Бейкер-стрит на Петроградской

Баскервильские собаки желают познакомиться. – Спасибо пиратам из Западного Берлина. – Маргарет Тэтчер отвечает за всю Англию. – Заговор молчания.

Звонок из Лондона:

– Мистер Масленников?

– Да…

– Игорь?

– Игорь…

– Вас беспокоит The Dartmoor Sherlock Holmes Society «THE BASKERVILLE HOUNDS»… Наш президент Филипп Веллер просил узнать у вас, желаете ли вы с нами встретиться и когда у вас будет для этого время… Меня зовут Таня… Запишите, пожалуйста, мои лондонские телефоны.

– Простите, но я ничего не понял.

– Дартмурское общество Шерлока Холмса «Баскервильские собаки» любит ваши фильмы и желает с вами познакомиться… Мы готовы приехать в Петербург.

И вот сентябрьским вечером 2003 года я еду в Стрельну, что под Петербургом, где в отеле «Балтийская звезда» рядом с только что отреставрированным Константиновским дворцом меня ждет русскоговорящая англичанка Таня Иверт и кто-то из «баскервильских собак».

Кто-то! Их было восемнадцать человек – немцы, французы, японцы и, конечно, англичане во главе с солидным «эсквайром» – президентом общества мистером Филиппом Веллером. Общество это насчитывает семнадцать отделений по всему миру.

Обмен подарками.

Они мне – огромную бутыль виски и грамоту, где я объявляюсь почетным членом «Баскервильских собак».

Я им – комплект DVD с нашими фильмами.

Итог беседы:

– Откуда вы так хорошо знаете наши фильмы о Шерлоке Холмсе?

– У нас имеется полный комплект…

– Но на Западе они не продавались! Наши телевизионные стандарты метражей в то время не соответствовали…

– Ваши фильмы были показаны по всем каналам стран Восточной Европы, и ГДР в том числе.

– Да, были показаны…

– Западный Берлин смотрел телевидение ГДР…

– Ну и…

– Не только смотрел, но и записывал.

Таким пиратским образом капиталистический мир узнал о нашем «Холмсе».

А я-то думал, что только «Собаку Баскервилей» удалось показать по крупнейшему британскому телеканалу Би-би-си: для этого показа я сократил каждую из двух серий, чтобы они соответствовали европейскому телестандарту, до 52 минут. Спустя некоторое время газета «Daily Mail» написала о том, что Маргарет Тэтчер назвала русского Холмса лучшим в мире.

Так родилась легенда, что все англичане признали нашего Холмса.

Сколько я могу судить по количеству писем, которые до сих пор получаю, в России растет и множится армия поклонников нашего «Холмса». Они объединяются в фанклубы, создают специальные сайты. Не говоря уж о тиражах кассет и дисков, которые неизменно распродаются и вновь печатаются. Не говоря уж о частоте регулярных показов по всем центральным, региональным каналам и кабельным сетям – всем известно, что телевизионщики без особых рейтинговых резонов не решаются на столь частые повторы. Да что говорить, ведь «Холмс» единственный фильм, который наряду с «Чапаевым» и «Штирлицем» прочно вошел в анекдоты. И однако же ни в те годы, когда выходили телепремьеры, ни в последующее время неувядающей народной любви я не прочитал ни одной серьезной рецензии на череду наших фильмов о Шерлоке Холмсе.

Я задал вопрос одному из близких мне киноведов-кинокритиков:

– Чем вызван этот заговор молчания? Ведь все вы рассыпаетесь в комплиментах, рады смотреть вновь и вновь наши серии…

– Старик, – ответил он, – о чем тут говорить?..

Именно поэтому я сел за компьютер и решил рассказать вам о той цепи случайностей, которая привела меня сначала в кинематограф, а потом и к этой книге.

Детство и отрочество

Моя старшая сестра. – Это стучит твое сердце. – У Меркурьевых на Чайковского, 33, и у Глеба Семенова в Аничковом дворце. – Челябинская баранка и кулек сахарного песку. – Я читаю Диккенса. – Яшку Кипринского переплюнуть трудно.

