Лев Толстой. Драма и величие любви. Опыт метафизической биографии

«1) Особенно ясно почувствовал то, что знал давно: то, что каждый сознает свое «я» так же, как я свое. Это кажется очень просто, а для меня это было и очень ново, и особенно, необыкновенно важно…

2) Это важно, главное потому, что если хоть не сознаешь, но живо воображаешь другое «я», как свое, то сознаешь и то, что всякое другое «я» самое коренное «я», есть не только такое же, как мое, но оно одно и то же.

3) Важно такое сознание чужого я, как своего, для блага человека, потому что, признавая чужое «я» таким же, как свое, можешь делать благо не только одному своему «я», но всем другим.

4) Любовь есть не что иное, как только признание других я – собою» (58.5)

И через месяц: «И эта жизнь моя – одна моя, и, наверное, моя, но и всякая жизнь отчего же не моя? Я это сознаю уж через любовь» (58.17).

Место таинства сторгии заняло таинство сознания другой жизни как своей. «Общение человека с человеком есть единственное и величайшее таинство: сознание себя (Бога) в другом. Только бы понимать его таинство»(57.76).

Образчик Божеской любви в земной человеческой жизни – это не сторгическая, а родственная любовь: «Любовь к детям, супругам, братьям это образчик той любви, какая должна и может быть ко всем» (58.117).

Соединение людей любовью, оказывается, совершается не сторгически, не непосредственно от души к душе, от Я к Я, а опосредованное – через Я Господа.

«Сойтись по-настоящему могут люди только в Боге. Для того, чтобы людям сойтись, им не нужно идти навстречу друг другу, а нужно всем идти к Богу. Если бы был такой огромный храм, в котором свет шел бы сверху только в самой середине, то для того, чтобы сойтись людям в этом храме, им всем надо было бы только идти на свет в середину. То же и в мире. Иди все люди к Богу, и все сойдутся» (45.74).

Место непосредственной и наиполнейшей свитости двух душ в единое сторгическое существо в конце концов занято «маленьким, самым шатким соединением», но осуществляется оно по линии, «по которой Бог входит в души людей», через «бесконечно отдаленного Бога». Оно «кажется далеким», но оно-то, по взгляду Толстого последнего года жизни, и есть «самое твердое соединение», которое только может быть между людьми (см., напр., 82.76).

9(15)

Воля агапической жизненности есть, говоря толстовским языком, «свойственное человеку благоволение ко всем людям»(26.392), ко всему живому и в целом к миру. Агапическая жизненность – это доброжизненность, жизнь Добра. Несущая добро-жизнь агапическая жизненность вливается в высшую душу, живит ее Добром. Чем полнее высшая душа живет такой жизнью, тем гуще добро в человеке. В некотором смысле высшая душа живет добром. Иначе – откуда же добро в нас?

В людях много такого, что не ведает добра. Это все то в человеке, что проживает в земной жизненности, которая и наслаждает его, и доставляет страдания, и несет смерть. Человек борется в земной жизни, иногда побеждает, но в основном – терпит поражение и страдает. И это не зло. Такова предназначенная жизнь земного существа. Злом она выставляется перед лицом агапической жизненности, жизни Добра. Для носителя агапической жизненности зла нет. Есть только добро. Зло было бы не злом, а нормой, не будь в человеке духовного существа, живущего добром.

Агапическое чувство любви к людям обращено ко всякому человеку, как к ближнему. В агапической любви есть и жалость, и сострадание, и умиление, и желание блага. Агапическая любовь – это не столько любовь, сколько самоизлияние добра, в том числе и туда, где добра нет: не может быть или где оно превращено в зло. Высшая степень проявления агапической любви – любовь к врагу, то есть несение жизни-добра к тому, от кого несется на тебя противоположный добру поток ненависти.

