Вторник. №11, август 2020. Толстый, зависимый от дня недели и погоды, литературно-художественный журнал

Девушка, сидевшая напротив, внимательно слушала их разговор и с усмешкой наблюдала за своей сверстницей.

«Я своё место в жизни сумею найти, что бы они обо мне ни говорили, – подумала Викторин и с вызовом посмотрела на соседку и тётушек. – Сделаю для этого всё, что потребуется, и даже больше того. Вы же не знаете, как на меня богатые господа засматриваются, не только ваш гугнявый Ганс, от которого вечно перегаром несёт, не только прыщавый мальчишка-посыльный. Важные и богатые господа… В глаза заглядывают, в разрез блузки, поговорить хотят, за талию приобнять… А я находчивая, за словом в карман не полезу – кому улыбнусь, а кого и отбрею. Вы тут дружно меня презираете, а я, вот увидите, сумею покорить этот ваш неприступный Париж. Да, простая французская девчонка, да, не самая что ни на есть красавица, что с того? Немцы говорят: „Die H?lle ist nicht so heiss, wie man sie macht“, а французы по-другому: „Chacun est l’artisan de son Bonheur“. Наизнанку вывернусь – Париж, столица мира, и все его жители будут у моих ног. Только не надо оглядываться назад, вперёд, только вперёд, придёт время, и я навсегда забуду обо всех вас».

Через пару часов женщина и девушка, сверстница Викторин, прибыли на свою станцию. Викторин поставила гитару в уголок освободившегося дивана.

Между тем в вагон вкатилась странная пара. Женщина-обрубок (короткие толстые ножки и огромная голова) и мужчина с неровно обстриженными седыми волосами, в лице которого жутковато сочетались черты старика и ребёнка. Оба плюхнулись на свободные сиденья напротив. Женщина прикрыла глаза.

Викторин после некоторого колебания спросила: «Вам не помешает моя гитара?» Карлица дёрнулась как от укола иголкой и выдавила из себя подобие улыбки. «Чего ей и не постоять здесь, кушать-то не просит», – ответила она и довольно бесцеремонно схватила мужчину за шиворот, отодвинула его подальше от гитары, а тот упорно продолжал смотреть в окно и даже не оглянулся.

Викторин поблагодарила, достала из кофра старый номер Фигаро, который попадал в восточную провинцию Франции с почти недельным запозданием, разложила на коленях и стала листать. Она старалась не пропустить ни одной газеты, и внимательно следила за всеми парижскими новостями. Свет в вагоне был тусклый, и, возможно, поэтому читать совсем не хотелось. Тётушки притихли – то ли утомились перемывать косточки Викторин, то ли их смутили необычные соседи.

Вагон качнуло, зашипел паровоз, отфыркиваясь паром, и мимо медленно поплыли расплывчатые огни, постепенно растворяясь в темноте.

Тётки о чём-то пошептались, затем дружно встали: «Пойдём кондуктора искать, говорят, теперь в поездах чай дают. А ты здесь оставайся. И не вздумай никуда отлучаться да за вещами следи хорошенько». Они заковыляли по проходу. Викторин заметила, что тётушки украдкой прихватили с собой мешочек с бутылкой эльзасского красного местного разлива. Карлица тоже, наверное, заметила.

– Мы здесь проездом, – произнесла она. – Какая всё-таки дыра; интересно, как тут люди живут? Далеко ли до города?

– Совсем недалеко, одно лье, не больше.

– А ты-то, откуда знаешь, милая? Получается, ты отсюда, что ли?

– Да нет. Мы из Эльзаса, – Викторин объяснила, что едет с тётушками в Париж, но предварительно хорошо изучила дорогу.

А едет она, чтобы продолжить образование. Хотела бы в балетную школу поступить. Если повезёт, то она станет со временем актрисой. Но Викторин не сказала о том, что ей неизвестно, где она будет жить и чем ей придется заниматься на самом деле. Тщательно обдумав услышанное, карлица глубокомысленно произнесла:

– На кого ж тебя, милая, учить-то будут, на балерину, что ли? Вообще-то ты крепенькая, есть на что посмотреть. Или, может, на девицу лёгкого поведения? Ой, не знаю, не знаю! Я сама-то, милая, учёная-переучённая, ты себе даже представить не можешь. Но в Париже пока ещё ни разу не училась.

