Траурная весна. Проза

Траурная весна. Проза
Игорь Мазуренко

Книга поэта-философа-психолога Игоря Станиславовича Мазуренко (1957—2019) «Траурная весна» о любви – уходящей эпохи мрачных времен без улыбок. Проза поэтическая, философская, мистическая. Автор – мастер хаоса, нагромождение многогранных конструкций длится вечность – в рассказах в одно предложение! Мастер мгновения нанизывает, как бисер, слова жемчужные на нить любви. Уникальная книга для психологов, писателей, мистиков-эротоманов, философская бесконечная загадка слова.

Траурная весна

Проза

Игорь Мазуренко

Фотограф Анатолий Евлашкин

Редактор Глеб Титанян

Редактор Левчук Людмила

Иллюстратор Людмила Захарова

© Игорь Мазуренко, 2019

© Анатолий Евлашкин, фотографии, 2019

© Людмила Захарова, иллюстрации, 2019

ISBN 978-5-4496-9610-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Автопортрет

Вдруг он увидел губы, сочиненные им однажды,

«которые верили в неизбежность поцелуя».

Его творение улыбалось навстречу творцу,

не подозревая о написанной сочинителем – судьбе.

    (Л.А.)

Предисловие

Мне никогда не удавались романы, только предисловия и катастрофа первых глав… Бессюжетный роман так и не написал. Всё как-то пробавляюсь рассказами. Не печатаюсь давно, стало неинтересно. Постепенно из моей жизни ушли благодарные читатели, друзья, близкие. Да мне и не нужно их много (когда душа одна отозвалась, не нужно мне признания иного).

Ни сегодня, ни вчера – не наступит моё время. Помните в «Меланхолии» реплику хранителя музея перед портретом автора в запасниках: «Так и будет висеть, пока какой-нибудь сумасшедший его не откроет».

И заметьте, многие темы, мотивы, персонажи кочуют из рассказа в рассказ. Так что, собственно, всё написанное мною, есть один не заканчивающийся роман.

Треть жизни я провел во сне, треть на вокзале. Совершеннейшая загадка – последняя треть: в ней есть, что скрывать. Даже во сне, – который единственно приготовляет нас к смерти, к стыду, иногда воспитывая отвращение к страху.

Мне казалось – сплошные сумерки, слякоть, оперный театр вокзала, мутные времена, – а ныне – спокойная, ежевечерняя мысль: после смерти письма пишутся тяжелее стихов… Троеточие в скобках – три актерские слезы, ироническая дальность, – но как зловеще одинока точка за скобкой – после смерти (post mortem кончилось все скандалом, а потом забвение). Вот такой я незабываемый.

Насмешка вечности:

долгую жизнь плотью стремиться к свету и после жизни с запоздалой печалью ощутить прохладу, – легчайшая душа твоя – только она ждала света, а он нестерпимо ярок, никого не встретишь там, где на самом деле нет теней, а звуки отмеривают глубину (осознания).

Счастливее всех смертных после смерти – путешественники: новые облака, бесконечные равнины и ни одного случайного попутчика.

    Игорь Мазуренко, Феликс Бренн, И.С.М.

