Свисс хаус, или В начале месяца августа

* * *

Чугунные ворота оказались не заперты, справа и слева от дорожки, ведущей к особняку, глухо щелкали автоматические поливальные устройства. Розовые и жасминовые кусты распространяли сильный запах. Если Эмили, как сказала патронажная сестра, находится в саду, значит он должен будет войти в дом, завернуть налево в гостиный зал, а из него уже выйти в сад. Андрес миновал ворота, поднялся по ступенькам к тяжелой двери из красного дерева. Дверь была открыта и Андреас осторожно толкнул ее, сразу ощутив застоявшийся запах дома, в котором живут очень старые люди. В прихожей царил полумрак. На первый этаж вела просторная лестница, ступени которой были обиты темно-красным ковровым покрытием.

На стене перед лестницей Андреас сразу наткнулся на ту самую гравюру, которая когда-то так поразила его воображение. Картина называется «Поцелуй смерти». Ее создатель, Никлаус Мануэль по прозвищу Дойч, родился предположительно в конце пятнадцатого века. Живописец, поэт, памфлетист, чиновник, пламенный сторонник Реформации, выборный член Городского совета, солдат, раненый при осаде Новары. Никогда раньше не видел Андреас такую Смерть, настырную и безнравственно-похотливую. Обычно смерть хватает свою жертву за горло, но в данном случае, облачившись в форму ландскнехта и обхватив пышногрудую деву, смерть нагло лезла ей левой рукой между ног.

Когда он впервые увидел картину, Эмили еще ходила, даже не опираясь на палочку, и уж тем более не требовался ей кислород. Но и тогда, и позже она имела обыкновение совершенно неожиданно начинать равномерный монолог, больше похожий на статью из энциклопедии или выступление на ученом симпозиуме. Сначала Андреасу было просто смешно, но потом он решил, что человек, который живет в особняке, забитом по самую крышу антиквариатом, по-другому говорить и не может. Андреас заходит в гостиную. Здесь пустынно, окна и стеклянная дверь в сад открыты, легкие белые шторы надуваются, как паруса, и тут же опадают. На стенах, среди других картин, как и прежде, висят сделанный неизвестно кем в стиле Дюрера офорт с видом на Женевское озеро со стороны городка Террите и портрет шпионки французского короля Катарины Перрего-фон Ваттенвиль кисти Теодора Дитриха Рооса.

В свое время Андреас пытался выяснить, как жизнь и судьба Эмили связана с городом Террите, но из этого ничего не вышло. Ее мышление работало на основе какой-то совершенно непонятной логики. Андреасу казалось, что свою жизнь Эмили проводит в каких-то глубинах, изредка лишь всплывая на поверхность с тем или иным сокровищем в руках, раковиной, каменным останком доисторического существа, странной фразой, или, что еще хуже, вопросом. Для нее все это являло собой логичное продолжение давно начатого разговора, собеседник же сталкивался с вырванной страницей из непонятно какой книги. Гравюра с видом на Женевское озеро и портрет Катарины Перрего-фон Ваттенвиль как раз и играли роль таких страниц.

Такие разрозненные листы с только что напечатанными текстами часто валялись на полу типографии, иногда даже со следами от обуви. Изощренный ребус из обрывков смыслов, как правило, заводил Андреаса в тупик, и горькое осознание своего умственного бессилия компенсировалось лишь надеждой на то, что где-то уж точно должна быть книга, где не хватает именно этой страницы, и что если эту книгу прочесть, то все встанет на свои места, а странные слова и предложения, значение которых темно и непостижимо, окажутся простыми и прозрачными и засияют всеми своими гранями. Но такие надежды все равно всегда завершались ничем.

