Дольке вита

Дольке вита
Игорь Михайлович Михайлов

Гений места, сердце города или страны – на кончике пера. Весьма возможно, что в Италии, Франции, Америке, Армении, Грузии и Молдове не было ничего примечательного, покуда автор не побывал там. И не ощутил все это как свое, домашнее, родное!

Дольке вита

Игорь Михайлович Михайлов

Дизайнер обложки Дмитрий Горяченков

Корректор Наталья Савельева

© Игорь Михайлович Михайлов, 2020

© Дмитрий Горяченков, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-4498-8588-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо предисловия

Один мой знакомый, оформлявший коробочки для чая, придумал это название – dolche vita. Сладкая жизнь (dolce vita) воскрешает в памяти тех, кто помнит знаменитый фильм Федерико Феллини. Однако мой знакомый не знал итальянского и поленился заглянуть в словарь, но название как-то прижилось, ни у кого, кроме меня, не вызывая никакого недоумения.

А я подумал, что «Дольке вита» – это не совсем что ли «dolce vita» или недоделанное «dolce vita», но то, что нужно. Ведь путешествие – это часть, участь, изрядная доля моей жизни. Иной раз ошибка – не ошибка, а судьба. Пусть будет «Дольке вита», не пропадать же добру? К тому же совсем непонятно или не совсем понятно, как объединять все эти разрозненные очерки в одно целое? А когда непонятно, надо выдумать хорошую историю и рассказывать ее всякий раз, когда автору зададут очередной вопрос из разряда: почему «Дольке вита»? Как говорится: поэтому!

Италия

Рим: dolce far niente

В Риме всегда жара, наверное, от обилия жгучих брюнетов. Настоящий римлянин – роковой брюнет небольшого роста с выточенной фигуркой опереточного героя-любовника, жигало.

Естественно, что местонахождение настоящего римлянина не только в центре внимания, но и города, и мира. Он должен быть в самом центре, выситься над дворцом Виктора-Эммануэля, который венчает собой пьяцца Венеция. Ну, или хотя бы в непосредственной близи от Колизея, на пьяцца Испании, слившись с гламурной тенью рекламной модели от «Gucci» или «Armani». Магазинчиков, в которые можно зайти, рискуя выйти оттуда с инфарктом. Материальные ценности едва поспевают за моральными выгодами.

Вход в Колизей 47 евро. Чашка чая с бриошем в кафе «Greco» (где закусывал Гоголь в перерыве между работой над «Мертвыми душами») – целое состояние. Ну, так ведь и Гоголь в нагрузку. И Мопассан, и Гете, и Флобер. И еще множество деятелей культуры и искусства. Плюс – вид на знаменитую лестницу. И, вообще, центр Рима и мира. В стоимость кофе закладывается весь Рим, весь мир. Даже обшарпанные под старину стены.

Ну, мы непростительно отвлеклись в сторону. Все внимание на римлянина, на жгучего мачо, на это чудо природы. Сейчас его выход. Он должен подъехать ни на каком-нибудь моторино. Ни в коем разе! На моторино ездят все. Даже китайцы, которые постепенно захватывают Рим, как некогда сами римляне потеснили этрусков. Нынче Рим – это целые китайские кварталы и негритянские гетто. Лет десять тому назад в Риме не было ни одного китайца. Скоро не будет ни одного итальянца!

Итак, моторино в сторону, под откос, на свалку! Настоящий римлянин катается на кабриолете. Он парит над этой жизнью, как вольная птица, как орел. Он дарит себя миру и Риму: нате, радуйтесь! И ведь, действительно, паршивец, красив, как Аполлон. Все римлянки страшны, как атомная бомбардировка. У римлянки – орлиный профиль. Лучше сказать – рубильник. И этот отзвук клюва римского орла отдается в сердце содроганием. Боже, как они божественно некрасивы! В противовес всем этим жигало.

