Непризнанные гении

«Вдруг… среди тишины… с треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец… Вихорь поднялся по церкви, попадали на землю иконы, полетели вниз разбитые стекла окошек. Двери сорвались с петель, и несметная сила чудовищ влетела в Божью церковь. Страшный шум от крыл и от царапанья когтей наполнил всю церковь. Все летало и носилось, ища повсюду философа… Он только крестился, да читал, как попало, молитвы… Все глядели на него, искали и не могли увидеть его, окруженного таинственным кругом. – «Приведите Вия, ступайте за Вием!..» И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завывание, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви. Взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он черней земли. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное».

«– Вот он! – закричал Вий и уставил на него железный палец, и все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный, грянулся он о землю, и тут же вылетел дух из него от страха».

Он [Хома] «умер от страха, так же, как Гоголь. И святыня Божья не спасла его от дьявольской нечисти; церковь, бедная, ветхая, вся дрожит под напором чудовищ и не может им противиться: они побеждают ее; бесплотная духовность оскверняется бездушною плотскостью – и предсказанная «мерзость запустения становится на месте святом».

Каковы бы ни были предсмертные видения Гоголя, таков именно должен был быть их пророческий смысл: его собственная, им самим убитая Муза, сверкающая страшной красотою, ведьма в гробу среди церкви, и уставленный на него, убийцу, железный палец Вия.

В 1839 году в Риме Гоголь схватил сильнейшую болотную лихорадку (малярию). Ему чудом удалось избежать смерти, но тяжелая болезнь привела к прогрессирующему душевному и физическому расстройству здоровья. Как пишут некоторые исследователи жизни Гоголя, болезнь поразила мозг писателя. У него начали случаться припадки и обмороки, что характерно для малярийного энцефалита. Но самым страшным для Гоголя были видения, посещавшие его во время болезни.

Существует несколько версий смерти Н. В. Гоголя, сознательно или бессознательно оставившего после себя множество загадок. Большое распространение получил безосновательный, чисто гоголевский вариант, согласно которому окружающие приняли летаргический сон писателя за смерть и похоронили его заживо. Затем он умер в могиле в страшных муках от недостатка кислорода, царапая ногтями крышку гроба.

Появлению таких слухов способствовал сам Николай Васильевич. Переболев в 1839 году малярийным энцефалитом, он был подвержен обморокам с последующим продолжительным сном. Это вызвало у писателя тафефобию – страх погребения заживо: Гоголь патологически боялся, что во время подобного состояния его могут принять за умершего. Более 10 лет бедолага вообще не ложился в постель. Ночами дремал, сидя или полулежа в кресле или на диване. В «Выбранных местах из переписки с друзьями» есть такая запись: «Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения».

Существует версия, согласно которой Гоголь покончил с собой, приняв незадолго до смерти сильный ртутный яд. На самом деле за две недели до смерти Николай Васильевич принял пилюлю каломеля, широко распространенного лекарства того времени, содержащего ртуть. Но такая таблетка не могла принести вреда, не говоря о том, что для глубоко верующего человека, каким был Гоголь, попытка самоубийства была страшным грехом. Никаких симптомов ртутного отравления, естественно, обнаружено не было.

М. И. Давидов, изучив 439 документов о болезни Гоголя, отвергает также возможность брюшного тифа. Такой диагноз обсуждал консилиумом, проведенный 20 февраля 1852 года с участием шести известных московских докторов. Тогда врачи под давлением лечащего врача писателя А. И. Овера и профессора С. И. Клименкова пришли к ошибочному выводу о воспалении мозговой оболочки, поставив диагноз «менингит»[43 - С таким диагнозом тогда не согласился только профессор И. В. Варвинский, настаивавший на «гастроэнтерите вследствие истощения».]. Всё это крайне удивительно, поскольку объективных симптомов менингита (лихорадка, рвота, напряжение затылочных мышц) у писателя тогда не было.