Андреас пробовал задавать Эмили наводящие вопросы. Например, что она вместе со своим ныне уже умершим мужем делала во время Карибского кризиса в Соединенных Штатах? В ответ он слышал рассуждения о том, что новые переводы Достоевского лишены душевного тепла. Потом Андреас бросил это дело. Он сам разузнал, что в конце семнадцатого века Террите был деревушкой из пяти домов, относящейся к приходскому округу Монтрё, что в середине девятнадцатого века в деревне начался туристический бум, что здесь часто бывала Герцогиня Амалия Евгения Елизавета Баварская, она же императрица Сисси. Ее убили в Женеве, но памятник в ее честь был установлен почему-то именно тут. А еще тут, кажется, застрелили советского шпиона. Все эти факты отказывались соединяться в складный рассказ. А вот в сознании Эмили они наверняка стояли каждый на своем месте, будучи логичными элементами какой-то очень интересной истории. Однако заглянуть на страницы этого романа не было дано никому. Куда более охотно Эмили рассказывала, каждый раз как будто бы заново, историю Катарины Перрего-фон Ваттенвиль.

Эта женщина носилась на лошадях, в двадцатилетнем возрасте она вызвала на дуэль иноземную фрейлину, позже тайно информировала французского посла, расположившегося в своей резиденции в Золотурне, на предмет возможного сговора Берна с англичанами. Потом ее гонца с секретными документами схватили. Катарина оказалась разоблачена и подвергнута пыткам в Казематной башне. Она выдержала все и не произнесла ни слова. Ее приговорили к смерти, и лишь вмешательство некоторых влиятельных лиц заменило топор на вечное изгнание. Эмили утверждала, что именно у нее на стене в гостиной находится подлинник кисти Теодора Дитриха Рооса и что в замке «Егерсторф» осталась всего лишь хорошо сделанная копия.

* * *

В дальнему левом углу гостиной стояло кресло, в котором Эмили обычно сидела весь день. Рядом с креслом стоял небольшой столик на вычурных ножках. На нем громоздились книги с золотыми буквами на корешках. На самом верху стопки книг лежало немецкое издание «Крейцеровой сонаты», выпущенное в Берлине в самом конце девятнадцатого столетия. У стены слева стояла обитая полосатым шелком софа в бернском стиле. На полу лежал пестрый ковер, на котором, если Андреас не ошибался, еще можно разобрать фрагменты битвы при Грандсоне. Тыльной стороной ладони Андреас отвел от лица занавеску, вышел из прохлады гостиной в густой воздух сада.

Эмили сидела спиной к дому в тени высокой сосны. Под деревом был аккуратно расставлен садовый мебельный гарнитур: два удобных дивана и столик. Эмили не видела Андреаса, и тот подумал, что не хватало только испугать ее до смерти. Андреас видел ее короткие, легкие, как пух, волосы, выкрашенные в неуловимый белый оттенок с воздушным синим налетом и уложенные в аккуратную прическу. За мгновение до того, как Андреас решился все-таки сделать шаг в ее сторону, тонкая сухая рука поднялась и сделала легкий приглашающий жест. Андреас сел напротив Эмили. На столике между ними находилась очередная стопка книг. Сверху, словно укрыв их распростертыми крыльями, лежал альбом с цветными репродукциями.

На самом краю столика, на последнем не занятом книгами уголке, примостился серебряный поднос с графином и тремя стаканчиками. В графине колыхалась мутная светлая жидкость. Я ждала твоего прихода, сказала Эмили по-английски отчетливым голосом. Солнце уже скрылось за деревьями и теперь только жарким охряным светом окрашивало стены и крышу особняка. Андреас знал, что игра света и тени продлится недолго, еще несколько минут, солнце переместится еще ближе к горизонту, и свечение угаснет, оставив после себя запах горячей хвои и засыхающих на корню рододендронов. Я ждала твоего прихода, еще раз сказала Эмили, на этот раз уже на литературном языке.

Обычно она использовала свой горловой диалект с разбросанными тут и там, словно осколки стекла, галлицизмами, но сейчас что-то заставило ее перейти на ганноверский говор. С момента их последнего разговора прошло сколько времени? Андреас не мог сказать точно, но с тех пор черты лица Эмили стали еще более хрупкими, она вся сжалась, словно возраст забрал у нее почти всю ее человеческую плоть. Андреас видел фотографии Эмили в юности, на фоне обрывистых скал и серых вершин, поверх которых кто-то вывел на фотобумаге жестким почерком «Доломиты». У нее круглое лицо, веселые ямочки на щеках и кудрявые волосы цвета спелой соломы. В молодости Эмили выглядела очень привлекательно.