…Лев Толстой писал, что помнит себя в момент рождения, помнит то теплое чувство, когда его, новорожденного, купали в отваре из овсяных отрубей, помнит их запах.

Я не Лев Толстой, и мое первое воспоминание не такое раннее.

Из глубины памяти медленно, как фотоотпечаток, проявляется неприятное чувство, граничащее с отчаянием и даже злобой, испытанное в младенчестве: меня – еще лишенного дара речи, примерно пятимесячного, тискает двоюродная сестра Ирина. Она на двенадцать лет старше и обращается со мной, как с живой куклой.

Это память?

Или это всего лишь старая фотография из семейного альбома, где Ирина действительно запечатлена в «бабушкином» кресле, обитом медово-зеленым бархатом, и на руках у этой девочки-подростка действительно вертится пухлый мальчишка в капоре, то есть я. К слову, кресло это и поныне живо. Пройдя через годы, города, огонь и бомбежки, доживает оно свои тихие стариковские дни в купленной за недорого избе на Валдае.

Засыпая в кроватке с веревочными сетками по бокам, я зажмуривал глаза и слышал, как во дворе плетеными колотушками выбивают ковры и половики – стук, стук, стук…

Кто бы мог стучать в такую пору?

– Это стучит твое сердце, – говорила мама.

Оно и сейчас, неутомимое, стучит и напоминает мне, стоит зажмуриться, самые ранние детские годы.

Чем отдаленнее мелочи, лица, запахи, игрушки, чашки, книжки, клички дружков, имена-отчества учителей, планировки квартир, где я жил, география улиц, по которым я ходил с портфелем в многочисленные (каждый год войны – новая) школы, тем материальнее, ощутимее рисуются видения.

Вот, например, свинцово-тяжелое, весомое ощущение от ордена Ленина – эмаль, какая свежая эмаль! Я ощупываю орден на пиджаке прославленного моряка с диковинной по тем временам прямой и тяжелой трубкой в зубах. Мы на сочинской набережной рядом с санаторием «Ривьера», от которого в наши нынешние времена остались словно после атомной войны бетонные клети, купленные зачем-то миллионером Брынцаловым. А тогда… Капитан какого-то ранга среди магнолий (кажется, его фамилия была Бурмистров) – веселый, шумный мамин ухажер. А ведь рядом папа – робкий, беспартийный инженер Ижорского завода. 1938 год… Стало быть, мне было семь лет, но я на всю жизнь запомнил эту тревожную атмосферу вокруг смеющейся мамы.

Или трясущиеся колени отца, на которых я сижу во время осмотра профессором Бахоном в приемном покое Института уха, горла, носа на Бронницкой. Мне предстоит операция. Пенициллина еще не было, и воспаление среднего уха приводит к трепанации черепа. Это 1939 год. Беда случилась по весне – гостившая у нас в Колпине южанка-прабабушка Мария Федоровна Годяева по ростовской привычке сняла с хлопца треух. Из-за болезни я пошел сразу во второй класс, где поражал одноклассников способностью загонять «вставочку», то есть ручку с пером, вверх по парте в желобок рядом с чернильницей, не касаясь ее ладонями.

Что же еще открывается в моей обратной жизненной перспективе?

Помню большой деревянный дом – вероятно, зимняя дача на Крестовском острове в Ленинграде. Мы – семья из Колпина: отец, инженер, мама, нижегородская мещанка, и я лет девяти – находимся в этом доме в гостях у артиста Василия Васильевича Меркурьева.

Бегают дети, но обстановка церемонная, мы робеем. Все стены огромной гостиной, а может быть, и столовой увешаны картинами. В центре стоит большой круглый стол-сороконожка, и прямо над ним (это впечатление главное) в размер стола висит огромный оранжевый абажур. На столе чинно расположился пузатый чайник под «бабой», турецкие хлебцы… Чай разливает жена артиста Ирина Всеволодовна, дочь великого Мейерхольда.

Во время блокады этот дом – последнее ленинградское пристанище Всеволода Мейерхольда – сгорел или был разобран на дрова.

Значительно позже, после войны, я узнал, как возникла дружба моего отца с популярным артистом Меркурьевым.