Вторник, №20 (39), март 2022

Раньше мне очень нравилось бродить среди всяких надгробий: разглядывать кресты и надписи на пустынном Донском; а на Ваганьковском читать стихи под торжественным бюстом Есенина или готовиться к экзаменам по истории русской словесности на заброшенной могиле Даля. У меня даже были друзья, которые тоже обожали бродить в окружении бессмертных могил,

Помню: мы как-то целый день провели на Новодевичьем. Общались с местными кошками, смотрителями, начальником тюрьмы, ставшим при выходе на пенсию начальником кладбищенской охраны. Он же с неистребимым удовольствием рассказывал нам о том, к кому ходят, а к кому не ходят из недавно почивших знаменитостей их земные родственники, коллеги, друзья… какие могилы пользуются любовью у посетителей, а какие забыты. И оказалось, что каждые ходят к своим: спортсмены к спортсменам, писатели к писателям, архитекторы к архитекторам, и только люди далёкие от всяческих каст – к политикам и артистам.

А был случай: я испугалась, когда, придя ранним утром на могилу Зинаиды Райх (теперь и сказать не могу, что меня туда привело в столь странное время), увидела курточку… Просто курточку… Просто лежащую на камне… И вдруг меня обуял такой страх, что я стремглав понеслась к выходу.

А по дороге мне встретился гробовщик: худой, высокий, будто бы весь испачкавшийся в земле, и с засаленной землёю лопатой. Такой, каким и полагается быть гробовщику. Страх увеличился, и меня вмиг стало трясти так, что я и сейчас отчётливо помню, как дрожали на бегу мои руки и ноги.

Только потом от всего этого мне было смешно. С великой гордостью рассказывала я своим знакомым, что многих в жизни вещей не боюсь, а вот курточки и гробовщика испугалась.

Но я не об этом, а о том, что никогда в жизни до этого даже не предполагала, что значит НАСТОЯЩЕЕ КЛАДБИЩЕ.

ТАКОЕ КЛАДБИЩЕ, от которого отнимаются ноги.

* * *

Я и теперь не могу понять, как тогда смогла выстоять на белом полотне, точно сонная артерия пересекающей некрополь дороги.

Всюду от неё вздыбленными венами отходили огибающие многочисленные погосты тропинки, а совсем вдали виднелись чёрные, резные ворота кладбища – ворота из мира «да» в мир «нет».

Кажется, рядом стоял фонарь. Возможно, я даже встала рядом с ним, чтобы на него опереться. Мне было безумно холодно и очень стыдно оттого, что тело моё чувствует холод.

Было тревожно. Не помню даже, хотела уходить с кладбища или нет, но помню, что чрезвычайно не хотела никого видеть.

Казалось странным, что люди ходят, говорят, считают что-то правильным, а что-то нет. Сама способность человека соображать меня удивляла.

Нет, я не возненавидела людей! Просто само их существование теперь казалось мне странным.

Это то же самое, как если бы вы уехали из дома далеко-далеко, лет на тридцать… И вот вернулись… И вот замечаете старинный, дубовый шкаф, стоящий в прихожей. Этот шкаф и раньше там стоял, только вы не примечали, что он старинный, и то, что стоит он в прихожей, тоже никакого значения не имело. Просто вешали одежду, и всё. А вот вернулись – и странным он вам кажется, несуразным… И удивительно сделалось, как это так: прошло столько лет, изменилось всё, а шкаф – шкаф этот не изменился.

Вот и во мне отмотались тогда не минуты, а годы, может быть, даже несколько десятков лет моей жизни. Потому что зашла я на это кладбище одним, а вышла совсем другим человеком.

2. Случайный звонок

Был обычный офисный понедельник. Семнадцатого января 2005 года. По Москве неслись обмороженные прохожие и машины. Повсюду вставали троллейбусы и трамваи. Все только и обсуждали: откуда взялись такие несусветные холода.

От великой тоски, наплевав на всю выпавшую на этот день, малозначительную работу, с доброй подружкой по офису я отправилась в магазин, который как раз находился этажом ниже. В нём отыскала себе ярко-жёлтое платье в ажурную сетку, подруга – красное, с маленьким наглым вырезом в форме сердечка. Оставаться на работе после этого было уже невозможно, и в третьем часу дня я поспешила домой.

Прямо перед лифтом меня остановил мерзкий и гнусавый звонок моего телефона. Мерзкий, потому что в такой час и в такую дату звонят только самые занудные и самые неуместные люди.

На экране высветился неизвестный мне номер. Не здороваясь, незнакомый женский голос сказал, что случилась беда, что наш общий близкий человек умер.

Умер?!. Когда же я выведала у неё наконец, о ком идёт речь, то даже успокоилась. В первую минуту мне подумалось, что беда случилась с моим отцом, дедушкой, мужем или ещё кем-то из очень близкой родни. А оказалось: с человеком, с которым нас не связывало почти ничего.

Только жёлтый цвет купленного мной платья уже не радовал и напоминал не солнце и песок желанного лета, а стены больницы, в которой мне в детстве месяцами приходилось лежать.

Очень насторожила меня просьба этой женщины, так, невзначай, перевернувшей весь день, а потом, как оказалось, и целые годы моей жизни. Она просила меня позвонить его папе и очень настаивала на этом. А я всё не понимала: зачем же звонить, когда прошёл уже год, как мы с его сыном расстались. Когда и расстались-то мы не сказать чтоб друзьями.

* * *

Увы, я не умела любить. Моя молодость так била ключом, что я слишком была сосредоточена на себе и не замечала многого в жизни. Даже когда в последние месяцы звонила Сергею сама – звонила лишь потому, что мне что-то было от него нужно.

Последний раз, кажется, в три или в четыре часа ночи. В тот миг трещал по швам один из моих новоиспечённых, но пока не устаканившихся романов. Хотелось побольнее ударить того, другого, который даже не понимал, не хотел понять, как глубоко, как сильно нужно меня любить. Невольно привлекала грешная мысль: из постели одного тут же в постель другого. И уже, как далёкий и глубоко пережитый сон, вспоминала уютную комнату, покрытую алым, точно кровь, ковролином, резные, вставленные в оправу красного дерева, зеркала, глубокую нишу, возвышающуюся над вырезанным из дерева в виде орла изголовьем кровати… И стены… Стены такие вишнёвые, что иногда от их цвета рябило в глазах. «Замок… Маленький замок…» – подумала я, как только вошла в его дом впервые. А ещё вспомнилась церковь, стоящая на высоком холме прямо перед нашим окном. Белая, с чёрными, как смоль, куполами. Сколько раз я приезжала к Сергею под утро и сколько раз она высвечивалась на серо-лиловом зареве предрассветного неба.

В его комнате меня всегда, точно нега, вмиг охватывала царящая вокруг тишина. И только алые простыни – такие скользкие, что удержать их под собой было практически невозможно, – нарушали гармонию, царившую в этом доме всегда.

Только в тот раз к Сергею я не поехала!

Кажется, по дороге на стоянку такси помирилась со своим новым. Кажется, Сергей даже звонил мне уже через пару часов, чтобы узнать: приеду я или нет. Но, увы, ни одного слова из нашего с ним разговора я не помню.

Горько устроена память: целые недели, месяцы нашей жизни, она стирает напрочь, а оставляет какие-то минуты и даже доли минут, которые крутятся в нашем сознании собранием замедленных кадров. Представьте, как бы запомнила я этот предутренний разговор, если бы знала, что он у нас с Серёжей будет последним?

Но куда больше запомнила я пришедшую от него СМС. Наверное, потому, что к трагедии она была куда ближе, и приход её был куда мистичнее, чем какой-то банальный звонок в банальное московское утро.

СМС пришла ровно в тот миг, когда часы показали 00—00 – момент безвременья, когда вокруг меня бурлило и кипело, как только может бурлить и кипеть торжество новогодней ночи. «С наступившим тебя, моя дорогая и любимая Серая Мышь (так, по-домашнему, звал меня Сергей за мою серую шубку и платье). Желаю тебе всего самого лучшего и твоего. Для меня главное, чтобы ты была счастливой!»