К тому моменту состояние писателя было уже тяжелым. Бросалось в глаза резко выраженное истощение и обезвоживание организма. Он находился в состоянии так называемого депрессивного ступора. Лежал на постели прямо в халате и сапогах. Отвернувшись лицом к стене, ни с кем не разговаривая, погруженным в себя, молча ожидая смерти. С ввалившимися щеками, запавшими глазами, тусклым взором, слабым ускоренным пульсом…

Н. В. Гоголь умирал от обострения душевной болезни. Психотравмирующую ситуацию вызвала скоропостижная смерть Хомяковой в конце января 1852 года. Жесточайшая тоска и уныние овладели Николаем Васильевичем Гоголем. Возникло острое нежелание жить, характерное для его душевной болезни. Нечто подобное было у Гоголя в 1840, 1843, 1845 годах. Но тогда ему посчастливилось. Состояние депрессии самопроизвольно прошло. До 1852 года Гоголь практически не соблюдал поста, но теперь, кроме голодания, резко ограничил себя в жидкости. Всё это быстро привело к развитию тяжелейшей дистрофии.

С начала февраля 1852 года Николай Васильевич практически полностью лишил себя пищи. Резко ограничил сон. Отказался от приема лекарств. Сжег практически готовый второй том «Мертвых душ». Стал уединяться, желая и в то же время со страхом ожидая смерти. Он свято верил в загробную жизнь. Поэтому, чтобы не оказаться в аду, ночи напролет изнурял себя молитвами, стоя на коленях перед образами. Великий пост начал на 10 дней раньше, чем полагалось по церковному календарю. По существу, это был не пост, а полный голод, продолжавшийся три недели, до самой смерти писателя.

К сказанному следует добавить ошибочный диагноз и неправильное, варварское лечение. Больного насильно запихивали в горячую ванну, а голову обливали ледяной водой. После такой процедуры писателя бил озноб, но его держали без одежды. К носу больного приставили пиявок, дабы усилить носовое кровотечение. Обращение с пациентом было жестоким. На него грубо кричали. Гоголь пытался противиться процедурам, но его руки с силой заламывали, причиняя боль…

Умер Гоголь от острой сердечно-сосудистой недостаточности, вызванной дистрофией и неправильным лечением Клименкова и Овера. В наши дни спасти Гоголя не представило бы никакого труда: кормление через зонд, солевые растворы, антидепрессанты. Но Россия не только всегда пренебрегала своими гениями, но по сей день так и не научилась лечить своих граждан. Если бы стала известна русская статистика медицинских ошибок, то она была бы просто устрашающей…

Николай Васильевич Гоголь умер 21 февраля 1852 года. Его похоронили в Свято-Даниловом монастыре, а в 1931 году останки Гоголя перенесли на Новодевичье кладбище. Тогда-то и было обнаружено, что из гроба покойного похищен череп. Душевные соотечественники не дали покоя бедному Никоше даже на том свете… Согласно еще одному мифу, череп Гоголя был извлечен из могилы в 1909 году, когда меценат и основатель театрального музея Алексей Бахрушин подговорил монахов раскопать могилу. На самом деле, тайна похищения черепа писателя так и осталась нераскрытой…

В своих воспоминаниях «Перенесение праха Гоголя» профессор Литературного института, писатель В. Г. Лидин писал: «В Бахрушинском театральном музее в Москве имеются три неизвестно кому принадлежащие черепа: один из них, по предположению, – череп артиста Щепкина, другой – Гоголя, о третьем – ничего не известно».

Слухи об украденной голове писателя позднее использовал Михаил Булгаков, большой почитатель таланта Гоголя. В романе «Мастер и Маргарита» он написал об украденной из гроба голове председателя правления МАССОЛИТа, отрезанной трамвайными колесами на Патриарших прудах…

Творчество – глубокая рана: Л. Н. Толстой

Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала.

    А. Н. Радищев

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.

    А. С. Пушкин

Я бы назвал гениальное творчество урожаем бездн, собранным величайшими мыслителями и поэтами – от Паскаля и Леопарди до Гёльдерлина, Клейста и Рембо.