Нельзя сказать, что агапическое действие совсем не производит соединения духовных существ. Но оно не направлено на воссоединение и не стремится объединить то, что разъединено. Это, скорее, не соединение, а сообщение духовных существ или сущностей между собой. Предполагается, что духовные сущности, которых призвана соединять агапическая любовь, тождественны или, по крайней мере, подобны друг другу. Агапическое действие необходимо для того, чтобы дать им встретиться поверх пределов, отделяющих их друг от друга. Сторгическое же действие пробивает эти пределы и стыкует высшие души через пробой. В одном случае через крепостную стену отграниченности перебрасывается легкая веревочная лестница (так, словно этой стены и нет), в другом случае к крепостной стене подводятся мощные орудия, которые, сотрясая и сотрясая стены, пробивают их и тем открывают духовным существам дорогу навстречу друг другу для полного взаимопроникновения.

Чем полнее высшая душа агапической жизненностью, тем в ней больше Добра, благожелательности ко всему на свете – все равно соединенного или разъединенного. Сами по себе движения жизни Добра не имеют в виду сторгическое соединение.

В противоположность агапиа, сторгия по-земному избирательна, даже выборочна, направлена на одного, действует от одной души на другую отдельную душу. Более того, человек сам оказывается во власти сторгии, тогда как для агапического действия ему необходимы специальные усилия и постоянный контроль над собой. Сторгический рост – трудная работа, но это не работа самосовершенствования в любви, которой вершится агапический рост. Сторгия властно захватывает человека, в агапическую жизненность человек погружает себя сам. Быть может, поэтому сила агапического действия так редко сопутствует силе сторгического действия в одном и том же человеке. И наоборот.

Если агапическая жизненность питает жизнью высшую душу человека, то из источника, находящегося вне человека. В агапическую жизненность можно включиться только выходя из пределов собственно состава человека: «любить всех – значит не жить этой жизнью», познал князь Андрей. Выход же за пределы этой жизни, пусть даже и в жизнь вселенскую, означает отказ от работы личной духовной жизни или неудача в ней. Во всяком случае – не победа, хотя и не поражение.

Неправомерное смешение агапического и сторгического – характерная черта душевного мира человека христианского круга, в том числе и Льва Толстого. Толстой во все времена стремился совместить сторгическое, предназначенное для земной работы высшей души человека, и сверхчеловеческую, внеземную агапию. Сторгия «недостаточно хороша» для него. И он попытался вывести сторгию из человека в агапическое жизненное пространство, перевести ее из Земли на Небо, растворить сторгию в агапии, поглотить сторгию агапиа. Для Толстого конца 900-х годов «Я» есть то Единственное, что живет подлинной (агапической) жизнью, что одно только подлинно есть в Существующем. Включить себя во вселенский поток агапической жизненности означает перестать быть подобием «Я» и стать Подлинником – включить себя в жизнь Бога, в Его Обитель нераздельности, то есть стать то же, что Бог, в каком-то смысле сделаться Богом. Следующая Обитель существования, в которую переходит сторгическое существо, заменена на Обитель Существования Бога, в которую входит духовное существо другого рода. Казалось бы, сторгия при этом почти утратила значение для Толстого, стала чем-то промежуточным на пути к агапиа. Статус недоподлинности, который обрела сторгия в жизневоззрении Толстого 900-х годов, свидетельствует об уходе Толстого из поприща личной духовной жизни в поприще вселенской духовной жизни – туда, куда испокон века уходили величайшие люди самых разных религий Мира. Толстой шел вроде бы по протоптанной дороге, но шел по ней по-своему – в соответствии с принципами хождения (путепрохождения) личной духовной жизни. И в этом – не в цели, а в Пути – его кардинальное отличие от великих учителей общедуховных религий.

Толстого смущало то, что сторгическая любовь никогда не работает на евангельскую любовь и как бы даже противостоит ей. И потому дело сторгии – единение высших душ – Толстой формально приписал агапии и тем самым лишил сторгию самостоятельного значения. Хотя все учение о бессмертии в его сознании было связано именно с развитием сторгического начала личной духовной жизни. Вчитываясь внимательно в Дневники Толстого, обнаруживаешь, что так оно осталось и до конца его дней.

