Афганская боль, или Перевод с узбекского

Свет появился внезапно. А вместе с ним дикая тупая боль, не понятно откуда идущая. Свет вокруг и странные видения в ярко красной рамке с размытыми контурами людей и абсолютно чужим пейзажем. Грунтовка с примыкающими склонами, кустарники, пыль. В глазах, почему-то, какие-то телеграфные столбы маячат. Вот сейчас за поворотом покажется мой дом. … Я дома?!

Но нет – не складываются пазлы. Нет с детства знакомого и привычного леса, что за большаком, нет ничего родного. Что-то не то, совсем не то. Может быть юг? Это возможно. Крым? Кавказ?

Сознание стало производить более четкие контуры чужой природы. Вот какой-то склон, не то горы, не то сопки, кусок дороги с тщедушным пыльным кустарником, что-то горит в небольшом овражке черным ядовитым дымом. Внезапно загромождая все это, появляется лицо злого человека, перепачканного кровью. Почему-то сразу понятно – кровь не его. Оно огромное, не влезающее в кровавую рамку, которая пытается заслонить и без того маленький видимый мир, но не "чужое" – "свое". Только невозможно вспомнить кто это? То ли взводный, то ли еще кто-то. Он открывает рот, что-то кричит, но ни черта не слышно. Кино, но кино немое, без звука. Только жуткий писк в ушах.

Чего он хочет? Он не дает мне идти? Но почему?

Я хочу вырваться из его страшно сильных рук, которые все пытаются меня остановить. Мне нужно идти… двигаться. Впереди дорога… Где мой автомат? …

Дорога. Дорога куда-то манит. Куда она идет?

Измененное сознание…

…Пыльная грунтовка уходила к селению с совершенно чужим именем. Глиняно-соломенные домики, словно термитники огромных муравьев, нависали друг над другом и прятались у подножия враждебных и злых предгорий. Она убегала из-под ног, словно эскалатор на станции метро, когда с классом ехали на экскурсию в "Политех", и разматывалась мимо раскиданного в низине кишлака, и еще дальше, туда, к сухому ручью. Жара… Душно и хреново. Но вот и речка, несущая хоть какую-то свежесть. Умыться бы. Но вперед уходила "духовская" тропа и подсознательно было понятно, что опасность, где-то рядом. Оттуда, со стороны ущелья, они и приходят…

Сознание постепенно стало склеивать куски матрицы, стараясь устранить временных "пришельцев" прочь – обратно, чтобы вернуть настоящее время, собрать его, словно разбитую кем-то вазу.

Но к чему какие-то телеграфные столбы? Откуда они здесь? Ага…идет колонна из Кабула в Гардез? Полная каша в голове.

Куски реальности не склеивались вместе, словно невидимый оператор крутит плохое кино. Вертит адскую ручку, и эти проклятые столбы все бегут, бегут – все быстрее …и быстрее. Словно едешь на поезде без конечной станции и цели.

Почему столбы?

Тошнота. Встал. Получилось. Но не понятно, что вокруг. Не чувствую ноги, но и боли не чувствую тоже. Упал. То ли свалили специально.

– Анохин, жгут давай!!!

–Тренчиком, тренчиком! …

Голоса затихли, и сковывающий озноб вскоре тоже ушел, все-таки дурманящая сила промедола это вещь…

В самолете…

Вонючие "таблетки" (машина санчасти) и кабульский госпиталь остались, слава Богу, в прошлом. Из Кундуза уже брали курс на Ташкент.

Чрево самолета было набито людьми, словно брюхо летающего животного, съеденными трофеями. Мерцающая где-то под потолком фюзеляжа лампочка била по глазам и заставляла зажмуриваться. Но через какое-то время держать глаза закрытыми становилось невмоготу – это было труднее самой тяжелой работы. В голове давило изнутри, стараясь выдавить эти глаза, словно не нужные клапана. Дюралевый борт издавал стонущие звуки, разрезая чужое пространство, а кислый запах бинтов и крови перемешался с затхлым запахом керосина.

Почему-то вспомнились летние вечера у бабушки в деревни, когда в ливень отключали свет, и мы сидели у керосиновой лампы, и бабушка рассказывала, как вовремя и после войны мой отец, с его братом, так и учились – у керосинки, если не успевали в световой день. А как там успеешь – по хозяйству нужно помогать. Деда то нет. В смысле их отца – Война.

Наверное, тогда в моем детстве, был тот же запах … только боли, этой жуткой боли не было. Было хорошо. Боль ассоциировалась тогда только с зубными кабинетами и разбитыми коленками при падении с "велика". В детстве то…

Какой-то страшной чертой перечеркнули это детство и уже никогда туда не вернуться…

Да, там не было боли. Такой, не было.

