Восхождение на Голгофу

–– Дома. Здесь, в мастерской. Пишу картины.

–– Это не работа, а блажь. За работу деньги платят, а ты занимаешься спекуляцией. Признавайся, с кого рисуешь голых баб? Небось, девиц сюда приводишь. Смотри, Исачев, я этого бл…ва не потерплю! Если через месяц не устроишься на постоянную работу, привлеку за тунеядство.

Так повторялось из месяца в месяц. Наконец, под нажимом матери и жены, Александр устроился на стройку чернорабочим. День вкалывал до изнеможения, а затем до глубокой ночи просиживал у мольберта. Конечно, не высыпался. Однажды в полусонном состоянии обварил кипятком себе левую руку. Когда вечером в мастерскую заглянула жена, он весь светился от счастья. С торжествующим видом показал ей больничный лист:

–– Представляешь, Наташа, теперь я две недели смогу не ходить на работу! Буду рисовать!

А потом подвернулся заказ на роспись церквей. Слухи о его иконах в Свято-Покровской церкви в Речице и Кафедральном соборе во имя Святого архангела Михаила в Мозыре распространились среди прихожан по всей республике, привлекли внимание специалистов по иконописи. Посмотреть на них приезжали даже из Москвы, Ленинграда. Когда о самобытном художнике заговорили за рубежом, к делу подключился КГБ. Предшественник Владимира Сидоровича побывал даже у него дома.

–– У вас, Исачев, бесспорный талант. Но почему вы не хотите направить его во благо государству? Оглянитесь вокруг! В Речице столько замечательных людей. Почему бы вам не написать портреты доярки, механизатора, учителя, врача, наконец? Что вас тянет так к этим библейским мотивам? Вы же современный молодой человек, Александр, а ведете себя, как какая-нибудь безграмотная, верующая старушка.

–– В Библии отражена наша история. Разве запрещено воссоздавать ее в живописи?

–– Не запрещено. Но это дело церкви. А она, как вы знаете, отделена от государства.

–– От государства, но не от народа. Может быть, старушки, о которых вы говорите с таким пренебрежением, и заблуждаются в своей вере. Но это их право, гарантированное советской Конституцией. Считайте, что я тоже заблуждаюсь вместе с ними.

Видя тщетность уговоров, начальник райотдела КГБ прибегнул к традиционной ментовской тактике.

–– Эх, Исачев, Исачев, погубите вы свой талант! А ведь могли бы стать известным, уважаемым в стране художником. Подумайте хорошенько! Мы еще встретимся…

Последняя реплика смахивала на угрозу, и Исачев вспылил:

–– Я спекуляцией не занимаюсь. Поинтересуйтесь в Союзе художников. Там вам ответят, что мои картины не представляют художественной ценности. Поэтому я могу продавать их кому хочу. А то, что пишут и говорят обо мне на Западе, меня не касается. Вы же знаете, ни с кем оттуда я не встречаюсь. Так что разбирайтесь с ними сами!

-– …В общем, послал он вашего предшественника в известном направлении, – не без удовлетворения резюмировал свой рассказ сотрудник, знакомивший Сидоровича с делами. – Понимаете, Владимир Евгеньевич, здесь не все так просто. Хотя в Союзе художников картины Исачева и называют мазней, но его уже знают на Западе. Радиостанция «Свободная Европа» посвятила ему несколько передач, представив как узника совести. По нелегальным каналам ему доставляют запрещенную литературу, подбивают к эмиграции. Зарубежные туристы, наслышанные о необычном провинциальном художнике, просят включать в программу пребывания в Белоруссии посещение Речицы. Отказывать им становится все труднее.

–– А как ведет себя сам Исачев?

