Суицид

Ему захотелось плакать. Разреветься, дать волю жиже эмоций, что скопилась внутри. И чтобы его кто-то пожалел. Обнял и пожалел. Он был раздавлен, обессилен. Он всего лишь хотел уйти из жизни, умереть. Другим он не делал ничего плохого. Почему же ему не дают сделать это?

Волна слабости прошла также внезапно, как и накатила. Он тупо смотрел на ремень, как на кого-то, предавшего его. Истеричная настырность встрепенулась снова, требуя идти до конца. Он оглянулся, посмотрел на ствол дерева, черной колонной пронзавший пространство, подумал, не разогнаться ли, ударившись в него головой?

Это ничего не даст. В последнее мгновение он сбавит скорость, непроизвольно, как просунул под ремень руки, и лишь травмирует себя, но не убьет.

Выхода не было. Он не хотел жить, но и убить себя, был не в силах.

– Эй! – позвал старик.

И подросток осознал его присутствие, как нечто совершенно реальное.

Он повернулся к мужчине, не очень-то контролируя, что делает, зачем и что ему нужно делать. Просто стоял, безликий, серый набор костей, кожи и волос. Все, что воодушевляло это, куда-то испарилось.

– Ты что же это? – подал голос старик.

Он не приближался, оставаясь на расстоянии, наверное, опасался непредсказуемой реакции. Подросток молчал, не выказывая враждебных намерений, и старик рискнул сделать пару шагов.

– Ты что это надумал, а? – старик поколебался и сказал. – Такой ведь молодой.

Теперь их разделяло всего несколько шагов.

Подросток хотел что-то сказать, но слова не выходили. Он лишь ниже опустил голову, чувствуя, что едва держится на ногах. Он превратился в тесто, и сейчас из него кто угодно мог вылепить что угодно.

Старик подступил почти вплотную. Тьма под деревьями позволяла видеть лишь общую форму. Старик не смог бы рассмотреть выражение лица подростка, даже не опусти тот голову. Казалось, он спал стоя.

– Нельзя же так, – пробормотал старик, поколебался, осторожно коснулся плеча подростка своей ладонью.

– Не хочу жить, – просипел тот.

Чуть слышно. Если бы не стылая тишина, старик не разобрал бы слов. Он пригнулся, пытаясь заглянуть мальчишке в лицо.

– Ты это, слышишь, брось. Слышишь? – он слегка сжал ему плечо, бережно и ласково. – Не выдумывай. Глупость это. Ты только жить начал, а уже вот что надумал. Такой молодой!

Старик приобнял его за спину, медленно отводя от злополучного дерева. Подросток не сопротивлялся, двинувшись послушной сомнамбулой. Старик повел его, бормоча жарко и равномерно, словно молился:

– Такой молодой! Я-то думаю, что это он там делает. Вежливый такой, извините, сказал. Думаю, нет, такой плохого не сделает, слишком хорошо к незнакомым людям обращается. А он, смотрите, себе плохое удумал сделать. Зря ты так. Глупость это. Такой молодой. Такой симпатичный.

Несмотря на туман в голове у парня мелькнула вялая мысль, что старик явно льстит. Симпатичный? В такую-то темень разве можно понять, симпатичен ли человек, находящийся рядом?

– Не делай этого. Нельзя так. Иди лучше к матери, прямо сейчас. Завтра полегчает, и думать про это забудешь.

– Нет, не полегчает – прошептал парень, но так тихо, что старик его не услышал.

– Такой молодой, такой симпатичный. Может, довести тебя к родителям?

Кое-как подросток покачал головой.

– Ну, смотри. Иди сам. Только прямо домой. Обещаешь?

Он вяло кивнул, прежде чем двинуться прочь от деревьев, торчащих из снега будто руки гигантских мертвецов.

– Такой молодой, такой симпатичный, – неслось вслед.

Не полегчало. Как он и говорил старику. Только хуже стало.

Весь день утверждение старика, что он симпатичный, гвоздем проникало в мозг. Будто кто-то невидимый дубасил по шляпке этого гвоздя. Старик не видел его лица, он сказал это ради успокоения, поддержки. Поэтому в его словах присутствовала фальшь. И она ржавчиной разъедала весь эффект. Очень быстро разъедала.

Он открыл глаза, и тусклый свет керосиновой лампы показался солнцем в зените. Подросток зажмурился, отвернулся. Затем встал, подошёл к трельяжу. Посмотрел в зеркало.

На него уставилось его собственное лицо. Во взгляде – жалость, перемешанная с омерзением. Симпатичный? Если бы не более чем подавленное состояние, он бы снисходительно улыбнулся. Какой же он симпатичный? Кроме того, что на него вряд ли когда-нибудь обращала внимание какая-то девушка, он сам прекрасно видел то, что показывало ему зеркало. Неправильной формы лицо, слишком вытянутое. Глаза чуть навыкате. Прыщи, крупные, вопиюще яркие, на лбу и висках. Конечно, года два назад их было значительно больше, но и того, что осталось, вполне достаточно. Про фигуру и говорить нечего. Жалкая макаронина, которая, в придачу, еще и ссутулится. Ничего мужского. Казалось, он рассматривает чужака, видеть которого ему физически непереносимо.