Викторин невнятно пробормотала положенные в таких случаях формулы вежливости и вновь открыла газету, чтобы не продолжать бессмысленный разговор. Так и сидела, тупо уставясь в какое-то дурацкое объявление о смерти господина Дюмонжо, пока кто-то легонько не постучал по её коленке.

– В Париже дочитаешь, отроковица, а мне бы поговорить надобно. Этот-то мой, с ним никак не поговоришь, глухой он, и немой тоже, понятно тебе это?

Викторин сложила газету и впервые внимательно посмотрела на попутчицу. Той было лет пятьдесят, может, и больше. Ноги не доставали до пола, выпуклые, водянистые глаза смотрели в разные стороны, большие щёки рдели румянами. Ярко рыжие крашеные волосы свисали бесформенными колбасками. Голубое, не первой свежести платье распиралось изнутри необъятной грудью. Когда-то модная шляпа невероятных размеров – «Модель Памела, по имени героини романа Ричардсона „Памела, или Вознаграждённая добродетель“», – отметила про себя Викторин, которая старалась по возможности следить за парижскими новинками, – съехала набок, и хозяйка время от времени отбивала рукой падавшие с полей на глаза потускневшие тряпочные цветы и натуральные фрукты – небольшие румяные яблочки и африканские лаймы не первой свежести, дряблые и изрядно потерявшие былую привлекательность. От попутчицы заметно пахло сидром.

– Ты, может, не хочешь со мной разговаривать, милая? Так и скажи.

– Да нет, я с удовольствием.

– Ещё бы. Кто бы отказался поговорить с таким человеком, как я? Просто страсть как люблю поезда, здесь ничего не утаишь, говори как на духу. А вот в омнибусе все молчат, будто в рот воды набрали. Хорошо, что эти места на отшибе оказались. Кажется, будто мы едем в вагоне первого класса, верно? – голос был весёлый, низкий и с приятной хрипотцой.

– Здесь хорошо. Спасибо, что разрешили, чтобы гитара осталась на вашем диване.

– С превеликим удовольствием. У нас с ним, – она указала на своего спутника, – компаний не водится – он людям на нервы действует!

Будто в подтверждение этому мужчина издал булькающий звук и схватил её за руку.

– Не тронь меня, миленький. Веди себя хорошо, а то девочка симпатичная такая уйдёт от нас. Она учёная, в Париж образовываться едет.

Мужчина вжался в сиденье, склонил голову к левому плечу и, скосив небольшие мутные голубые глазки-пуговички в обрамлении странно красивых женских ресниц, пристально рассматривал Викторин. А та рассматривала голое, безволосое, розовое лицо человека, неспособного, очевидно, испытывать какие-либо чувства, кроме безразличия. Магически состаренный ребёнок в затёртом костюме из синей диагонали – из такого материала обычно шьют рабочую одежду, – в грубых ботинках на толстой подошве, с грошовыми часами на медной цепочке, надушенный отвратительной Eau de Cologne, с неровной седой чёлкой на лбу.

– Ему неловко, что я пьяная. А я и есть пьяная. Чего стыдиться? Чем-то надо убить время, – карлица приблизила лицо к Викторин. – Правильно я говорю, дочка?

Немой продолжал беззастенчиво рассматривать Викторин, ей было неприятно, но она не могла отвести взгляд от этого голого невыразительного лица.

– Вот, ты согласна, я вижу.

Женщина достала из сумки бутылку вина, вытащила пробку и вдруг спохватилась:

– Ой, я же про тебя забыла.

– Нет-нет, я не пью.

– Ладно, разберёмся. Схожу к кондуктору, разживусь парой стекляшек.

Карлица встала, рыгнула так, чтобы все услышали, – да, я такая! – и нетвердой походкой с бутылкой в руке удалилась в размытую испарениями пропасть вагонного прохода.

Хотелось спать, Викторин зевнула, взяла гитару и, коснувшись лбом оконного стекла, стала перебирать струны. Холодный диск луны катился рядом и тоже, казалось, засыпал, убаюканный мерным стуком колёс и пустым бездушным треньканьем.