Итак, римлянин появляется в кабриолете. В костюмчике в талию и с искрой. Почти наш Чичиков, но только в десять раз потоньше. И, конечно, с подругой жизни, некрасивость которой окутана фатой, словно боги брызгами в знаменитом фонтане Треви. Он появляется как бог из машины, главное достоинство которого – поразить и удивить. И, конечно, его встречают овациями, словно всемирно известного тенора. Но он не поет, он ничего не говорит, он даже как-то сосредоточенно угрюм и разочарован жизнью. Потому что успех ему слегка приелся. Аплодисменты он принимает как должное. Да и могло ли быть иначе? Ведь весь мир и Рим придуман только за тем, чтобы в нем царствовал этот обманщик и фат, эта кукольная гламурная фигурка из древнего балагана. Этот мир придуман для того, чтобы мы могли купиться этим обманом зрения. Чтобы мы и себя почувствовали немного римлянами. Но не надолго, совсем на чуть-чуть. Вот сейчас он взмахнет своими стрекозиными крылышками, блестящими фалдами пиджачка от «Armani». И поминай как звали. Вот в этом и весь шик. Пустить пыль в глаза, ослепить, обескуражить. И исчезнуть, как и не было его.

Договариваться с римлянином о чем-то – это еще один акт спектакля, но заключительный. Он очаровательно размахивает руками, как будто дирижирует концертом, оперой Россини, Верди, Пуччини. Вот сейчас прозвучит заглавная партия, выходная ария, сейчас зал забьется в истерике оваций.

Итак, вас приглашают в его загородную виллу на обед. Вас ждут, как самых дорогих гостей. И все в это в изысканных выражениях, сводящих с ума своей куртуазностью и манерностью.

В этот момент надо любоваться его импозантностью. Этой пластикой римского имперского стиля. Стиля, повелевающего миром обмана. Да-да, именно обмана. Вы не ослышались. Потому что буквально спустя минут пять, в ходе которых он также опереточно и манерно взмахивает руками и бурно с кем-то общается по мобильному, оказывается, что обед отменен.

Все, fenita la comedia! Концерт закончен. Всем спасибо! Римлянин откланивается. У него масса неотложных дел. Не все еще очарованы этим блеском, этой ярмарочной мишурой, этим карнавалом, этой обернутой в фольгу пустотой. Надо лететь дальше и выше. Надо досягать нового солнца, сгорать и осыпаться пеплом на головы изумленных и обманутых зрителей.

Ариведерчи, чао, чао! Чао, вертопрах, выскочка, парвеню, жигало, мачо! Ты великолепен! Впрочем, как обычно, как всегда, когда в Риме жара от обилия жгучих брюнетов!

«Венеция миноре»

Каждый плавающий и путешествующий выдумывает свой город, который порой не совпадает с общепринятым мифом, растиражированным в рекламных буклетах. Я выдумал свой. И забылся в нем…

«Венеция миноре» похожа на брошенного своим хозяином пса, лежащего у кромки воды. Вся туристическая свора от вокзала Санта-Лючия устремляется вперед по Терра Листа ди Спания, хотя до понте Риальто по правой стороне куда быстрее. Но кто об этом задумывается: быстрее, медленнее. В Венеции все растворяется без остатка. В том числе и остатки разума.

Турист в массе своей любого гения места превращает в место общего пользования. Тысячеглазое чудовище в домашних тапочках и клоунских маечках. Да кто они такие? Да по какому праву? Просто канальство какое-то! А мне кажется, что я здесь был задолго до того, как помню себя. Мне кажется, что я здесь жил всегда. Только не знал, что имя этому – Венеция. «Венеция миноре».

На той (в итальянском есть презрительное обозначение codesta) стороне, чуть было не сказал Стикса, ну да, конечно, маслянистые воды Стикса, которые делят Венецию пополам на маджоре и миноре, маленькую и большую, светлую и темную, едва теплится жизнь. Если она там вообще существует. А эта тропа – для завзятого обывателя, привыкшего сполна отбивать потраченные деньги дежурными, включенными во все туристические путеводители, видами. Это все равно, если бы вы, желая зайти в магазин, ввалились бы в витрину.

На левом берегу не разобрать горячее биение о стенки сердца тока крови. Или даже упругого тока воды в канале, если этот город-вамп вынул вам сердце. Здесь обязательно подтолкнут, вынут душу вместе с руками. Или хамоватые официанты ввергнут тебя в омут товарно-денежных отношений.

Нет, на этой тропе войны покоя не найти. Даже ночью. Днем взгляд рассредоточен из-за пестрой толпы, словно глаз у мухи. Туристический карнавал. Свет какой-то пресыщенный, словно лихорадочный румянец на щеках гулящей девки. Тысячи ног стирают брусчатку до безликости половика. Эхо твоего голоса гулкое и чужое. Но с приходом темноты световую рассеянность поглощают разноцветные огни ресторанов. В кафе и на улице за столиками – все та же толпа, жадно пившая твою кровь днем. А теперь они медленно из соломки цедят одиночество и тоску вперемешку с тишиной улиц.