Затем в памяти у Андреаса всплыла еще одна фотография: приземистый дом с плоской крышей в Пасадене, лиственницы у въезда на участок, выложенные белым булыжником контуры грядок перед окнами, часть аккуратного газона пожелтела от жары. Какой же автомобиль стоял у ворот в гараж? Кажется, это был «Плимут», очень старый и неуклюжий. Эти фотографии Эмили аккуратно вклеила в альбом с бархатной обложкой, каждая страница альбома скрывалась под хрустящей папиросной бумагой. Зачем она показывала ему эти фотографии? Скорее всего, эта была демонстрация патрицианского презрения к человеку «не того круга», наглым образом затащившего в постель ее внучку.

В графине налит бузинный сироп напрямую от производителя, фермерского хозяйства под Санкт-Галленом. Сахара и лимонной кислоты в нем меньше, чем обычно, поэтому и вкус у него куда более отчетливый, круглый. Сироп при желании можно разбавить минеральной водой. Эмили медленно протягивает Андреасу большой лист текстурной бумаги с рисунком коровы, выполненным цветными карандашами! Рога коровы украшены венком из неизвестных цветов, но, скорее всего, Эмили сама придумала эти цветы, так же, как она сама придумала и эту корову с боками, украшенными пестрыми пятнами, с невероятными синими глазами и с тяжелым розовым выменем. Сегодня ночью она мне приснилась, и, чтобы не забыть ее, а особенно глаза, я начала рисовать. Так и есть, придумала!

Эта корова, конечно же, не похожа на тех, что пасутся тут, совсем рядом, но мне показалось, что дело совершенно не в этом. Эмили замолкает, снова погрузившись в себя. По самым последним данным, уточненным в результате открытия новых архивных данных, Советский Союз потерял во Второй мировой войне шесть миллионов своих граждан, говорит Эмили. Андреас не знает, что ей ответить. Он держит в руках рисунок коровы. Чтобы потянуть время, он кладет его поверх разбросанных по садовому столу книг, наливает себе бузинного сиропа, выпивает приторную жидкость и ставит стаканчик обратно на серебряный поднос. Шесть миллионов – это вся Швейцария, даже больше.

Нужно читать Льва Толстого, говорит она, тогда нам откроется вся жертвенная глубина загадочной славянской души. Андреас украдкой смотрит на часы. Эмили берет лежащий перед ней альбом с иллюстрациями и протягивает его Андреасу. Ее руки, когда-то полные и сильные, теперь едва ли не просвечивают насквозь. Это каталог работ Ганса Якоба Оэри, говорит Эмили, и в ее голосе звучит гордость удачливого коллекционера. Родился в городе Кибург, кантон Цюрих, в знатной семье. Закончив трехлетнее образование в городе Винтертур у Йохана Каспара Кустера, художника по обоям, он отправился в Париж, где поступил в знаменитую «Эколе де Бью-Ар». Французские слова Эмили всегда произносит с удовольствием, изящно артикулируя, она уверена, что говорит по-французски даже лучше самих французов. В Париже Ганс Оэри живет в нужде, поэтому он решает отправиться в Москву.

Всего в России он пробыл без малого восемь лет в качестве портретиста и учителя рисования. Голос Эмили звучит ровно, создается впечатление, что она не говорит, а считывает заранее написанный текст. Когда войска Наполеона вошли в Москву, швейцарский художник стал свидетелем исторического пожара. В огне погибли более десяти тысяч раненых и больных русских солдат, оставленных в городе. Эмили смотрит на Андреаса, словно преподаватель, принимающий экзамен. Многие обвиняли московского градоначальника Фёдора Ростопчина, который, к тому же, выпустил из тюрем сотни преступников, тут же занявшихся грабежами, но на самом деле основная тяжесть вины лежит на самом Наполеоне. Он первым напал, потому русские и сожгли свой город.