Ада

рассказ

Удивление было чрезмерным, и он сам, ежеминутно помнивший о мере, считавший себя или простым смертным, или божественной иллюзией, или уникальным вместилищем пороков, или наивным мальчишкой, не поверил собственному ознобу, когда между деревьями на краю поляны промелькнуло светлое подобие коня, а мгновением спустя к нему уже подходила Ада, никогда не знавшая о нем и не напоминавшая о себе в самые угрюмые часы, и он не отводил взгляда от ее улыбки, заполнявшей пространство его удивления, улыбка открывала радостную тайну первых слов Ады, которые он спешил услышать, наслаждаясь предчувствием нового позабытого смысла, поселившегося в уголках ее губ – да, ночью стоило брести по безнадежно пустынной улице, упирающейся в парк, огромный парк, где и днем легко затеряться и привыкнуть к тишине и путать времена года, ступая по подсохшей после растаявшего первого снега палой листве, упрятанной осени, сохранившей лучшие воспоминания о ней, в первые рассветные часы неправдоподобно теплого январского утра с лучами изменяющейся улыбки Ады – он видел все тело, плывущее навстречу, но важнее и удивительнее была улыбка, которая уже затаенно обещала смятение и судорогу, а упоение, скрытое в уголках губ и смеющихся глаз, должно было разлиться невиданным покоем, бархатным ночным покоем, о котором они только догадывались много лет назад, юные и наивные, боялись друг друга и не представляли себе, как могут быть прекрасны произнесенные имена, произнесенные телами, темнеющими без заоблачных песен, и он еще успел подумать: так плывет душа и так смертельно влюбляешься в тело ею влекомое, без слов и жестов, но понимаешь, богиня – всегда обещание и поэтому утренняя прохлада незаметна, а тело Ады, легкое и светлое, приближается все медленней, как мучительно сладостная разгадка озноба, охватившего его, не поверившего собственным глазам: светлое подобие коня без всадника или всадницы, промелькнувшее между деревьями на краю поляны самого безлюдного парка, светлое подобие, светлое подобие, – и он сам произнес имя незнакомой женщины и вот она рядом, ее губы шепчут его имя, которого он не знал, и ее волосы, светлые волны волос накатывают на его лицо, и озноб проходит и на короткое мгновение ему вспоминается другая женщина, юная всадница такой недалекой яви, но уже не остается времени и сил вспомнить ее имени – ослепительного подобия нескончаемого страдания, и боль не успевает вспыхнуть, и он шепчет, поет непонятное, незнакомое, но такое желанное имя, удивляясь теперь невесомости своего тела, несущего невесомую и теплую нежность Ады, ветерки и ручьи ее вздрагивающих рук и ног, и в глазах его, счастливых, застывших остается далекое подобие светлого коня – пасмурное январское небо, и на холодеющих губах – незнакомое, но такое желанное имя.

    1989г.,
    газета «Северный Кавказ»

Агония

рассказ

Он снова и снова возвращался к окну вагона, но плавное движение не прекращалось, встречные поезда опрокидывали, сминали медленную робкую мысль о случайности или призрачности лица, лица-сожаления, лица-упрека, вспыхнувшего за стеклом остановившегося некоторое время назад в сумеречном без единого огонька, признака жилья, снежном поле поезда на параллельном пути, так, наверное, редко бывает, успел подумать он, редко, чтобы посреди снежной пустыни остановились два поезда на несколько мгновений, и тут же его слабое удивление от посторонней мысли вспыхнуло и обожгло кожу лица, потому что в вагоне напротив, в окне напротив отодвинулась занавеска и к стеклу приблизилось женское лицо с выражением настороженного ожидания, дрогнуло, и он почувствовал на себе пристальный неподвижный взгляд, будто бы мучительно длилось узнавание, перемешанное с неверием: невозможно, нет, невозможно, – он непроизвольно наклонился к заледеневшему стеклу, вглядываясь, как отчаянно иногда пытаешься подробней рассмотреть нечто во сне и потому просыпаешься, он и теперь почти проснулся: в обыденной яви сквозь два стекла на него смотрела она, странница его одиночества, любимая и утерянная так недавно, увенчавшая недолгую, как небесная мелодия, историю обыкновенной жестокостью, так слова, ненужные и невозвращающиеся, а он подхватил их жестокий простой смысл и выстроил нелепую улицу, по которой ему брести и брести, не заглядывая в окна, но догадываясь о происходящем по мелькнувшей тени, по тающему смеху, не невинному (равнодушное незнание случайного прохожего), а чувственному (зрящий вопреки рассудку), превращающему дрожь стыда в животную дрожь и судорожные толчки задыхающегося ритма, гибкие и ломающиеся контуры чужого соития в перспективе жуткой улицы затемненных домов, – час спустя можно и посмеяться над подгнивающими плодами болезненного воображения, но молчать после ее слов, понимая, что они не должны быть последними ее словами, другие, пусть не искренние, но последние, достигшие слуха, его слуха, более привыкшего к особой иронической низковатой мелодии ее голоса; и чужие обострившиеся в фиолетовом свечении уличного фонаря черты ее лица, и ее глаза, с ненужным вниманием следящие за проезжающими автомобилями, ускользающие от его взгляда, – все это последнее входило в его сознание, немеющее вместе с телом, слегка вздрагивающим от порывов легкого студеного ветра, и красные облака над горизонтом, предвещавшие завтрашние ветра, темнели, и он вспомнил: завтрашние облака, завтрашние ветра так и останутся в будущем, и он их не увидит, – рама вагонного окна напротив дрогнула и плавно двинулась в сторону, откуда мчался он, одного вдоха хватило, чтобы оцепенение, сковавшее его, прекратилось, и он бросился по коридору вагона, не отпуская взглядом ее лицо, плавно уплывающее назад, лицо женщины, испуганной внезапным воспоминанием, лицо, источающее отчаянный свет, смертельная бледность растерянной женщины, целительницы и убийцы, любимой и… любимой, лицо, еще некоторое время, жившее в ночном беззвездном небе над холодными темными снежными полями без единого деревца, без единого огонька.