Туристическая тропа ведет с толпой из города. А та – обратно. В потемки, кромешную тьму венецианской изнанки. В «Венеции маджоре» принадлежишь толпе. В «Венеции миноре» принадлежишь себе. И весь этот затхлый, лишенный воздуха и неба мирок, этот морок, этот призрак города, который витает бог знает где, твой. И больше ничей! Словом, стоит столкнуть лбами Венецию земную и небесную, чтобы послышался хрустальный звон осколков муранского стекла. И «Венеция маджоре» прекратила свое существование!

Джудекка. Рыбацкие сети, словно выброшенные волнами на просушку, напоминают распятие, которым хотят образумить стихию. Но лагуна все же берет свое. Она непокорно выворачивает суставы шестам и выскальзывает из мелких чешуйчатых ячеек, словно рыба, оставляя после себя лишь пустоту и тину.

Последствия этой борьбы заметны разве на канале Джудекка, который, как и кале Лунга от туристической тропы, заполошно бежал от Канале-гранде. Вдоль набережных Джудекки изможденные баркасы, угрюмые буксиры с облупившейся краской, рыбацкие лодки, какие-то безрадостно уткнувшиеся носом в пристань ялики, уставшие плавучие краны, словно боксеры, повесившие перчатки на канаты. Этакой речной пролетариат, прихожая, которая спрятана подальше с глаз долой, словно внутренности океанского лайнера из рассказа Бунина «Господин из Сан-Франциско».

Бог его знает, от чего произведено это название «Giudecca». Утверждают, будто бы на острове Джудекка селились евреи. От чего позднее произошло гетто. Темная история, как и вода в канале. И дома здесь довольно мрачноватые. Какие-то сутулые, не то усталые. Наверное, бурая тина, которой опутаны пристани, пакгаузы, подточенные волнами, будто кариесом, сваи придает Джудекке оттенок болотистой ряски. И тянет своей свинцовой тяжестью его на дно.

Труженик вапоретто, надсадно отфыркиваясь, словно пес, выброшенный своими хозяевами освежиться, прилежно гребет лапами к берегу. Тучка выхлопов сизым облаком взвивается к небу, обволакивая его голубизну, словно в фольгу.

Арка пакгауза – немое рыдание сатира, деревянные ступени, спускающиеся к воде так буднично, словно к асфальтовой мостовой, деревянные столбы отдают холодом карцера – темное чрево города, подземелье. А рядом сиятельная церковь Иль-Реденторе (Христа Спасителя). Парадный фасад с беломраморными колоннами и скульптурами скрывает за своим портиком довольно примитивный кирпичный барабан с колокольней, как две капли воды напоминающей Сан-Анджело. Только поменьше. Миниатюрный слепок с оригинала, брошенного на другом берегу.

Отраженное в серой лужице канала небо – тусклое, словно театральная бутафория, которую побросали в угол и забыли.

Пожалуй, именно здесь и ощущается острее всего, что Венеция – это бутафория, кулисы театра комедии, который призван тешить праздную толпу, решившую весело потратить свои деньги. Вдоль канала и острова разбросаны обломки прежнего величия. Сюда ссылают за ненадобностью, списывают по старости: дома, целые архитектурные детали, кварталы, эркеры, балконы, арки, потускневшие цвета, фрагменты набережных, невзрачные лица. Да и того же Палладио, который на противоположном берегу ни на кого так и не произвел впечатления. Там и своего добра хватает с избытком. А здесь хоть что-то, хоть как-то. Все эти набившие уже оскомину домики с балконами и стрельчатыми окнами, пестрый, арлекиний наряд.

«Венеция миноре» – задний двор ресторанов, куда выходят на перекур измотанные жизнью и службой кухарки и гувернеры, посматривая на пассажиров вапоретто весьма недружелюбно. Но здесь как-то легче дышится и проще. Нет парадной чопорности и натянутости. Джудекка – затрапезье Венеции. Задворки.

Джудекка, словно нож, разрезает эту сухую корку Венеции миноре пополам. Противоположный берег безымянный, словно неокликнутый никем прохожий. Нищий сгорбленный старик. Породниться с ним – все равно, что признать свое худое родство. Но мне кажется, что я этой дорогой ходил и хожу всегда. Только не знаю, что имя этому – Венеция. «Венеция миноре».