Эмили забирает у Андреаса альбом, перелистывает несколько страниц и, ткнув пальцем в большую, на разворот, репродукцию, возвращает обратно. Вот! Картина выполнена в красных, розовых и серых тонах, гуашь на бумаге. На переднем плане мельтешит пестрая толпа, в самой гуще которой можно различить всадников и даже одну лошадь, запряженную телегой. В перспективе, как следовало из подробной аннотации, размещенной под репродукцией, возвышалась «Башня Христа Спасителя», а перспектива к ней, образованная двумя рядами горящих особняков светло-розового оттенка, называлась, как это опять же следовало из аннотации, улицей Николая Чудотворца, архиепископа Мир Ликийских. Особняки, в основном двух- и трехэтажные, были уже в полуразрушенном состоянии, окна зияли черными провалами, и из каждого из них закручивался серой спиралью дым.

Церковь на левом краю картины, наверное, тоже горела, потому что из ее фасадных ворот валил дым, только не спирально закрученный, а образующий растрепанные космы. Люди на ней уже успели привыкнуть к катастрофе, происходящей вокруг, даже не предполагая, что еще немного, и стены окружающих домов рухнут им прямо на головы. Похожее чувство Андреас испытал недавно от просмотра в интернете видеороликов, запечатлевших цунами в Японии: там почти до самого конца никто не верил в смертельную опасность, настолько слабыми и неубедительными казались первые признаки наступавшего Апокалипсиса.

Уехать из Москвы Оэри вынудил любовный скандал, точнее, мезальянс, связь между людьми, по роду своему и положению не предназначенными друг для друга. Эмили замолкает, и Андреас опять осознает, что она просто искренне презирает его. Затем Ганс Оэри переезжает в Казань, где живет пять лет, пользуясь покровительством Михаила Николаевича Мусина-Пушкина, военного и общественного деятеля. В тысяча восемьсот семнадцатом году Ганс Оэри возвращается в Цюрих, становится активным членом местного «Общества Художников», создает серию рисунков, на которых запечатлевает аутентичные исторические костюмы и одежды разных эпох, создав «Энциклопедию костюма». Эмили забирает у Андреаса альбом. Картины Оэри кажутся Андреасу куда борее реалистичнее фотоснимков, которые делает Анна-Мари. И кошмарнее! Он еще раз украдкой смотрит на часы – время тянется бесконечно, ему больше нечего здесь делать, но встать просто так и уйти он не может.

* * *

Выпитый бузинный сироп оставил во рту неприятное послевкусие. Андреас с удовольствием выпил бы простой пахнущей снегом воды из-под крана. И главное теперь ничем не выдать своего разочарования. Как об этом пел Стинг? Джентльмен никогда не будет носиться, сломя голову, он всегда предпочитает спокойный и уверенный шаг. И не забыть трость, верную опору. Нужно сохранять спокойствие и ни на что не реагировать. Все это время нужно просто списать как потерянное совершенно бездарным образом. Пойдем, я хочу кое-что показать тебе, сказала Эмили, неожиданно легко, без видимых усилий поднявшись с удобного садового дивана. Став почти прозрачной, она все еще обладала необычно сильной энергетикой.

Через гостиную они опять вышли к красной смерти на стене, после чего Эмили начала подниматься на первый этаж. Она уверенно переставляла ноги со ступеньки на ступеньку, под брюками у Эмили почти не осталось тела! Она таяла буквально на глазах, и в какой-то момент он даже ощутил жалость, но потом Андреас одернул себя. Мне смеются в лицо и даже не считают нужным вести диалог на равных! Что я делаю в особняке, набитом антиквариатом так, что пришлось даже заключать договор с полицией, которая раз в два часа посылает на эту улицу патрульную машину? Глаза быстро привыкли к прохладному сумраку. Эмили остановилась на площадке первого этажа и достала из кармана брюк небольшую связку ключей. Почему связка не звенела, когда Эмили шла по лестнице?