    21 апреля 1989г.,
    газета «Северный Кавказ»

Смутное представление

Новелла

Только я с ним заговорил, а он возьми да исчезни, дурацкий город, все в нем не так, как вчера, а выглянешь из окна: он тут как тут, сидит на скамеечке напротив и читает письмо, а так как все письма пишутся одним человеком, то и начинаются одинаково: послушай, – а голоса-то и нет, сразу поймал в сети и следишь, как шевелит губами, угадать дальнейшее не представляет труда, бедная дикарка, ты повстречалась не ко времени, когда единственный путь в тысячелетнее царство, описанный и не пройденный, только варварам и доступен; городские выступы, уступки, переулки, перестуки – каменное – каменное, поэтому дребезжит трамвай, набирая скорость, и это успокаивает бедную дикарку, поменявшую несколько имен.

Ярким сентябрьским вечером, исписав восемь страниц увесистой тетради в кожаном переплете, Хроникер внезапно почувствовал приятную усталость и, снисходительно уличив себя в достойной описке: сноскарб, прилег, не раздеваясь, и заснул. Проснулся он в начале третьего ночи в абсолютной тишине, только кто-то по-иному повторил его описку: ужасноска. И тут же он услышал визг тормозов под окнами. Следом – стук женских каблучков, спокойная походка, никакой торопливости. И выглянул в окно. Женская фигура приближалась к подъезду дома напротив. Хроникер не успел рассмотреть подробностей фигуры, только длинный плащ и короткая стрижка женщины. Она на мгновение обернулась, посмотрела, как ему показалось, в его сторону, он отшатнулся и, улыбнувшись своей мнительности, снова приблизился к стеклу, женщина медленно сползала на каменный пол подъезда без слышимого стона или крика, медленно и устало. Хроникер несколько мгновений наблюдал за ней и вздрогнул, когда автомобиль, стоивший метрах в двадцати от подъезда, сверкнул фарами, взревел, развернувшись почти на месте, и, набрав сразу же скорость, исчез из поля зрения.

Темное пятно на полу подъезда было неподвижно. Хроникер отыскал на ощупь сигареты, закурил и вышел на улицу. Поворачивая за угол дома, он знал, что будет делать: выбросит сигарету и, если женщина очнется, перенесет ее к себе в квартиру и вызовет врача.

– Странно, – только и сказал он, не обнаружив лежавшей минуту назад женщины.

Не было и следов. Ни крови, ничего. Все окна дома были темны. Не докурив вторую сигарету, Хроникер обошел вокруг дома, но и на другой стороне было темно. Он неохотно вернулся в свою квартиру и заварил кофе. С чашечкой постоял у темного окна. Часы пробили три раза. Спохватившись, Хроникер нашел на столе толстую тетрадь в кожаном переплете, полистал и, добравшись до последней даты, отсчитал восемь страниц, выдрал их, пошел в ванную и щелкнул зажигалкой. Когда листы сгорели, он открыл воду и смыл пепел. Выходя из ванной, он услышал удар часов. Половина четвертого утра.

Куда же он бежит, когда следует всего-то свернуть на боковую аллею, там много деревьев, стена, отдышаться, расправить скомканный листок бумаги, уцелевший листок, и совершенно успокоиться, потом, вернувшись на главную аллею, отыскать свободную скамейку, с удовольствием следить краем глаза за двумя девушками на скамейке поодаль, одна из них курит, вторая читает и так сосредоточена на чтении, что слышится ее тихий голос.

– Какая глубокая старина!.. Сколько может быть этой книжке? – спросила она.

– Я боюсь определить точно. Приблизительно конец семнадцатого века – середина восемнадцатого…

– Как странно, – сказала Вера с задумчивой улыбкой. – Вот я держу в своих руках вещь, которой, может быть, касались руки маркизы Помпадур или самой королевы Антуанетты… Но знаешь, Анна, это только тебе могла прийти в голову шальная мысль переделать молитвенник в дамский carnet. Однако все-таки пойдем, посмотрим, что там у нас делается.