Цель бытия – кто скажет в чем она?
Наш разум слаб, недолги наши годы,
Мы близоруки, истина темна,
Для нас невнятен стал язык природы,
А косность мнений, тирания моды
Покрыли землю предрассудков тьмой.
И человек лишен простой свободы
Судить и думать, быть самим собой,
И мысль рождается бесправною рабой.

Льва Николаевича Толстого принято относить к солнечным художникам, удачливым и богатым людям, можно даже сказать – редким счастливцам, которым от рождения всё дано. Нет большего заблуждения, чем это. Толстой – ярчайший пример рыдающего искусства и жизненной распятости, ушкуйничества, власти тьмы. Он «не мог молчать», а не уметь молчать в России – прямой путь к жизненной катастрофе, как прежде, так и теперь.

Вирджиния Вулф видела в великих русских писателях людей, испытавших дорожную катастрофу и потому говорящих жесткие и жестокие вещи с той непринужденностью, которую приобретают в результате большого несчастья. Кстати, подобную мысль я обнаружил у самого Льва Николаевича: «Призвание можно распознать и доказать только жертвой, которую приносит ученый или художник своему покою и благосостоянию».

В русской культуре есть элемент апокалиптичности, катастрофичности: кровавые распри князей, жуть русского Средневековья, хорошо закамуфлированная инквизиция, извечные бесправие и беззаконие, Иван Грозный, Лжедмитрий, смута, раскол, Петр, Екатерина, Павел, моря крови, крепостничество, хлыстовство, постоянный духовный и физический террор, некрофилы XX века, ублюдки-вожди, тюрьмы, лагеря, нынешняя «вертикаль власти»… Какой же ей быть?..

Главная особенность этой культуры – количество и острота боли. Парки, Нарциссы, Афродиты… – есть ли иная культура, более далекая от них? Конечно, можно спрятаться от жизни, читая Малларме или Метерлинка, но будет ли это наша жизнь? А вот у Гоголя, Толстого, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Николая Успенского – воистину наша!

Творчество Толстого – мучительная, противоречивая многотомная исповедь, сама обнаженность духа. Противоречивая – потому что муки о собственной греховности, историческом катастрофизме, рабстве перемешаны в нем с инфантильными азбуками, лубочными рассказами, каким-то внутренним балаганом… То ли я делаю для народа? – печется Толстой. И отвечает: долой изыски, долой Данте и Шекспира, долой Гёте – народу необходимы доступные ему побасенки – и нет проблем…

Нет проблем? А что действительно нужно народу, за всю свою историю никогда не знавшему свободы и не евшему досыта? Рембо? Малларме? Метерлинк? Джойс? Элиот?.. То ли мы делаем? – извечный русский вопрос. То ли? – поет восхитительный русский соловей. То ли? – сходит с ума Гоголь. То ли? – раздирает душу Достоевский. То ли? – задыхается в туберкулезе Чехов. Не то! – отвечает Толстой. А Андрей Белый уже вновь вопрошает: это ли надо, чтобы жить? Искусство, ориентированное не на себя, а на массу, – слава и трагедия нашей культуры. Особенно – трагедия Толстого, втискивающего свою огромную мощь в бесконечные наставления, поучения, риторство…

Слышу: Толстой велик самовыражением, а не поучением. Лучшим образом выразить себя, а не учить жить – цель культуры. Но трагедия Толстого – именно в грандиозных противоречиях, в сочетании несовместимого: выразить себя и научить жить. Ведь выразить себя – это нечто противоположное ученью. Чаще всего выразить себя – это показать, что «так жить нельзя». И параллельно – бесконечное патриархальное морализирование, как правильно жить, как жить по Богу… Это-то – в России…

Многим Толстой видится чуть ли не библейским пророком, патриархом, учителем, еще – олицетворением здоровья и благополучия. Но так ли это?

