Преступления без наказания

Как живут генералы в других странах, отец знал, но в семье это не обсуждалось. Он не раз выезжал на учения стран Варшавского договора, бывал в гостях у своих коллег и без всякой зависти сознавал, что даже в бедной братской Болгарии у генералов было больше привилегий. Сам признанный аскет, генералиссимус Сталин не баловал военных. Не баловали своих защитников и героев и последующие лидеры страны. Хотя жизнь военных до развала СССР была сложнее, чем, скажем, жизнь их американских коллег, но их уважали, считалось престижным выйти замуж за офицера. После развала страны отношение к военным резко изменилось.

До развала я учился, и хорошо учился! Это сейчас дети богатых и влиятельных людей могут наплевать на репутацию родителей. Детям генералов, да ещё героев войны, всегда напоминали, что нам нужно стыдиться слабостей сверстников из «регулярных семей». Да, мы допускали промахи, и часто нам даже больше прощали, чем другим, но стоило нашим родителям узнать о провинности, мы получали такой нагоняй, что повторения не хотелось.

Я знаю, в чём разница между детьми из семей чинов в провинции и такими же детьми, скажем, в Москве или Ленинграде. Там уже в 60-х были и наркотики, и далеко не образцовое поведение детей номенклатурных работников, которое замалчивалось, хотя и было предметом обсуждений в узком кругу. В моём городке всё было на виду, и мы старались не огорчать родителей. Хотя судьба военного мне была предначертана, я учился так, чтобы без проблем попасть на медицинский. Чтобы не обидеть мать – я делал это для неё.

Тем, кто не знает, полезно рассказать, что, независимо от системы в стране, элита воспитывалась десятилетиями, и попасть в неё просто так, с улицы, было трудно, почти невозможно. Пролетарское происхождение полностью потеряло свою значимость после смерти Сталина, и на месте идеологически воспитанного класса развелась, как черви в навозе, номенклатура. Она начала разрыхлять почву, утрамбованную ещё при живом тогда Сталине, и борьба за светлое будущее с неизмеримыми жертвами стала напрасной и забытой.

Уже старшеклассником в школе я понял, что всё, чему нас учили, и те, кто нас учил, – явная фальшь. Представьте, как трудно семнадцатилетнему юноше идти в жизнь по тропе лжи и неискренности не только чужих, но и своих, близких. На все вопросы отец отвечал: «Учись, сынок, и, может, ты что-то изменишь, но сейчас не время плыть против течения».

Как я понял, было не время и во время прадеда и деда, и никогда для генерала из провинции оно не настанет. Я видел, не без помощи мощной пропаганды, кое-какие преимущества процесса борьбы за светлое коммунистическое будущее, но фальшь становилась всё более явной и циничной, и даже самые коренные зачинщики этой борьбы с болью в душе признавались – а король-то голый! Даже сейчас я вижу, как упрямо они утверждают, что законы-то были святы, да вот исполнители – лихие супостаты! Я также вижу, что корни этого упрямства – из-за обиды быть обманутым и за неоправданные жертвы. Кто-то ещё хорохорится и уверяет, что история оправдает эти жертвы, но как-то неуютно смотреть сейчас на исковерканные недоброй судьбой лица ветеранов с красными флагами, и ещё более неуютно видеть холёные лица инициаторов социалистических сабантуев, потому что для них, как и для отцов-основателей, это просто процесс борьбы за власть.

Дед умер сразу после смерти Сталина. Мои родители даже были уверены потом, что смерть вождя способствовала смерти деда. Сообщили о смерти Сталина официально 5 марта, но страна уже гудела догадками. Отец и дед разговаривали вполголоса, стараясь беседовать в стороне от матери. Мне не было ещё десяти. Я слышал, но тогда не понимал значения того, что дед говорил отцу:

– Если ЕГО и вправду нет, ложись, сынок, на дно. Сейчас повылезет вся та мразь, что смотрела ЕМУ в рот, и начнётся травля века почище тридцать седьмого. Много ИХ, обиженных, много, и они все затаились. Ты только посмотри на эти жирные хари, и все как голодные пауки в банке. Продержался бы ОН ещё пяток лет, и можно было спокойно умирать. А сейчас неспокойно мне, сынок, – за тебя неспокойно, за Россию.

– Отец, историю не изменишь. Когда умер Ленин, все говорили то же, что и ты сейчас. Сталина боялись и предсказывали конец России с его приходом. Антихристом звали, а ты сейчас боишься, что этот толстомордый с Молотовым погубит всё. Отец, ничего нового не произойдёт. Будут душить друг друга и всаживать нож в спину, как всегда. Ты служил и у Ворошилова, и Будённого, и Тухачевского. Не рядовым служил! Ты же сам недавно говорил, что непонятно, как им доверяли командовать, но вроде всё сошло?

– Не было лучше. Умные из белой гвардии или погибали, или уходили, а служили бездарные оппортунисты. Да умным было бы не ужиться с хамской массой из-за своего благородства, а только хамство и победило. Ты прав, будут душить друг друга и ЕГО очернят, но он был хозяином, а кто из этих толстомордых может быть хозяином?