На какое-то мгновение Андреас представил себе, что сейчас Эмили откроет левую дверь и за ней он увидит Анну-Мари. Все сразу же встанет на свои места, проведенное здесь время не будет потерянным, и станет ясно, что молчание Эмили означало проявление истинных деликатности и такта. Эмили позвенела ключами, выбрала один из них и открыла дверь на другую, правую, половину. За дверью пахло деревом, бумагой, воском. Одним движением Эмили нашла выключатель, под потолком вспыхнул старинный светильник – висящий на цепях выкованный из темного металла обруч и пять стилизованных факелов с вкрученными в них лампочками.

Дом изнутри казался куда более вместительным и просторным, чем можно было подумать, глядя на него снаружи. Вдоль белых стен в коридоре расставлены пара стульев с гнутыми ножками и пестрой обивкой, столик под зеркальцем, нелепо выглядящая вешалка в стиле технократического минимализма. Рядом на стене довольно много места занимала крупная картина, укрытая стеклом. Андреас слышал ее историю по меньшей мере уже раз десять, поэтому он знал, что речь идет о панорамном изображении битвы при Муртене, что, скорее всего, картина была написана в начале семнадцатого века во Фрибуре и что приобретена она была в цюрихском антикварном салоне за сумму, точные размеры которой Эмили сообщать каждый раз, разумеется, отказывалась.

Ценность картины состояла в удивительно точном отображении всех основных топографических особенностей старинного театра военных действий. Она выглядела одним большим графическим романом, все страницы которого были одновременно расположены на поверхности холста, что позволяло не только видеть, с какой стороны, куда и в каком порядке маршируют колонны бургундских и бернских войск, но и рассмотреть даже этапы сражения, представленные в разных концах полотна отдельными боевыми сюжетами, помеченными для простоты просмотра размашисто выписанными порядковыми буквами. Андреас приготовился уже выслушать историю картины еще раз, но Эмили решительными шагами направилась к единственным дверям с левой стороны коридора. Положив ключи на столик под зеркалом, Эмили распахнула двери обеими руками. Она не стала включать свет, подошла сначала к правому окну, потом к левому. Отдернув плотные шторы, уверенными движениями распахнула упруго дребезжащие рамы, а потом и ставни, впустив в зал горячий воздух с запахом увядающей травы.

Теперь Андреас мог во всех подробностях рассмотреть салон: и белый потолок, и светильник, тоже на цепи свисающий с потолка, но теперь уже в виде букета из пяти цветов, ножка каждого из которых прихотливо извивалась, завершаясь одним и тем же – лампочкой естественного дневного света, и массивный комод в простенке между окнами, на комоде стояла лампа с абажуром из какого-то очень дорогого материала, и диванчик из красной замши и красного дерева перед комодом, и круглый столик, и кресла вокруг столика, и ковер с узорами на паркетном полу, и панели из орехового дерева, которыми по периметру отделаны стены на высоту в полтора человеческих роста, и черный рояль в дальнем правом углу, и большой мольберт, который стоял перед роялем и на котором располагалась какая-то картина, прикрытая сверху небрежно наброшенным отрезом белого полотна. Эмили отошла от окна и мелкими шагами направилась мольберту мимо рояля. На нем несколько раз играл Артюр Онеггер, сказала Эмили. Покрывало сползло с мольберта и, раскрыв небольшую картину, улеглось на полу белой грудой.

У этого знаменитого швейцарского художника любые ландшафты отталкивались от элементарных фигур: треугольников, квадратов, окружностей. Стоимость называть не следует, астрономические цифры все равно звучат абстракцией! В каждой своей картине он пытался восстановить гармонию чистого умозрения. Здесь же геометрия уходит на второй план. Она, как и раньше, просвечивает сквозь предметы, с той только разницей, что теперь мастер хочет сказать нам, что формы, подчиняющиеся физическим законам, и образы, послушные лишь воле поэта, в идеале обязаны вести между собой диалог, который мы бездумно привыкли называть Романтикой! Андреас подошел ближе и немного наклонился, чтобы лучше разглядеть знакомые очертания. Присутствие воздуха на полотне было физически ощутимым, но контуры гор не становились от этого дрожащими или смазанными, напротив, они приобретали пугающе ясные очертания! Андреас выпрямился и сделал два шага назад. В душных сумерках картина светилась ровным светом.