Он родился в семье ненормальных – не в первом колене и не в одной ветви. Мать – предельно экзальтированная женщина (княжна Марья), любительница юродивых, странников и блаженных, болезненно религиозная; его отец – человек обостренной чувствительности и раздражительности: тик, подергивание головы, судороги конечностей; его брат, Дмитрий, – болезненная гордость и смиренность, аскетизм и разгул, душевная болезнь…

«Митенька был годом старше меня. Большие черные, строгие глаза… очень капризен… сердился и плакал за то, что няня не смотрит на него; потом злился и кричал, что няня смотрит на него… маменька очень мучилась с ним… смолоду у него появился тик: он подергивал головой… из всех товарищей выбрал жалкого, оборванного студента, дружил только с ним… он сходился с монахами и странниками. Потом с Митенькой случился необыкновенный переворот. Он вдруг стал пить, курить, мотать деньги и ездить к женщинам… Думаю, что не столько дурная, нездоровая жизнь, сколько внутренняя борьба, укоры совести сгубили сразу его могучий организм».

Если собрать все свидетельства – его собственные, его родни, дворовых, знакомых – что получится? А получится следующее.

Сам Толстой: «Здоровье мое нехорошо, расположение духа самое черное, чрезвычайно слаб и при малейшей усталости чувствую лихорадочные припадки».

Книга И. А. Бунина «Освобождение Толстого»: «У него бывали глубокие обмороки и притом с такими судорогами, что еще неизвестно, не прав ли один московский профессор, говоря о какой-то форме эпилепсии, будто таившейся в нем».

Хотя версия Г. В. Сегалова об эпилепсии Л. Н. Толстого не выдерживает критики, у него действительно случались вспышки бешенства, например, в 1867 году. Что касается потери сознания и судорог, то они случались лишь в последние годы жизни (1908–1910) и, видимо, были связаны с атеросклеротическими изменениями сосудов мозга.

Софья Андреевна Толстая: «Левочку никто не знает, знаю только я – он больной и ненормальный человек».

С. А. Толстая – Т. А. Кузьминской: «Первые две недели я ежедневно плакала, потому что Левочка впал не только в уныние, но в какую-то отчаянную апатию. Он не спал, не ел, сам а lа 1еttre плакал иногда…»

Сергей Николаевич Толстой: «Ведь как хорошо писал когда-то! А потом свихнулся. Недаром с самого детства помню его каким-то странным…»

Марья Николаевна Толстая: «Ведь Левочка какой человек-то был? А вот теперь, как засел за свои толкования Евангелий, сил никаких нет! Верно, всегда был в нем бес».

Зинаида Лопатина: «Всё это казалось мне следствием его какой-то психической болезни. Хорошо о нем сказал наш кучер: “Какой он чёрт граф! Он шальной”. Да и правда. Как, например, проявлялось его безумие в его страсти к схватыванию всех ужасных и гадких черт жизни!»

Можно продолжать и продолжать… Но что это было? Это было не безумие, а бесовство – то непонятное окружающим бесовство, без которого не бывает великих художников, та одержимость, которую много лет спустя воспел Гарсиа Лорка в «Теории и игре дуэнде», та «таинственная сила, которую все чувствуют, но ни один философ не может объяснить».

Известны пути для ищущих Бога. Но нет карты и нет науки, как найти беса. Известно только, что он, как толченое стекло, сжигает кровь; что он изматывает артиста; что он отвергает заученную, приятную сердцу геометрию; что он нарушает все стили; что он заставил Гойю, непревзойденного мастера серых и серебристо-розовых тонов, писать коленями и кулаками, размазывая безобразные краски цвета вара; что он раздел догола Мосена Синто Бердагера на холодном ветру Пиренеев; что он повел Хорхе Манрике ждать смерти на пустошах Сканьи; что он напялил на хрупкое тело Рембо зеленый костюм балаганного шута и вставил глаза мертвой рыбы графу Лотреамону на утренней прогулке по бульвару.

Великие артисты знают, что невозможно выразить никакое чувство… если не придет бес. Обманывая людей, они могут изобразить присутствие беса так же, как обманывают каждый день публику музыканты, художники и портные от литературы, никогда не знавшие беса. Но достаточно чуть-чуть приглядеться и стряхнуть с себя равнодушие, чтобы раскрыть обман и прогнать этих пошлых ремесленников.