– Да ладно тебе, отец! Как будто не знаешь, что прикрепят к одному из них крылышки, и все, включая тебя, будут молиться новому богу. Один партийный съезд и пара передовиц в «Правде» – и все будут верить, что без любого толстомордого и революции бы не было, и партия давно бы развалилась!

– Нет, сынок, при НЁМ ещё кто-то во что-то верил, а в любого из толстомордых могут только силком заставить верить.

Я вспоминал этот разговор, когда поступил в военную академию. На поступлении настоял отец, и мать с грустью отправляла меня в мой первый длительный отъезд из дома. Отец приезжал домой ещё реже, чем раньше. Я никогда не видел его злым или раздражительным. И сейчас он молча ел, смотрел ТВ, много читал, и у него почти совсем перестали собираться однополчане. Мы видели произошедшую в нём перемену, и мать говорила мне, что даже во время войны он был веселей и жизнерадостней. Перед отъездом он позвал меня на улицу, и мы долго шли по пыльной тропинке, в глубь парка, пока отец не собрался с мыслями и не начал говорить:

– Слушай, парень! Я не хочу давить на тебя с армией, но если ты выучишься и продолжишь мою линию, ты хоть чем-то будешь командовать. После медицинского ты, может быть, и добьёшься чего-нибудь, но только сам! Проталкивать тебя некому будет. После этого скандала с нашими ракетами на Кубе в Кремле ищут крайних. Идёт большая перетасовка, но она вряд ли повлияет на провинцию. Меня опять зовут в Москву, и я опять откажусь, но за тобой присмотреть я ещё в состоянии. Подумай и прими решение. Я не обижусь.

Я не совсем понял настроение отца и решил, что он просто не хочет огорчать мать и этой беседой как бы смягчает свою первоначальную настойчивость с моей военной карьерой. Но всё оказалось совсем иначе. В провинции вроде бы не было никаких перемен. Отец получал приказы, встречал начальство из центра, принимал новую технику и обучал личный состав новым технологиям. Наверху было видно, как профессионально и усердно исполняются команды руководства, и дивизия отца стояла на первом месте в регионе. Отец часто ездил в Москву и видел, как комплектуется штаб армии. Этот штаб задыхался от непотизма. В Политбюро сознавали эту угрозу военной системе и старались, как могли, перетаскивать из провинции офицеров с практическим опытом. Отца могли перевести приказом, но в том же Политбюро понимали, что в связи с нарастающим конфликтом с Китаем обнажать военный округ под командованием отца нерезонно. Отец использовал это как аргумент, и его оставляли в покое.

Основной причиной его отказов была нездоровая обстановка в министерстве обороны, куда отца и приглашали. Бюджет страны лопался от гонки вооружений, а в штабах царила атмосфера пира во время чумы. Военный округ отца курировал в министерстве генерал его ранга, но почти вдвое моложе его. Протеже одного из членов Политбюро, этот мальчишка попал в министерство прямо из академии и, прыгая из кабинета в кабинет, повышался в звании каждые 6 месяцев. Получив новое назначение, мальчик понял, что ничего не знает, время придёт – и ему придётся отвечать. Что в таком случае делать? Ясное дело, взять компетентного помощника. Другой бы на месте отца с криком «ура» сел в поезд – и в Москву, но отец решил остаться хозяином положения в провинции, а не генералом на побегушках. Дед один раз за неподчинение получил медаль, а отца повысили в должности за лояльность и оставили в покое. У отца же осталось неприятное чувство, и он всё время вспоминал коридоры военной власти в столице.

Когда политическая пыль вокруг отца осела, он повеселел, и мы не раз обсуждали не только изучаемые мною в академии предметы, но и то, чему нас не учили. Отца за такие беседы в худшем случае могли просто пожурить на парткоме, но он уже преодолел барьер страха за себя и семью и спокойно дослужил до пенсии. Моя же жизнь текла по нормальному руслу. Академия, повышение квалификации и два года под командованием друга отца в соседнем военном округе. Ещё почти 20 лет, и я на месте отца.

Я, как и мой отец, в политику не вдавался. Я просто служил и нёс ответственность за свою часть, военную подготовку, снабжение и дисциплину. С последней, однако, становилось всё сложней. Не только офицеры высшего ранга, но и весь личный состав гудел, как улей, полностью сознавая неспособность власти изменить положение военных. Обсуждали это положение уже открыто, и трудно было стимулировать солдат на хотя бы сносное служение родине. И патриотизм, и традиционное желание выслужиться – всё исчезло, сменившись корыстностью и меркантильностью. Это поддерживалось воровством, которым занимались как рядовые, так и штабные офицеры высокого ранга. Я всё видел, страдал от этого и от своей беспомощности, невозможности что-либо изменить. Я прекрасно понимал, что борьбу с этим вести невозможно – рыба уже сгнила с головы.