Смерть в губернском театре

– Увы, обещать вам солидной прибавки к жалованию не смогу, но лишние пять рублей в месяц вы иметь будете. К тому же, хорошо знакомый вам надзиратель Гороховский уже ответил согласием. По большей части ваши обязанности останутся неизменными, но на время расследований вы будете освобождаться от деятельности помощника пристава, дабы сосредоточиться на поиске преступников. Мне кажется, условия более чем хороши…

Чиновник особых поручений замолчал и выжидательно взглянул на Черкасова. Тот понял, что ответа от него ждут здесь и сейчас, поэтому заставил себя открыть рот и произнести:

– Семен Владимирович, ваше предложение делает мне честь, но позвольте лишь один вопрос: почему я? Я же всего лишь коллежский регистратор, без опыта и особых умений…

– Ну, во-первых мне понравился ваш нетривиальный ход мыслей в деле Нехотейского, – пояснил Василисов. – Пусть большинство ваших догадок оказались ошибочными, но иметь при себе человека, способного взглянуть на расследование под другим углом может оказаться полезным. К тому же, именно вы с Гороховским в результате нашли дом, где скрывались убийцы. Во-вторых же, я навел о вас справки среди ваших коллег…

– И они оказались положительными? – удивился Черкасов. Богородицкий и Шалыгин его откровенно недолюбливали, рядовые чины – сторонились.

– В некоторой степени, – усмехнулся Василисов. – Они все отмечают одну вашу особенность… Мне в память запала цитата, позвольте поделиться, – чиновник особых поручений закрыл глаза и приготовился декламировать, но вместо этого тряхнул головой. – Нет, это необходимо читать! – он прошествовал к столу, извлек из вороха бумаг нужную и громко прочел – «Этот (в данном случае – вы, Константин Андреевич) подношение от народца если и возьмет, то либо в церковь отнесет, либо сразу нищим на паперти раздаст».

Черкасов почувствовал, как его щеки наливаются ярко-алым румянцем.

***

Хохот Павла Руднева перешел в отчаянный кашель, когда пирожное попало ему не в то горло. Сопровождаемый осуждающими взглядами посетителей кафе на Большой Саратовской, он принялся стучать себя по спине. Откашлявшись и вытерев навернувшиеся на глаза слезы, учитель объявил:

– Вынужден признать, наши блюстители благочиния оказались более тонкими знатоками человеческой натуры, чем мне казалось! На твоем месте, я заранее составил бы завещание и потребовал, чтобы эти слова обязательно выбили на твоем надгробии!

Черкасов вновь покраснел и укорил себя за то, что дословно пересказал разговор с Василисовым. Руднев за прошедшие полгода успел стать ему настоящим другом, готовым помочь и поддержать при любых обстоятельствах, но присутствовала у него одна раздражающая привычка – он никогда не мог отказать себе в удовольствии съехидничать. Особенность эта нашла теплейший отзыв среди учеников гимназии, ведь легкая и ироничная натура и манера держаться выгодно отличали его большей части преподавателей. Но Черкасов принимал все близко к сердцу, и беззлобные, в общем-то, шуточки Руднева временами больно задевали его.

Вот и сейчас коллежский регистратор неуклюже встал из-за столика, чуть не опрокинув его, и попытался ринуться к выходу из кафе, но Павел ловко вскочил, приобнял друга, и усадил обиженного молодого человека обратно.

– Ваше преосвященство, ну простите дурака! И вообще, воспринимай это, как комплимент!

– Павел, я могу свыкнуться с тем, что городовые шушукаются и перешучиваются за моей спиной, но ты-то меня знаешь…

– Да-да, – замахал руками учитель. – Прости великодушно! Вот знаю же, что язык мой – враг мой, а все туда же! Ну, что мне сделать, чтобы загладить вину?

– Для начала – не отпускать подобные шутки за мой счет, – мрачно отрезал Черкасов.

– Сам знаешь, пообещать-то я могу, но вот на практике… Нет уж, друг мой любезный, есть у меня предложение любопытнее! Ты когда-нибудь бывал в театре?

Константин опешил. Как и многие другие аспекты общественной жизни привилегированного общества, театр его интриговал и очаровывал. Несмотря на это, собственно, на представление он ни разу в своей жизни так и не попал – семья Черкасова жила не сказать, что бедно, но в средствах была стеснена, и билеты на спектакль стали бы лишней, ничем не оправданной тратой. Еще больше его удивил вопрос Руднева потому, что этим летом старое здание театра, стоявшее в начале Большой Саратовской, закрыло свои двери по окончании сезона и пошло на слом. Сей прискорбный факт стал еще одним напоминанием о скудности общественной жизни губернского города С., на что Павел не переставал жаловаться. Когда Черкасов напомнил другу об этом, тот лишь отмахнулся:

– Поверь мне, скоро все изменится! Ты, должно быть, обращал внимание на строительство на Спасской, за «Троицкими номерами»?