«Есть доля правды в том, что жизнь моя, моя духовная жизнь остается в тех людях, которым она нужна была. Может быть, я есмъ то, что осталось в других существах от духовной жизни какого-нибудь существа. И то существо было то же соединение духовных начал других существ, и те так же. (Чепуха)» (56.65).

В начале 90-х годов вполне уважительно бы отнесся к этой мысли спасения личностной духовной жизни.[69 - Впрочем, и в последнее десятилетие жизни Толстой не прекращал развивать основные идеи личной духовной жизни. Вот мысль духовного роста в Дневнике 1905 года: «Человек может и должен знать, что благо его жизни не в достижении стоящей перед ним цели, а в движении для цели высшей, недоступной ему» (56.131). Или годом раньше: «Как это люди не видят, что жизнь есть зарождение нового сознания, а смерть – прекращение прежнего и начало нового» (55.172). «Только тогда легко умирать и радостно, когда устанешь от своей отделенности от мира, когда почувствуешь весь ужас отделенности и радость соединения, если не со Всем, то хотя бы выход из тюрьмы здешней отделенности, где никто не понимает, не знает, не хочет понимать и знать тебя (хотел сказать: ни тебя ни Бога), когда только изредка общаешься, как перелетающими электрическими искрами любви. Так хочется сказать: довольно этой клетки. Дай другого, более нужного мне общения. И знаю, что смерть даст мне его» (55.198–199).] И она, разумеется, более чем заслуживает этого. Но теперь, в 1907 году, Толстой отказывает ей даже в «доле правды». Казалось, Лев Николаевич мог бы объяснить себе и нам, в чем неистинность этой своей мысли, но он не объясняет, а перечеркивает ее и отмахивается от нее: «чепуха». Ведь если не «чепуха» – а она все что угодно, но не «чепуха! – то надо возвращаться на десять лет назад, на поприще личной духовной жизни. А это почему-то для Толстого невозможно. Почему же? Почему он не допускает себя до собственной мысли о спасении своей же личной духовной жизни? Почему такое спасение уже не спасает его? Потому, видимо, что, перейдя из поприща личной духовной жизни на поприще вселенской духовной жизни, Толстой заменил представления о посмертной жизни личного духа на посмертную жизнь в лоне вселенского духа.

Ошеломляет, на какую высоту вынесено теперь Толстым сторгическое действие.

«Сейчас думал очень для меня важное: Всё хочется – не знаю, по старой ли привычке или по свойству души человеческой, – хочется молиться, обращаться к Кому-то, к Богу. Я последнее время, стараясь ясно определить себе Бога, как и должно было быть, пришел к признанию невозможности отношения к Нему, к отрицанию Его для разума, но потребность жива. Бог, Ты, Ты – всё, чего я смутное проявление в теле, в отделенном от Всего теле, Ты – Весь, во всем совершенстве, помоги мне. Говорю это – и мне хорошо на душе. Не знаю, кто Тот, Кого я прошу о помощи, но мало того, что знаю, что Он есть, но знаю и то, что чем больше, искреннее, горячее прошу Его о помощи, тем больше чувствую эту помощь. Да. Помоги мне освобождаться от тела, соединяться с Тобой – и чувствую, что Ты уже помогаешь, и – хотел бы сказать, что люблю Тебя, но «люблю» не то слово. Чувство мое к Тебе и не так горячо, как любовь, и не так узко, телесно. Это не любовь. В любви есть желание блага, а в этом только желание соединения. – (Чепуха.)» (57.28).

Определенно, «чепухой» (чепухой в скобках) Толстой в эти годы называл те истины, которые он, сознавая их, почему-либо не желал признавать за истины.