–– Да никак. Рисует себе и все. Правда, у него в доме постоянно собирается всякая местная шпана. Пьют чифирь, иногда покуривают травку. Исачев рассказывает им про историю искусства. Но антисоветских разговоров не ведут. У нас есть среди них свой человечек. Говорит, пока ничего аполитичного не заметил…

История самоучки, которого на Западе считают гением, сравнивают с Марком Шагалом, а на родине вовсе не признают за художника, заинтересовала Владимира Сидоровича. Не откладывая дела в долгий ящик, он обстоятельно изучил содержимое папки. С каждой новой страничкой перед ним все яснее вырисовывался портрет незаурядного человека, не понимаемого и потому отторгаемого обществом.

…В трехлетнем возрасте остался без отца, учился в школе-интернате. Там, заметив его способности к рисованию, помогли определить в Республиканскую школу-интернат по музыке и изобразительному искусству. Проучился четыре года, был одним из лучших. Его картины демонстрировались на выставке детского рисунка в Женеве. Но за обычную шалость был отчислен. Судя по всему, минские педагоги оказались плохими психологами – вместо того, чтобы поддержать подростка в самый трудный для него период жизни, фактически бросили на произвол судьбы. Причем в несвойственной для людей этой профессии жестокой форме. Когда, уже будучи исключенным из художественной школы, мальчишка приехал однажды в деревню, где проходили практику его сверстники, воспитательница, увидев его, зашлась в истерике:

–– Исачев, не смейте подходить к ребятам!

Но он не уехал. Две недели встречался со своими бывшими одноклассниками тайком, старательно запоминая пересказываемые ими уроки… Затем – вечерняя школа, Ленинград, знакомство с питерским культурным андеграундом, известная уже история с первой любовью и попыткой суицида…

Отдавая должное скрупулезности, с которой коллеги описывали каждый шаг художника, зачисленного в группу идеологического риска, Владимир Сидорович не мог не обратить внимания на грубейшие ошибки, которые допускались в работе с ним. Да, если быть откровенным, работы никакой и не велось. Была заурядная слежка и неадекватная реакция на безобидные поступки.

Разобравшись с оперативными делами, Владимир Сидорович решил познакомиться с Исачевым. Поблуждав по застроенным частными домами закоулкам, наконец, нашел указанный в папке адрес. На стук вышел сам Исачев. Сидорович без труда узнал его, хотя фотография в деле была явно многолетней давности. Из полуоткрытой двери слышались мужские и женские голоса. Вспомнилось, что сотрудники райотдела окрестили гостей художника «шпаной». «Любим мы присваивать ярлыки!»

Поздоровался. Исачев ответил. В его глазах не было ни любопытства, ни раздражения. По всей видимости, к визитам незваных гостей он давно уже привык.

–– Я недавно приехал в Речицу. Узнал, что есть в городе незаурядный художник…

При этих словах по лицу Исачева проскользнула едва заметная ироничная улыбка.

–– …Хотел бы, если не будете возражать, посмотреть картины, поговорить.

–– Я не против. Но сегодня у меня гости. Приходите завтра после пяти.

На следующий день, в назначенное время, Сидорович снова стоял у двери уже знакомого ему дома. Когда Исачев открыл дверь, потянулся рукой к внутреннему карману, где хранилось служебное удостоверение.

–– Вчера я не успел представиться…

Но Исачев опередил его.

–– Ксиву предъявлять не надо. Я знаю, кто вы.

–– Но мы, кажется, не знакомы.

Исачев улыбнулся:

–– Вы забываете, что я художник и умею распознавать типажи людей. Так, как вы, одеваются только официальные лица. В нашей маленькой Речице их можно пересчитать по пальцам. А манера держаться, разговаривать с головой выдает в вас сотрудника спецслужб.