А сейчас – жутко больно…

Прилетели ночью. Посадка отдалась тупым ударом в голову. Снова затошнило, вырвало. Кто-то бросил, какую-то тряпку. Не до этого. Так хренова, что готов жрать собственную блевотину.

Дальше туман и только голоса связывают с миром…

– Бумаги давай, сопроводиловку…зови санитаров! …

– Этот ходит?!

– Одна нога есть, значит ходит…

– Давай обожженных тащи …

– Эй, паря, сам дойдешь? Давай … веселее…не хрена валяться…

Лампы мерцают и все плывет. Невозможно рассмотреть лица.

– Плохо мне…– шепчу я, стараясь унять головную боль,– Мутит…

– Укачало ш-ш-толь…А, хлопец? Давай подымайся… тут не курорт тебе… Что ты, как баба…

– Ты что не видишь Синичкин … (какая-то птичья фамилия) контуженый он к тому же…

Кто-то плачет навзрыд, где-то в уголке. А кто-то матерится, как сапожник. Я не могу делать ни того, ни другого – все отдается в голове.

– Мамедов, вы б сначала с больными разобралися, а потом …будете «ящики» … таскать…

– Ну, а кто ж энтих то грузить будет?

– Энти подождут… ишь ты…"энти"…

«Ящики» и «Больные»

"Ящики" … – высшая форма человеческого цинизма. И это, к сожалению, нормально здесь. "Ящики"– это то, что еще недавно было людьми, со своими мыслями, прошлым… Вот только будущего у них уже не будет. Будущее есть только у ящика… У него даже имя есть – "Груз двести". И номер.

"Больные"… Такое впечатление, что это слово-перевертыш специально вставлено в обиход медперсонала. Конечно же, все тут больные – вот только болезнь одна и та же, но с разными последствиями. И имя ей, которого все избегают – война.

На носилках только снесли вниз. До "буханки" пришлось добираться пешком самому. Еще тащить свой "узелок" с пожитками. Мой кабульский костыль потерялся, дали, чей-то другой, причем хороший, даже с этикеткой. С тем старым – трое умерло. Так говорят, шутят. Но в подобной ситуации звучит не смешно. Помогли дойти, запихнули в какую-то машину. Нога с толстым лангетом заняла много места в проходе внутри и ее всячески пытались сдвинуть, кому не лень. От боли я прикусил язык, но молчал. От нервного припадка спасала мысль, что скоро все кончится.

– Мне бы … укол…– попросил я у оказавшегося рядом со мной санитара.

– Наркоман ш-ш-ш-то ль? Подсел за речкой? Щас-с-с … доедем, всадят тобе.

Санитаришка говорил, на каком-то чуждом шакающем "диалекте" и был настолько циничным и грубым, что казалось мир добра, куда-то пропал безвозвратно. Полное ощущение собственной беспомощности и ненужности. Вспоминается фраза, кинутая кем-то из персонала: "…С двухсотыми меньше мороки…". Оно и верно… Им все равно – "шокаладкой" доставят на "сборный пункт" или "ящиком". По барабану. Им не смотреть в эти гнусные пропитые рожи "менял", которые каким-то образом также оформляют себе боевые, за вредную работу. Армии такой материал, в который превратились мы (а им тут все было набито до отказа до нас), был уже не нужен. Морока одна. Потому веяло тут везде презрением и жалостью. Никакого добра, ни малейшего. «Содержимое борта», прилетевшего за час до нас из Джалилабада, вообще не приняли – отправили борт в Самарканд в инфекционку. Ты либо должен быть в строю, либо … не мешать. Почести только убитым, ой извините… "умершим", – доставят домой бесплатно.

– Слышь землячок… давай махаться "хэбэхой", тебе то один хер … какая разница…пижаму дадуть… Вшей нету?

Я постарался увидеть лицо этого человека. Но не вышло – было темно и здоровье мое не позволяло адекватно вести себя, а главное ответить. Помниться, я что-то промычал в ответ, и чужая хваткая рука стала снимать с меня куртку. Взамен дали, какое-то потное тряпье.

– Слышь… ничего не везешь? Вас же не шмонали…

Я медленно помотал перевязанной головой. В этот момент, представляю, я, наверное, был похож на беспомощного тупого барана на заклании, от чего горький ком подошел к горлу. Бессильная злоба – что может быть хуже этого чувства. Даже боль отступает, на какой-то момент. Но ненадолго.