Мужчина неожиданно протянул руку и нежно погладил Викторин по щеке. Она растерялась, не зная, как реагировать на такую наглость, а он наклонялся к ней всё ближе и ближе, пока их глаза не оказались совсем рядом. Струны смолкли. Сердце у Викторин упало и замерло. Странный взгляд! Неужели она испытывала жалость к этому человеку? Нет, что-то было в мужчине скользкое, омерзительное, напоминающее о каком-то неясном чувстве, которое она раньше уже испытывала. Где она могла раньше такое видеть?

Рука торжественно опустилась, убогий глухонемой вновь вжался в сиденье, он был счастлив, он ждал аплодисментов после своего сальто-мортале, и на его лице от уха до уха расплывалась улыбка клоуна-имбецила.

Открылась дальняя дверь, в вагон ворвался свежий воздух – впереди него зашелестел коридорный мусор, – появилась страшноватая соседка с бутылкой и стаканами.

– «Кто не видывал Резвушки? Есть ли девушка славней? И красотки, и дурнушки спасовали перед ней. Тра-ла-ла… У девчонки лишь юбчонка за душою и была…» – распевала карлица. Просеменив вдоль прохода, она рухнула на сиденье. – Уффф, как я устала! Кумпол так и гудит! Зато вот – добыла два стакана. И твоих тётушек видала… Что-то они сюда не торопятся. Ну, тем лучше, нам и без них хорошо, правда, милая? Мы и без них выпьем, правда, дорогая? Да будешь, будешь, куда ты денешься? – она зашлась в приступе кашля, а когда оклемалась, погладила себя по груди и животу и заговорила уже спокойно и умиротворённо. – Ну, как вёл себя наш лыцарь? О, ты играла ему, похвально, похвально!

Было уже за полночь. Где-то спорили о том, когда лучше было жить – при республике или при императоре, кто-то в дальнем конце вагона тихо поигрывал на гармошке – откуда она взялась, из Германии, что ли? – всхрапывал заснувший старик со слезящимися глазами. Вскрикнул во сне ребёнок.

Викторин согласилась сыграть и спеть, лишь бы не говорить больше о выпивке.

Зима, метель, и в крупных хлопьях
При сильном ветре снег валит.
У входа в храм, одна, в отрепьях,
Старушка нищая стоит…

– Хорошая песня. И неплохо, что ты её поешь. Чувство всегда возьмет своё. Кто музыку-то написал, поляк какой-то? Не люблю поляков. Вот заносишься ты, а сама не можешь понять того, что поёшь про свою судьбу. Так ведь и кончишь в отрепьях. Лучше уж пей. Знаешь, что – я не люблю таких людей, которые портят другим настроение. Держи стакан, говорю, такая молодая, а нервы никуда. Вот у меня le prombl?mes, certains conrtraintes et hics…

– Послушайте, я же…

– Так-так. А кто я такая, по-твоему, грязь подмётная, что ли? – карлица усмехнулась.

– Поймите меня правильно, – тихо сказала Викторин, и голос у неё дрожал. – Пусть лучше выпьет этот господин.

– Нет уж, у него мозгов и так как писька у цыплёнка. Видела хоть раз письку у цыплёнка? Вот то-то. Что есть у него, то пусть и останется, пригодится ещё. Тебе бы поосмотрительней быть, можешь ведь и ошибиться, – выговаривала ей карлица, мотая ужасной своей головой. – Узнала бы попервоначалу, кто мы такие. Мы же не какие-нибудь, кого на помойке нашли, промашечка вышла. Ладно, милая поехали, – и женщина разом выпила стакан.

– Б-б-б-б… Ты вот из Эльзаса, я там тоже была, точн-точн, – продолжала она. – В Страсбурге квартиру держала – рядом ещё церковь Святого Фомы, – ко мне играть в карты, знаешь, какие господа приходили важные. Тебе и не снилось. Ещё гадала.

Карлица в два приёма прикончила бутылку и попыталась поставить её на пол. Бутылка качнулась, упала и медленно покатилась по проходу. Женщина вновь протяжно рыгнула: