Лицей 2018. Второй выпуск

– Вряд ли. Они из разных мест. Но он тебя познакомит, я уверен.

Пришла Полина. Она слабо улыбнулась и поздоровалась с Артемом.

– Извините, – сказала она, – было интересно послушать. Обычно я не слушаю, но вы интересно рассказали.

– Интересно? – Стрельцов растерялся. Он даже зачем-то встал из-за стола, и теперь все трое стояли, переглядываясь. Вдруг он заметил, что из темноты коридора на него смотрит Марина и ее глаза полны тревоги. – Простите, где у вас туалет? – спросил он.

Дед проводил на улицу.

– Марина, ты где? – начал спрашивать он, оставшись один, но она молчала и не появлялась. – Что не так с домом? Можешь объяснить, в конце концов?

Он долго ждал, но слишком долго торчать в туалете показалось неприличным. Пришлось вернуться. Дед без него выпил еще четверть бутылки и сидел захмелевший. Полины не было видно.

– А чем ты на гражданке занимаешься? – спросил дед пьяным голосом.

– До войны санитаром работал. Сейчас деньги получу и пойду учиться на врача. Офтальмологом хочу быть.

– Солидно. Слушай, ты устал, наверное, с дороги? Давай у нас оставайся, Кузьма скоро приедет. Полно свободных комнат в доме, пойдем покажу.

Дед устроил по дому и участку небольшую экскурсию, после чего оставил Стрельцова в комнате на втором этаже. Едва дверь закрылась, тот забросил сумку с вещами в угол и выключил свет. Он ждал несколько минут, что Марина появится: обычно она выходила из тени, постепенно обретая плоть и запах, и некоторое время обнимала его крепко-крепко, как в последний час, проведенный вместе живыми, – чтобы напитаться силой и начать ходить и говорить. Но сейчас таинства не происходило.

– Где же ты? – обреченно спросил Стрельцов.

Он лег на продавленную скрипучую кровать. В комнате было душно, пришлось встать и открыть окно. В ноздри ударил морской воздух, и Стрельцов понял, что не может лечь спать, не увидав моря. Слишком долго они добирались. Он переоделся и спустился вниз. На весь этаж храпел дед, хлопала приоткрытая ставня в гостиной. Стрельцов вышел на улицу, обогнул участок. Он шел на запах соли и шум волн и через некоторое время случайно наткнулся на тропинку, петлявшую меж кустов и сосен до обрыва, о подошву которого ударялась черная вода.

Стрельцов нашел поваленное дерево. Он сел, наслаждаясь соленой прохладой. Было очень странно слышать то же самое море, которое сопровождало его всю службу, но при этом не считать удары своего сердца между выстрелами, не задерживать дыхание, чтобы прицелиться, не слышать голос Марины – своего наводчика. Так прошло много минут, пока он не услышал смешки и разговор. Какие-то молодые люди были совсем неподалеку. Стрельцов почему-то ощутил неловкость, хотя еще не понял, кто это, и юркнул в неосвещенное пространство за деревьями, чтобы тень проглотила его. Своим острым зрением он быстро нашел источник шума и, присмотревшись, узнал Полину. Ее обнимал какой-то белобрысый жилистый парень, но слов было не услышать, – впрочем, и без того он догадался, что молодые люди воркуют на языке влюбленных.

Стрельцову было неловко, но он не мог уйти. Немного живой, настоящей любви было рядом, и он наслаждался ею. Закрыл глаза, позволяя соединиться запахам ночи и любви, шуму моря и голосам, которые ветер без злого умысла играючи рвал на части. Словно не было никакого Стрельцова-убийцы, Стрельцов-философ думал: “Многое должно было сойтись, чтобы произведение стало совершенным. Но пусть поспорят со мной, что любовь не является искусством. Посчитай сама: влюбленные должны быть красивыми, в их чувстве должно быть мало корысти и совсем не быть жадности, в их движениях друг к другу не должно быть злобы или зависти, но их секс должен быть звериным, хотя бы иногда, а лучше – часто. Они должны понимать друг друга, но не во всем соглашаться; они должны знать друг друга, но оставаться загадочными, странными; у них должно быть много общего и еще больше разного. Но самое важное – любовь обитает в ином временном измерении. Для нее нет “раньше” и “потом”, нет “позавчера”. Она есть, а потом – ее нет. Люди удивляются, что любовь минула, но это они ушли, потеряли веру в нее. Это люди умерли или просто изменились, а любовь все та же: царит, сияет, манит незнающих. Потому ее и отождествляют с Богом, что чувствуют вневременную природу, улавливают вечность. Кому-то везет, и он с молодости до старости живет в любви; кому-то везет даже больше – он никогда с нею не сталкивается; наконец, большинство узнают ее лишь на короткий срок. Когда они теряют ее, то думают, что это она “прошла”. С некоторыми избранными она рядом всегда, парит, чем-то похожая на музыку, и они черпают из нее, толком не понимая, как синтезируется их счастье. В конце концов, нас ждет только смерть, наше “потом”. Ее ничего не ждет, у нее нет будущего или прошлого, для нее, в общем, нет ничего невозможного. Посмотри хотя бы на себя, чтобы убедиться”.