Агапическая любовь желает благо всему и всем. Положим, человек способен благословлять Бога; но возможно ли пожелать благо… Богу? Из приведенной цитаты видно, что Толстой любит Бога не агапической, а сторгической любовью и не признает такую сторгическую любовь за любовь!

СТОРГИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ ЧЕЛОВЕКА К БОГУ! В этом есть нечто, что потрясает и заставляет на все нами сказанное выше смотреть иначе.

Сам Бог, Бог-Весь, оказался единственным сторгическим ближним для старца Льва Толстого! Ни к этому ли всю жизнь стремилась душа его? Отсюда все его утверждения, что подлинно любить можно только совершенство, то есть Бога, и что люди могут быть связаны не непосредственно-сторгически, а лишь посредством Бога, и что это-то и есть самая надежная связь.

Призыв: человек, не оставайся человеком, а становись Богом – для Толстого имеет сторгический смысл и заключает в себе Богочеловеческое сторгическое переживание. Если «все больше и больше считаешь все любимое тобой – собою, а любишь все, и потому не на словах, а на деле становишься Богом. Как это совсем особенно, с какой-то охватившей, претворяющей все мое существо в одну радость, силой я почувствовал это ночью. Теперь читаю, пишу, но не могу восстановить чувства радости, восторга, умиления» (56.74). Толстой расширяет сторгию до агапического размаха – процесс, начатый еще при чтении чеховской «Душечки».

Разделение на «Я» (то есть «Я» Бога в себе) и «Толстого» (всего того в нем, что не есть Бог в себе, что не едино с Отцом) необходимо Льву Николаевичу еще и для того, чтобы знать и почувствовать, что «Я» в себе есть «другое Я» Бога. Бог – «Весь» и его «другое Я». Отсюда Бог есть Любовь и может быть узнан только любовью, и любовью сторгической, как мы теперь понимаем.

«Третьего дня был настоящий интеллигент, литератор Гершензон, – записывает Толстой в начале 1909 года, – будто бы с вопросами о моих метафизических основах, в сущности же с затаенной (но явной) мыслью показать мне всю безосновность моей веры в любви. Долго он мямлил, но наконец ясно, определенно высказал следующее:

«Почему думать, что то Начало, которое создало жизнь и мир и ведет жизнь мира, предписало основой нравственности любовь?» И это он говорил после того, как я уже определенно высказал ему то, что под Богом я разумею Любовь, не могу понимать Бога иначе, как любовью. Оказалось, что для него уже решено, что есть кто-то, создавший и ведущий мир, и что надо, мол, ответить на вопрос, откуда взялся мир. И вот надо было внушить ему, воображавшему, что он покажет мне неосновательность моего мировоззрения, допускающего на веру без основания закон любви основным законам жизни, и выведет меня из моего заблуждения своим строго рационалистическим взглядом, – надо было внушить ему, что его взгляд самый детский, основанный на принятом на веру положении о том, что есть Начало, сотворившее и ведущее, есть грубое суеверие, и что та любовь, которую он полагал, что я понимаю как предписание этого создавшего и ведущего начала, есть та самая единственная форма, в которой я могу понимать, в которой мне открывается это начало… Всё это я разъяснил ему, но он, разумеется, ничего не понял, а если мог понять, то постарался переврать, чтобы удержать свое установившееся и нужное не для души, а для мирских целей миросозерцание» (57.5–6).

Гершензон спрашивает «апостола любви» Толстого откуда он взял, что Творец предписал любовь человеку в качестве основы нравственности? Гершензон имеет в виду любовь христианскую, агапическую. Толстой отвечает ему, что Бог-Творец – детское и грубое суеверие и что под Богом он разумеет Любовь, не может понимать Бога иначе, как любовью, что он и Бога-то знает исключительно по любви, то есть по Богочеловеческой сторгической связи между Им и собою. Бог открывается человеку, становится понятным ему только в силу Бого-человеческой сторгии, и никак иначе. Гершензон, «разумеется, ничего не понял» – ему и в голову не могло прийти, что «любовь» можно начинить таким смыслом. Тем более любовь к Богу.