Константин кивнул. «Троицкие» считались самой новой и самой фешенебельной гостиницей в городе, расположенной в свежем, только что построенном двухэтажном кирпичном здании. Рудневу тоже знал о них не понаслышке. Именно здесь остановился учитель только приехав в город, и в целом остался доволен, хотя претензии на «европейский манер» и находил излишне оптимистичными. Вскоре он нашел уже ставший милым сердцу флигель на Стрелецкой, однако знакомство с хозяином номеров, штабс-капитаном Прянишниковым, почел за лучшее продолжить.

– Да будет тебе известно, что в пристрое планируется открыть театр! Любезный штабс-капитан оказался заядлым театралом и всерьез намерен начать сезон буквально к ноябрю. Здание почти готово, и даже труппа начала репетиции. Так получилось, что твой покорный слуга уже успел побывать на паре репетиций, и, если тебе интересно, готов взять тебя на третью. О билете на открытие я даже упоминать не буду – это само собой разумеется! Не все же нам в шахматы играть, право слово… Ну, что скажешь, я прощен?

Энтузиазм Руднева оказался столь заразителен, что Черкасов не нашел в себе сил долго злиться на друга. Улыбка сама собой осветила лицо коллежского регистратора.

– Ладно, будем считать, что твои извинения приняты! Когда планируется следующая репетиция?

– Вечером в субботу. И учти, общество театралов в вашем скромном городке оказалось довольно обширным, поэтому никогда не знаешь, кто будет приглашен или решит заявиться самостоятельно. Так что будь любезен, подбери приличествующий случаю гардероб. Не столь формальный, как на премьеру, но все-таки… Солидный, скажем так.

– Павел, мой мундир – самое солидное, что есть в моем гардеробе, – указал Константин на свой форменный сюртук.

– Боюсь, это будет излишним! – покачал головой Руднев. – Еще, чего доброго, примут тебя за цензора от МВД… Ладно, смотри сам, как себя подать, но не говори потом, что я тебя не предупреждал.

Надо ли говорить, что тем вечером, после бесед с Василисовым и Рудневым, Павел чувствовал себя куда более счастливым человеком, и даже позволил себе немного порадоваться изумительной погоде.

Глава вторая

«Труп в театре»

В награду за успешное раскрытие убийства учителя Нехотейского, а в особенности – за смелость, с которой тот вступил в схватку с опасными беглецами, надзирателю Гороховскому подобрали квартал приличнее, чем его предыдущая вотчина у речки. Ныне Юрий Софронович патрулировал исключительно бонтонный район в самом центре губернского города С. Предыдущий квартальный как раз выслужил себе пенсион и спокойно ушел на покой. Место разительно отличалось от 8-го участка, где грозный пристав правил железной рукой. Скромных мещан да лавочников сменили солидные господа и городские обыватели. Первое время публика дичилась нового квартального, щеголявшего внешностью сущего башибузука – роскошные завитые усы и бритая налысо голова (над ее ослепительной гладкостью раз в несколько дней корпела супруга полицейского чина). Однако за месяц Гороховский навел на вверенной ему территории такой железный порядок, о котором при его предшественнике и мечтать не приходилось. Пропавшие вещи находились споро, в целости и сохранности. Злостные нарушители, зная крутой нрав и тяжелый кулак Юрия Софроновича, обходили его квартал стороной. Гороховский знал в лицо и по имени всех – от малого ребенка до последнего нищего на паперти. Горожане резко переменили свое отношение к суровому квартальному, а некоторые кумушки дошли до того, что признавали пугающий внешний вид надзирателя по-своему привлекательным.

В описываемый нами субботний вечер, Юрий Софронович с супругой, Меланией Никитичной, как раз собирались чаевничать. Надо признать, что стол квартального надзирателя на новом месте стал куда более обильным и богатым, чему госпожа Гороховская не могла нарадоваться. И вот только Юрий Софронович поднес ко рту блюдечко с чаем, только-только сложил губы в трубочку, дабы охладить круто заваренный кипяток, как входная дверь казенной квартиры с грохотом распахнулась. Рука квартального надзирателя дрогнула и обжигающе горячий напиток вылился ему за воротник рубахи, отчего Гороховский рявкнул такое, что даже его кроткая и многострадальная жена перекрестилась.

На пороге стоял, тяжело дыша, учитель Павел Сергеевич Руднев, коего Юрий Софронович не далее, как два месяца назад спас из лап опасных преступников. Лицо молодого человека раскраснелось, по лбу струился пот – явно до квартиры надзирателя он добирался бегом. Павел попытался что-то сказать, но дыхание перехватило, в результате из горла вырвалось только гусиное шипение.