Мой маршрут прост. Через мостик надо махнуть направо и, скользя тенью вдоль обшарпанных стен лабиринта узеньких улочек, устремившихся к Понте Риальто или по своему разумению. Куда глаза глядят. Улочки все сплошь весьма забавные: degli scalzi. То есть разутые, босые. Ну, так и есть: здесь живут или во всяком случае некогда обитали босяки, ремесленники, швеи, посудомойки, проститутки, бандиты и прочий сброд: двор Горшечников (Corte cazza), улица Гусятников (Calle delle oche), улица Красильщика (Calle del tintor), Набережная сисек (Fondamente de Tette) и прочая. А нынче, видимо, ютятся их потомки.

Хождение по туристической тропе обязывает. Усредненная пошлость путеводителя рекомендует заглянуть на Сан-Марко, взобраться на Сан-Анджело, зевая, пялиться на портреты дожей.

А потом все это забыть.

Куда как милее бесцельное блуждание почти впотьмах, интуитивно открывая, словно тайну мироздания, тайну этого места, тайну моего с нею родства. Что может быть лучше, чем бороздить просторы подсознания! Потаенных комплексов и пороков? Ведь тебя никто не видит. И ты никого.

Маленький, постыдный, заветный городишко. Только мой и больше ничей! Какое блаженство плавать по его улочкам, когда твоя тень переплетается, словно виноград с прозрачными нитями, которыми опутан весь город, весь этот огород и всякий, кто попался в его сети. Это плавное тихое почти вживание в маленькое, сжатое в кулачок пространство. Погружение на дно. Когда журчание воды в узком проулке, просвете, рукаве гулким эхом отдается в тебе и почти совпадает со стуком твоего или какого-то общего с Венецией сердца. Когда небольшие, извилистые улочки легко перепутать с изгибами судьбы на ладони. И даже почувствовать сладостную горечь одиночества. Или даже, может быть, отчаяния, когда вдруг исчезнут указатели «per Rialto» или «per Santa Lucia», и твоя жалкая тень, тревожно бьющаяся в узком колодце, как пульс, в поисках выхода утеряет всяческий курс.

Где я? Куда дальше? Разве не эти вопросы я задаю себе повседневно? А вот здесь, в «Венеции миноре» – и ответ. И ответ этот в отсутствии ответа. Выхода нет, и не ищи. Но в какой сладостной тревоге пойманной птицей бьется сердце! Связь с реальностью и со всем, что было с тобой минуту назад и будет минуту спустя, потеряна. Она затерялась, словно копейка в прорехе карманной. Нет никакой Венеции и смысла нет, возможно, его и не было. Весь большой город с дворцами и музеями, площадями и каналами ужался до маленькой коммунальной квартиры, по которой жильцы шастают в стоптанных тапочках и трусах к соседям за спичками или заваркой. Где сушится белье, греются на солнышке старики, и высоко в простенке голубеет потрепанный парус неба. И мостики с воробьиный скок и улочки не дальше выдоха. Да и названия совсем уже не парадные, миноре: Ponte de Tette, fuondamento de Tette. Мост Сисек, набережная Сисек. Вроде как ты – шел в комнату, попал в другую, как в «Горе от ума». Тут какие-то неодетые барышни. Визг, пьяный хохот. Там, на витрине, на рыночной площади, негры с дамскими сумками. А здесь их никто не отличит от подъездной тьмы, синих теней, сырых углов, утлого вымысла твоего больного воображения. Здесь они все сарацины, мавры, ну, или на худой конец – Отелло. Ведь бывшая владычица морей заарканила его где-нибудь неподалеку от своих берегов, Сенегале или еще где. Но даже у Шекспира не хватило фантазии дать ему прописку в Светлейшей. Ревнивец, задушивший свою жену, обречен. То есть, так или иначе, а в городе ему нет места. Его соотечественники ныне на левой стороне торгуют сумками, подолгу расстилая белую простынь на асфальте, словно любуясь тем, как она трепещет во влажной и голубой купели венецианского простора, растворяясь в ней.

И кажется, если вынести негров за скобки, то это город влажной простыней стелется к твоим ногам, он колеблется у тебя под башмаками, как булькающие водой в чайнике волны под бортом у вапоретто. Или это все зыбкий предутренний сон, солнечный луч, струящийся сквозь ресницы, как если бы мы проявляли в ванночке негатив черно-белой фотографии.