Общедуховная любовь к Богу выражается и в чувстве поклонения (и покорности) Верховному Властелину Всего и всех (Всевышнему), и в чувстве отвлеченной влюбленности (как, скажем, в библейской «Песни песней»), и в чувстве верности Богу своего народа или конфессии, и в чувстве вверения себя Ему, и в агапическом чувстве умиления и воскрыления. Для Толстого Бог – Субъект сторгического чувства. И пожалуй, единственный достойный этого чувства Субъект. Сторгическое единение людей достигается через сторгическое единство каждого с Богом. Этим вопрос о межчеловеческой сторгии снимается, и вместе с ним и снимается вопрос создания и становления сторгического существа. Бог – единственное на всех и для всех сторгическое Существо. Его не нужно образовывать, оно уже есть, можно и нужно только присоединиться к нему.

Говоря о любви к ближнему, Толстой подразумевал сторгического ближнего по Богу: в каждом живет тот же Бог, что и в тебе. И поэтому любовь к Богу и любовь к ближнему тождественны. Бог есть единство Всего и вся («Ты – Весь»), единство, в которое включен и любящий Бога человек. Сторгическая любовь не уничтожена Толстым, как кажется на первый взгляд, и не поглощена агапической любовью, а возведена в ранг Божеской любви и тем самым совмещена с агапической любовью, с жизненностью Добра, которой живет благой Бог. Межчеловеческая сторгия заменена Толстым Богочеловеческой сторгией, которой придан агапический статус.

Христианское чувство жизни существенно агапично. Но само христианство сильно сторгической (часто мнимо-сторгической) любовью к выведенному в Евангелиях и выпестованному двумя тысячелетиями образу Христа. Христиане общедуховно соединены в любви к Богу-Христу. И Лев Николаевич с детства любил Христа, но не как большинство верующих, а личнодуховно, как родного старшего брата по духу. Верное подтверждение этому – любовная завороженность неверующего Толстого Евангелием и Христом. Его сторгическая связь с ним через века привела в конечном счете к тому, что пафос агапической любви Иисуса Христа стал пафосом Льва Толстого. В результате «соблазном» (ловушкой) на личнодуховном пути исканий Толстого несмертия оказалась не сторгическая (как ему думалось), а агапическая любовь. Из-за любви к евангельской любви он прошел мимо многих тайн личной духовной жизни, когда они уже были в его руках. В этом драматизм его духовной жизни.

Сторгия с Богом (с Богом в толстовском понимании) есть, по учению монизма жизни, подлежащий реализации факт духовной жизни человека и, сверх того, субъекта истинной, то есть вселенской жизни. Подлинно имеется только такая жизнь и такая сторгия – все остальное существует неподлинно или не существует.

Единство и единение – центральная категория мистического мышления Толстого. В начале 80-х это было мистическое единение в Сыне человеческом. В 90-е годы это было единение с другими высшими душами, вместе образующими новое сторгическое существо для проживания в следующей Обители отделенности. В 900-е годы это единение с Самим Богом для проживания в Обители нераздельности, в единстве с Богом. Это не общедуховная, а личнодуховная любовь к Богу.

Многие основные вопросы жизни Толстой решал опытно. И вопрос любви – агапии и сторгии – он разрешал не за письменным столом, а в своей жизни и самой своей жизнью. Сам по себе этот вопрос мог быть и не разрешен так, как вышло в жизни Толстого. Тогда и духовная жизнь Льва Николаевича сложилась бы несколько иначе. Как решалось в процессе жизни Льва Николаевича то, что в ней решалось, – вот содержание этой книги.

Глава 3

Мужчиной и женщиной

«Какое странное и верное слово: что муж и жена (если они живут духовно) не двое, а одно существо»(56.93).