Теперь уже Сидорович не смог скрыть улыбки. Такое начало знакомства ему понравилось…

Органы государственной безопасности во всем мире принадлежат к элите спецслужб. Чтобы попасть сюда, нужно пройти через множество фильтров, отсеивающих людей с низким коэффициентом интеллекта. К числу определяющих качеств относятся также твердая вера в идеологические постулаты, навыки психоанализа, коммуникабельность, готовность во имя долга жертвовать своими личными интересами. По всем этим параметрам Сидорович был безупречен. А кроме того, он сохранил в себе способность сочувствовать чужой боли, желание в нестандартных ситуациях не переадресовывать принятие решения вышестоящему руководителю, как поступало обычно большинство его сослуживцев, а самому разобраться в сложившихся обстоятельствах. И в этом смысле принадлежал к числу тех, кого принято называть «белыми воронами», выбивающимися из общей стаи…

Готовясь к разговору с Исачевым, Сидорович перечитал все, что было в районной библиотеке о живописи. Удалось разыскать материалы о скандальных встречах Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущева с творческой интеллигенцией, где он обрушился на Эрнста Неизвестного и других художников нетрадиционных направлений, и даже о выставке «неформалов» на Манежной площади, которую по команде Брежнева проутюжили бульдозерами.

Предложив гостю чай, от которого он отказался, Исачев спросил:

–– Не возражаете, если я буду кое-что делать за мольбертом? Не привык разговаривать, сложа руки. Когда рисую, жена даже частенько читает мне статьи по философии, искусству. Теперь вот штудируем историю костюмов.

–– Конечно, конечно! А почему вас заинтересовали костюмы?

–– Не столько сами костюмы, сколько люди, которые их носили. Костюм – внешняя оболочка человека, но по ней можно без труда узнать его характер, привычки, настроение, даже чуточку заглянуть в душу. Без знания всего этого не стоит браться за кисть. Получится не живой человек, а манекен… Ах, простите, я совсем забыл, вы же просили показать вам мои картины. Вот, пожалуйста…

Исачев жестом провел по комнате, заставленной картинами в багетовых рамах. Вперемешку с ними на столе, подоконниках, просто на полу лежали незаконченные работы, на некоторых были сделаны лишь карандашные наброски.

–– Готовых картин у меня мало. Продаю. Надо же жить за что-то. И потом я привык писать сразу несколько полотен.

Рассматривая импровизированную галерею, Владимир Сидорович, как и всякий, кто попадал сюда впервые, испытал шок. В деле Исачева хранилось несколько любительских репродукций, даже они давали представление о необычном даре художника. Но разве может засушенная для гербария бабочка передать всю ее красоту, воспроизвести волшебство полета! Люди на картинах Исачева были живыми. Казалось, еще мгновение – и они, разорвав пространство времени, сойдут с полотен в избу.

Исачев оставил гостя наедине с его мыслями, колдовал возле мольберта. Наконец, придя в себя, Сидорович сказал:

–– Здорово! Если честно, не ожидал увидеть ничего подобного.

Исачев на эту реплику никак не отреагировал. Будто и не слышал ее. Отвлекся от мольберта лишь тогда, когда Сидорович попросил:

–– А знаете, теперь я, пожалуй, не отказался бы от чашки крепкого чая.

Исачев извлек из-под стола чайник; судя по всему, эксплуатировали его нещадно – сквозь копоть лишь слегка угадывалась эмаль, засыпал прямо в него горсть заварки, поставил на газовую плиту.

Говорили они часа два. Сидорович старательно избегал скользкой темы, расспрашивал о мастерах «старой школы», об отношении Исачева к творчеству Шагала, о технике лессировочного письма. «А ведь пришел он сюда не за этим. Ищет подходы!» – улыбнулся про себя Исачев. Но гость почему-то нравился ему все больше. Напряженность, ощущавшаяся в первые минуты встречи, исчезла, и он уже не вспоминал о том, какую организацию представляет Сидорович. Может, оттого, что были они сверстниками, обоим чуть за тридцать; тот возраст, когда впервые всерьез задумываешься о том, для чего ты существуешь на этом свете, и Исачев чувствовал, что Сидоровича тоже волнует этот вопрос. А еще потому, что оба были по натуре искренними людьми, и это сближало их.