– Ну?! – рявкнул квартальный и грозно поднялся из-за стола.

– Беда, Юрий Софронович, – наконец-то отдышался Руднев. – Покойник у нас!

***

Тем же вечером, только чуть ранее, Руднев и Черкасов, как и договаривались, встретились на соборной площади. Местом этим жители города С. несказанно гордились – и за дело! Летний кафедральный собор, Троицкий, мог бы, по мнению обывателей, посостязаться в красоте и правильности форм со столичным Казанским собором (что, откровенно говоря, было преувеличением) или хотя бы со знаменитым Староярмарочным собором в Нижнем Новгороде (а вот это уже вполне). Зимняя, Никольская, церковь на его фоне несколько меркла, но построена на несколько десятков лет раньше, а патриархальные городские купцы так вообще считали, что ее более скромные очертания куда как благообразнее огромного соседа. Оба храма стояли посреди огромной площади на крутом берегу реки Волги, и представали во всей красе всем проплывающим мимо города С. пассажирам пароходов.

Дальнюю часть площади как раз занимал недавно отстроенный комплекс зданий гостиницы штабс-капитана Прянишникова. К нему-то друзья и направились. Павел строго осмотрел внешний вид Черкасова, и нашел его скромным, но опрятным. А значит – приличествующим походу в театр, пусть и на репетицию. Сам он, с прицелом на приближающийся вечерний холод, облачился в щегольский костюм-тройку, плащ и цилиндр. Все это вместе придавало молодому учителю необходимую внешнюю солидность. По крайней мере, так Рудневу думалось.

В здание театра молодые люди прошли через черный ход – главный фасад все еще скрывался под строительными лесами. Внутри тоже царили шум и гам – стучали молотки, скрипели пилы, слышались грубые мужские голоса, а по коридорам то и дело тяжело топали строители. Павел, бывавший здесь не первый раз, безошибочно вел друга по лабиринту подсобных помещений, пока они не очутились в зрительном зале.

Помещение представляло собой громадную каверну, внутри которой поместился бы губернаторский дом целиком – по крайней мере так казалось. Во все стороны, насколько хватало глаз, расходились ряды обитых бархатом кресел. Вверх вздымались несколько ярусов, где размещались бельэтаж и ложи, а сверху этажи увенчивались галеркой. По крайней мере, так ему сказал Павел – светильники в день репетиции горели только на сцене и в зрительном зале, поэтому верхняя часть помещения оставалась погруженой в таинственный мрак. В свете нескольких софитов, направленных на сцену, кружилась пыль, а в воздухе повис явственный запах свежей стружки.

За исключением нескольких рабочих, молча снующих дальним закоулкам зала, вся жизнь сосредоточилась на сцене. Там, неловко перемещаясь, перебрасывались репликами актеры и актрисы – причем женщин было больше. Вдоль сцены прохаживался тщедушный седовласый человечек. Время от времени, слыша нужную фразу, он останавливался, согласно кивал, и возобновлял свой моцион.

Павел тихонько, чтобы не привлекать к себе внимания, опустился на одно из литерных кресел в партере. Черкасов последовал его примеру. Все в этом театре для него выглядело новым и любопытным, поэтому коллежский регистратор без устали крутил головой. От созерцания его отвлекло истошное завывание, заставившее Константина вздрогнуть. Рядом поморщился, словно от зубной боли, Павел.

Один из актеров надрывно выводил псевдонародную песню. Старание, с которым он выталкивал из себя слова, увы, никакого положительного влияния на его вокальные данные не оказывало.

– Как все венки поверх воды, а мой потонул… – патетично взвыл актер, но его прервал вопль из ложи:

– «По сверх воды», ну Боже ж ты мой, в пьесе черным по белому написано – «По сверх!»

Черкасов перевел взгляд на ложу. Там, эмоционально взмахивая руками, стоял мужчина средних лет с тщательно причесанными волосами и пышными бакенбардами, переходящими в роскошные усы.

– Помилуйте, но это же неправильно! – ответил незадачливый певун. – «По сверх»! Тьфу ты! Да это выговорить невозможно!

– То есть вы, Григорий Никифорович, беретесь утверждать, что обладаете достаточным литературным талантом, чтобы поправлять Александра Николаевича Островского?! – взревел господин в ложе.

– Считайте как угодно, но позвольте уж мне самому определять манеру речи своего героя, – гордо вскинул голову актер.

– Ах так! – топнул ногой господин с гусарскими усами и повернулся к тщедушному человечку у сцены. – Осип Эдмундыч, ну скажите ему… Хотя нет, погодите, погодите, уж я к вам сейчас спущусь!

С этими словами он молниеносно вылетел из ложи. Несмотря на царивший в здании постоянный шум строительных работ, Черкасову показалось, что он отчетливо слышит гневный топот, приближающийся к залу.