1(16)

«Не хорошо становиться[70 - Так в тексте Торы.] человеку одному», сказал Господь и сотворил «помощника, соответственного ему» (Быт. 2:18). Ева сотворена потому, что человеку одному становиться таким, каким ему предназначено стать, «не хорошо». Без другого, соответствующего тебе человека, не полноценна душевная работа человека, и он не становится подлинно человеком. Без соответственного себе другого Я, без друга жить «не добро» – человек не обретает того духовного наслаждения и того сторгического блага, которое ему и отпущено, и необходимо.

Дать Адаму помощника в трудах по Саду Эденскому – важный, очень, конечно, важный, но, видимо, не главенствующий мотив творения Евы. Сторгический ближний нужен не только для помощи. Помощь ли от него или обуза – как выйдет, но он нужен, пусть даже себе на погибель. Откуда-то в нас взялось это высочайшее душевное стремление: быть свитыми вместе, да так, что если уж гибнет один, то и другой не может не погибнуть. «Есть вещи, – писал П. Флоренский, – относительно которых о человеке должен заботиться не сам он, а друг его. А если друг не хочет заботиться? Тогда не должно заботиться никому. Если друг игнорирует гибель свою и друга, то надо гибнуть».

Что же это за «вещи», которые перепоручаются «другу», другому Я? Они столь жизненно важны, что я погибну без заботы друга о них. Но почему бы не заботиться о них самому? Невозможно? Трудно? Нет. Та душевная или житейская ноша, которую я, будучи в сторгической связи, взваливаю на «друга», обычно не тяжела, во всяком случае, не так тяжела, чтобы я сам не смог нести её. Я не переваливаю на друга своего иго своё, не взваливаю на него «крест свой», а отдаю ему в руки концы от основных центров моей жизни и доверяю ему – в залог единства наших душ! – заботу о них. Обойтись без такой помощи – я обойдусь, но не обойдусь без сторгически любимого, без друга или супруга, которому я мог бы вручить себя. Даже тогда, когда его еще нет, когда я еще живу без него, я уже знаю, что в себе я поручу ему. И жду его. Не облегчения ноши жду, а сторгического блага.

Сторгическое благо – благо личной духовной жизни. Давать это благо и не отнимать его – свыше установленная обязанность высшей души. Человеку нельзя не хотеть иметь его. Когда двое, как две нити, душевно свиты, тянут или не тянут, но свиты, то одним этим достигается совершенно особенная и ничем не заменимая полнота жизни, обрести которую по отдельности невозможно. Состояние свитости душ – такое благосостояние и такое духовное наслаждение, от которого ни одна здоровая душа не в силах отказаться. Сторгия сама по себе (то есть независимо от результата ее действия) есть истинное благо и одна из высших, ничем не могущих быть замененными ценностей жизни. Душа человека обездолена, когда сторгии нет.

Большинству людей недоступно благо духовного восхождения, и сторгическое благо – единственное, что возможно для них в личной духовной жизни.

Сторгическая любовь зачастую подменяется чувством мечты о будущем счастье. Особенно у женщины. Женщина жива, пока в ней есть надежда на будущее и мечта о счастье. Этой надеждой и мечтой переполнено все: и её любовь к детям, и её порыв к мужчине, вся женская любовь. Её мечта о нем, о своем мужчине есть одна из составных частей её мечты о счастье; мужчине в её душе часто отводится роль доставителя и обеспечивателя мечты ее счастья.

И мужчина, влюбляясь, мечтает о будущем счастье с женщиной. Но счастье для мужчины обычно не самоцельно, а есть условие, иногда главное условие для достижения некоторой цели. «Она» обеспечивает, создает ему условия достижения цели. Женщина же, наоборот, если и ставит перед собою цели, то ставит и достигает их для счастья. Счастье в душевной жизни женщины в некотором роде играет ту же роль, что цель в душевной жизни мужчины. Женщина стремится к счастью, как мужчина к цели. Но при этом и она, и он что-то теряют в обретении блага жизни.