подолгу неподвижно смотрел через окно на редеющие древесные кроны, на выдуваемые из них ветром листья, ощущая, как и внутри него всё холодеет.

Сложно переплетались в нём чувства к матери: любовь, сострадание, жалость, вина…

– Лерик! – завидев сына, просияла спускавшаяся по лестнице ему навстречу мать. – Наконец-то!

Она обняла Валерьяна.

– А я пришла: стучу-стучу, а дверь заперта, никто не открывает, – рассказывала Валентина. – Потом тётка какая-то проходила по коридору, сказала, будто ты с раннего утра куда-то ушёл.

– Корнеиха, наверное, – предположил Валерьян. – На трамвайной остановке её повстречал.

Не сговариваясь, они поднялись на этаж, вошли в его комнату. Та была пуста – Лутовинов не вернулся ещё со смены.

– Так где ты был-то? – стала допытываться Валентина, пристально глядя на его объёмистую сумку. – Чего это ты принёс?

Валерьян интуитивно угадывал, что рассказывать ей о поездке в Москву не стоит. Она только пуще изойдётся тревогой.

– А, соседу просили передать, – кивнул он на пустую кровать Лутовинова. – Вещи кое-какие.

Валентина почуяла, что он не говорит правды.

– Всё скрытничаешь, скрытничаешь… – упрекнула она.

Мать села рядом с ним на кровать.

– Живёшь-то хоть как? Дикий прямо стал. Сам даже не зайдёшь.

– Мама, ну ты же знаешь… – нетерпеливо прервал Валерьян. – Д нём ты работаешь. Вечером он дома почти всегда.

– Что ж теперь, вообще про мать позабыть?

– Я сам работал. Плюс экзамены сдавал. Вот толькотолько сессия закончилась.

– Хорошо закрыл?

– Нормально. Стипендия будет.

– Слава богу, – у Валентины вырвался вдруг грудной стон. – Жизнь-то прямо кувырком пошла! Цены сумасшедшие… Денег ни на что не хватает… У меня сердце кровью обливается, как подумаю, каково тебе здесь одному!

Валерьян помолчал, понимая, что не стоит искусственно бодриться.

– А вам каково?

– Кое-как держимся. Я как вернусь из магазина, так валерьянку пью. Хорошо ещё в прошлом году почти всё успели со сберкнижки снять. Помнишь, когда ещё Павлов этот, путчист, денежный обмен затеял? А у других прямо прахом всё на глазах идёт. В нищих превращаются.

Голос матери звучал расстроенно и растерянно, как будто она сама не могла до конца поверить в необратимость происходящего. Содрогаясь от собственных слов, она продолжала:

– Никитины-то знаешь, как погорели? Юлю видела на днях – так словно не в себе, ходит как привидение. У них, оказывается, четыре с лишним тысячи на сберкнижке было отложено. И вот на тебе – даже не снять! Счета-то все с прошлого года по-прежнему заморожены. Представь, какой это кошмар: горят твои же собственные деньги. Буквально, считай, горят, а ты и сделать ничего не можешь! Дмитрия-то её от расстройства сердечный приступ прямо на работе хватил. На «скорой», говорит, увезли.

– Дмитрия Борисовича? – удивился Валерьян. – Он же крепкий всегда был.

– Так и я о том. Не болел никогда ничем, на водку не налегал. А тут бах – приступ. Вот жизнь пошла! Людей прямо до гроба доводит.

Надолго мысль Валерьяна на покладистом, склонном поддакивать во всём жене работнике горкомзема Никитине не задержалась.

– У меня тоже товарищ в больницу недавно слёг. С инфарктом, – сумрачно поведал он.

– У тебя? – Валентина, опешив, воззрилась на сына. – А сколько ж ему лет?

– Лет ему прилично. Но мы товарищи. Близкие, – кратко пояснил Валерьян. – И не из-за денег сердце у него болело.

Мать глядела на него настороженно и пытливо:

– Ой, Лерик, что за жизнь у тебя – н е пойму…

Валерьян встал, вышел на кухню, вскипятил чайник.

– Давай лучше чаю попьём, – предложил он.

Чай был пустым, без сахара. Валерьян, стеснённый в средствах, забросил покупать сладости.

– Так расскажи, как ты всё-таки живёшь? – мать повернула разговор к прежнему. – Правда: как о тебе подумаю, так прямо дрожь пробирает. Ведь что зарплата твоя, что стипендия – это ж теперь совсем гроши.

– Гроши, – признал Валерьян. – Но у нас столовая хорошая есть при заводе. В ней всё по-прежнему дёшево. В неё со всех цехов толпами отъедаться ходят.

Валентина печально вздохнула, отодвинула от себя чашку.

– Ну, а… дальше как быть думаешь?

– Сложно сейчас что-то определённое думать. Сама же видишь, – сказал Валерьян, – я на четвёртом курсе. Окончу – решу.

– Сынок, – просительно обратилась мать. – Ты зря на отца зло держишь. Он не враг тебе. Он всё равно, несмотря ни на что, очень за тебя переживает.

Валерьян нахохлился, насупил брови.

– То, что с ценами твориться начало, его тоже очень расстраивает, поверь. Не такого он ждал, – как могла, пыталась смягчить его Валентина.

– Ну пусть тогда Ельцину в Кремль напишет, – уголки губ Валерьяна чуть вздёрнулись в язвительной улыбке. – Или направит через депутата этого своего… Винера… запрос.

– Ты злишься. Злость копишь…

– Просто говорю, что думаю. За бешеные цены демократов благодарите. И за приступ у Никитина – тоже их. Это они нам такую жизнь устроили…

– Ну пожалуйста… – взмолилась Валентина. – Не трогай ты эту политику! Я не про неё пришла говорить.