* * *

Фак, фак, фак! Андреас отдернул руку от крыши автомашины, потом открыл дверь со стороны водителя, обошел «Мерседес» вокруг и распахнул дверь для пассажира. Из салона потянуло раскаленным воздухом. Внутри творился настоящий ад. Отрытые двери помогут немного снизить температуру, затем можно закрыть двери и включить кондиционер. Какие все-таки они здесь все изысканные люди, с этим вязким диалектом и постоянным галльским грассированием, ах, посмотрите, какие мы яркие потомки блестящих предков! У нас вот никто и никогда не ходит вокруг и около, тщательно избегая самого главного и заполняя пространство бессодержательной болтовней, на которую, даже несмотря на отсутствие в ней какого-либо содержания, уходит огромное количество времени. Эмили, конечно же, прекрасно знает, где сейчас находится Анна-Мари и что с ней происходит… Или произошло.

Интуиция опять подсказала Андреасу, что с Анной-Мари все в порядке, иначе Эмили не сидела бы у себя спокойно в саду и не угощала бы его жутким пойлом под названием бузинный сироп. Хозяйка дома, забитого антиквариатом на многие миллионы, не нашла десяти франков для того, чтобы угостить его хотя бы каким-нибудь химическим бутербродом с тунцом. Нет, нет, ну что вы, зачем тратить драгоценные деньги на какого-то проходимца, такого, как я, правда? Таким как я нужно, сидя с постным выражением на лице, лгать и рассказывать сказки про какого-то художника, который за каким-то хреном поехал в непонятно какую Россию. Что все это такое, если не самое настоящее унижение? С другой стороны, мог ли он рассчитывать на другое обращение? Всякий раз приходя к Эмили с Анной-Мари, Андреас оставался в тени, но от него ничего иного и не требовалось.

Иногда ее брат Оливье разогревал что-нибудь из ресторана, лазанью или бургер, и всякий раз на столе в обязательном порядке оказывался этот мерзкий бузинный сироп! Будучи за спиной у Анны-Мари, Андреасу не надо было готовиться к внезапному умному разговору, судорожно вспоминая, о чем Курт Фурглер беседовал с Рейганом и Горби в Женеве. И он мог бы уже тогда окончательно осознать, что к нему здесь относятся как к пустому месту. Мог бы! Андреас опять заглянул в салон – можно запускать кондиционер!

Когда Анна-Мари приходила к нему, мать на глазах превращаясь в совершенно чужого человека и вела себя с ними обоими подчеркнуто вежливо. Походка, голос, движения рук – все в ней приобретало неприятные черты чего-то постановочного, искусственного, словно она не говорила, но читала плохо выученный текст в пьесе, поставленной бездарным режиссером. Андреас не верил ни одному ее слову, а она рассказывала о том, как произошло у нее знакомство «с отцом моих детей», это случилось на «демонстрации против строительства новой атомной станции». Стоял холодный апрель, а этот «привлекательный молодой человек» одолжил ей, «ну прямо как Святой Мартин», половину своего полиэтиленового дождевика. В тот момент Андреаса насквозь пронзало ощущение настолько невыносимой фальши, что однажды он даже специально подавился «Шардоне», закашлялся начал громко стучать себя кулаком по груди.

И уже тогда он тоже мог бы догадаться, что маска чужого человека просто помогала матери не допускать Анну-Мари на дистанцию возникновения эмоциональной близости. Мог бы! Он мог бы честно сказать самому себе, что мать не могла и не хотела себе представить, что один из ее сыновей будет лежать под одеялом с этой молодой дамой, в то время как второй ее сын так и не встанет с койки, будучи обреченным на то, чтобы вечно смотреть своими невидящими глазами в окружающую его темноту. А вот Эмили? О, да! Надо обязательно съездить к Эмили, обязательно! Зачем? Теперь-то ему все понятно, и хорошо, что это осознание пришло вовремя: мать ощущает себя виноватой, что ее сын оказался человеком, с которым невозможно жить под одной крышей. И теперь она боится, что Эмили потребует возмещения денег, которые она дала на лечение Максимилиана. Вот так все просто!