Надо сказать, что Сергей мне и раньше отправлял немалое количество СМС. Только все они были ругательного, обвинительного и даже проклинательного характера. Эта же своим спокойствием меня поразила.

Но тогда я даже не успела на неё ответить. Так неотвратимо неслось в те дни время: первое, второе, десятое января сливались в одно. Беспечные встречи, свидания, споры с соседями и вынужденные праздничные разговоры с роднёй сменяли друг друга. Как всегда, глупые, загромождающие пространство комнат, подарки. Пронзительный запах мандариновых корочек и уже ставшего сродни соку шампанского соединяли всё в единое и, казалось бы, бесконечное пространство «Новогодние праздники».

И вот, будто обухом по голове, снова работа и снова роман. И вроде уже поздно поздравлять людей с Новым годом. Всё, что не сделано, кануло в Лету. А то, что имело хоть какое-то значение вчера, уже не имеет никакого значения сегодня. И не потому, что обстоятельства слишком уж изменились, а просто время разделило пути.

3. Заклятие Сартром

Наш краткий роман с Сергеем тоже начинался зимой. Тоже после долгой новогодней феерии встреч, восторгов и разочарований… А вернее: с началом той великой пустоты, которая всегда наступает после слишком яркой и стремительной жизни.

Мне помнится белый, висящий над городом снег, пустынные переходы метро, длинные линии эскалаторов, бледно-голубой цвет моей дублёнки, варежек и всего-всего, что лежало вокруг.

Помнятся нависающие над тротуаром стволы деревьев в скромном парке по дороге домой и точно костыли торчащие из-под сугробов качели.

Это время осталось в моей памяти и великим обилием роз, ждавших меня почти каждый день на вахте, как только я входила на работу.

Вручал мне их охранник. Всегда торжественно и издевательски улыбаясь. А на мои ленивые попытки узнать, кто же этот вдруг неизвестно откуда взявшийся и таинственный даритель, отвечал уклончиво и всеми возможными способами поддерживал тайну.

Сначала роз было семь, потом – девять, потом – тринадцать, а потом – двадцать пять. Всегда аккуратно завёрнутые в жёсткую, прозрачную ленту; всегда, как на подбор (не было ни одной розы больше или меньше, бледнее или красней).

Все они были бесконечно свежи и бесконечно алы.

Мне никто не дарил ещё столько цветов, да и особой к ним привязанности я не испытывала. Мне всегда более нравились практичные и мной же выбираемые подарки.

И если в первые дни эти неожиданные букеты вызывали во мне лёгкость и гордость, ощущение избранности и теплоты, то потом – надоели, и я уже с нескрываемым пренебрежением раздаривала их всем знакомым в общежитии, в котором жила.

Роз было так много, что через несколько дней они заполнили всё. Куда бы я ни пришла и к кому бы ни наведывалась в гости тёмными январскими вечерами, всюду стояли они, лёгким ароматом озаряя девичьи комнаты, утопающие в свете мониторов или настольных ламп.

Но, даже несмотря на такое обилие волшебных цветов, мне было всё равно, кто он – их тайный даритель, и что ему от меня нужно.

И только вечная печаль всех «настоящих» женщин – любопытство погубило меня в один очень странный и таинственный вечерок.

И даже в этот странный и таинственный вечерок на улице стоял тот же самый холод. В метро, на работе, в магазине, на остановках и даже в тусклых стёклах проезжающих мимо машин – всюду неслись какие-то особенно грустные и оголтелые лица. Под ногами оказывались то лёд, то несусветная грязь. Внутри меня всё тоже окоченело, если не сказать: окочурилось. Мне было так устало, так морозно и тяжело, что даже странным казалось, какие это такие силы вдруг донесут меня до дома, нальют мне чай, положат в постель; какие это такие силы заставляют шагать по мелким растекающимся ступенькам до каждого сантиметрика знакомого перехода между Чеховской и Тверской?!.