Впрочем, это уже не имело значения. Много столетий назад он решил, что уйдет из жизни. Он думал об этом спокойно и ровно, как думают о том, какая завтра будет погода. Правда, теперь он осознал, насколько тяжело сделать самый последний шаг. Вчерашний эксцесс с родителями, по сути, не представлял из себя нечто из ряда вон. Обычные придирки, несправедливые обвинения, нежелание оставить его в покое хоть ненадолго. Но он вдруг вспыхнул. Взметнулся пламенем, притворившимся было, что оно погасло окончательно. Не было ли тут подсознательного стремления совершить давно задуманное в состоянии аффекта? Избежать, таким образом, плотного, физически ощутимого страха, замешанного на инстинкте самосохранения? И мешающего перешагнуть роковую черту? Он не знал. Но, так или иначе, попытка не удалась, выпихнув его сознание к удручающе мрачной реальности этого мира: в него тяжело входят и также тяжело выходят.

Что с того, что мать, когда он вернулся, обнимала его и смеялась со слезами на глазах? Извинялась, признавалась в любви, каялась, молила больше не делать так, как он сделал? Ощупывала его, будто хотела убедиться, что назад вернулся не фантом? Даже отец, скупой, немногословный тиран, сдерживался, чтобы не разрыдаться. Что с того? Он все равно не хотел жить. Никакая любовь уже не могла выровнять эту наклонную плоскость, по которой он скользил ниже и ниже. И осознание, что добиться задуманного слишком сложно, лишь ухудшало его состояние, наполняло горячим, стыдливым страхом. Перед ним вырос барьер, за которым – бездна. Только перемахни – исчезнешь навсегда. Но барьер возвышался перед ним непреодолимой горой. И превращал его в потерянный, почти высохший листок, оторвавшийся от жизни, но до сих пор не нашедший дорогу к смерти.

С этим нужно было что-то делать. Срочно. Если он не хотел, чтобы его голова просто взорвалась изнутри, но при этом так и не подарила долгожданную смерть.

Он долго вглядывался в собственное отражение, как будто там, в глубине глаз, надеялся найти ответ, но ответа не было. Не было ответа, когда он вернулся домой. Не притронувшись к еде, хотя в желудке подсасывало, даже не почистив зубы, он улегся в кровать. И, лишь засыпая, он непроизвольно увидел ситуацию с иной стороны, в результате чего самоубийство стало вполне достижимым.

Правда, теперь оно становилось не совсем самоубийством, но суть от этого не менялась. Прежде чем тина сна накрыла его с головой, он уже знал, что ему делать завтра.

2

Макс сжимал трубку так, что она скрипела.

– Здравствуйте. Егора можно к телефону?

Вялый женский голос сказал: «сейчас», и секунд на десять возникла тишина.

Сердце колотилось, будто он настраивался полоснуть бритвой по венам. Он едва высидел сегодня в школе, дожидаясь, пока тупой, нудный, как обычно, день перевалит за половину. Он мог не пойти вообще, но решил не привлекать к себе лишнего внимания. В самом деле, не смешно ли, человек, собравшийся покончить с собой, идет на уроки? С другой стороны, он понимал, сейчас он тем более не должен дать кому-либо возможности как-то помешать ему. Звонки классной руководительницы, дополнительная назойливость родителей были бы совсем некстати. До обеда он все равно ничего не сделает. Шатаясь в одиночестве по улицам или сидя дома, он лишь растянет эти жалкие серые часы.

Человек, который ему понадобился, появится дома лишь во второй половине дня. Пожалуй, еще никто не был нужен ему настолько.

С Егором они вместе учились до десятого класса. Затем из четырех классов сделали три, и Егор оказался в параллельном. Правда, там он долго не удержался. Начал прогуливать еще с восьмого и остановиться уже не мог. И способности к учебе у него были довольно низкими. Его попросили «уйти по собственному желанию», лишь так он мог избежать скандала и все равно неминуемого выдворения. У него не осталось выбора, и год оказался потерян. Впрочем, это на нем не отразилось, по крайней мере, внешне. На следующий год он поступил в местное ПТУ. И, как слышал недавно Макс, оттуда ему также угрожало выдворение. Из заведения, где не смогли бы учиться разве что дауны!

Назвать их друзьями было нельзя. В средних классах они изредка проводили время вместе. В то время безликие крылья депрессии еще не накрыли своей тенью сознание Макса. Можно назвать их приятелями. Во всяком случае, Егор всегда относился к нему неплохо, даже, если большинство остальных одноклассников с сухим раздражением игнорировали Макса. Может быть потому, что тот без ограничений давал ему списывать? Пожалуй, что так. Егор всегда был неуловимо практичный. Со всеми – панибратские отношения, заболтает, кого хочешь, вечно довольный, точно кот, прикончивший чужую сметану. Если Егор чуял в человеке выгоду, ссориться с ним, портить отношения он, похоже, не умел.

Макс осознал это по-настоящему лишь, когда они уже не учились вместе. Почему-то это не вызвало запоздалой обиды. Наверное, потому, что друзьями они, конечно, не были. Что и облегчало Максу разговор, который он вел в собственном воображении с того момента, как утром открыл глаза.

– Да?

Судя по голосу, Егор улыбался, но сквозь это просвечивала… настороженность? Возможно. Либо мать сказала, кто звонит, либо он сам что-то почувствовал. Интуиция у него была развита, дай Бог.

– Привет. Это Максим.

– Макс! – он почти заорал в трубку. – Здорово, бродяга! Давненько не виделись.

Его радость казалась искренней. Можно подумать, кто-то из них надолго уезжал, и вот, наконец, вернулся. На самом деле они жили в соседних пятиэтажках и за последние полгода не встречались лишь благодаря случайности.