Стрельцов открыл глаза, адресуя последнюю фразу Марине.

– Ох и любишь ты поумничать, – сказал призрак.

– Ну да, потому и “Профессор”.

Полина и Максим по-прежнему ворковали, укутавшись в огромное одеяло. Снайпер и его погибшая подруга смотрели на них.

Глава седьмая

– Ваше имя?

– Что? – Кузьма удивленно уставился на журналистку.

– Это для полноты интервью, начнем с самой базовой информации, – доверительно пояснила Катя и улыбнулась. – Если нужно, можем сначала пообедать. Съешьте сперва сэндвич, если хотите.

– Сэндвич?.. А, Борька съест. На, Борька… А зовут меня Кузьма Антонович Безлин…

– Когда и как вы прибыли в зону боевых действий?

– В апреле я прибыл. Ровно четыре года назад.

– Вспомните дату?

– Тринадцатого апреля прибыл в распоряжение Целелова и получил первую задачу… Тринадцатого апреля все у меня началось, работа. Накануне прорыва Херсонского котла. Прорывать котел я и ехал.

– В каком качестве вы пробыли там эти четыре года?

Кузьма улыбнулся.

– У вас есть официальное звание? – уточнила Катя. Кузьма усмехнулся: и вправду, что ли, не понимает она?

– Смотри: я срочку служил, ну, как все. Потом оставался. Думал, по военной линии карьеру сделаю. Но только тогда в армии ни воли, ни денег не было, а вот дерьма – лопатой жуй. Вот и не стал задерживаться, а дослужил до лейтенанта старшего, если тебе интересно. Но пороха настоящего не понюхал – времена другие были, армия не для того тогда была.

– В каком звании вы вернулись сейчас?

– О чем ты все выспрашиваешь, не пойму?.. Я работал. Исполнял приказы руководства.

– Руководства?

– Руководства компании. Хватит, не спрашивай, – сурово сказал Кузьма.

– Хорошо. Ходили слухи, что вам неоднократно поступали предложения завершить вашу… карьеру, но вы неизменно оставались. Ни разу не покидали зону конфликта. Действительно ли существовали люди, которые считали ваше присутствие там затянувшимся, неуместным?

Кузьма улыбался, но в глазах его полыхнула злоба. Сам не заметил, как рука его потянулась к Борьке, стала бродить по шерсти. Пес покорно молчал под хозяйской ладонью.

– Там много было всякого и всяких. Политишонки ихние меня думали оттуда вытурить, но не вышло. Им, видите ли, притушить хотелось, чтобы все остановилось, чтобы все у них на привязи сидели и лаяли по команде. Они только о деньгах и власти думали, а у меня чертят полсотни… одно время было. Нет, я делал то, что считал правильным, и руководство было за меня. – Он нахмурился и смотрел хищно. Катя подалась немного назад, не в силах выдержать этот взгляд. – Отправили восвояси, когда уже окончательно плох стал, – добавил Кузьма и грустно улыбнулся. – По врачебным сужденьям. Так бы работал. Но они думают, развалюсь я, если еще по мне что попадет. Сказали: “Уезжай, Кузьма, поживи, повидай дочь, пока жив”. Я решил уехать, потому что отряда уже не было.

– То есть вас комиссовали по состоянию здоровья?

– Неважно, как это называть. Политишонки хотели меня выдавить, но не сумели. Вот это запиши. А остальное неважно. Сейчас я здесь.

– Похоже, вы не слишком рады снова быть дома? – удивилась Катя.

Кузьма думал долго. Он ерзал на неудобном пластиковом стуле и хотел пить. Становилось жарко, и хотя перед ним была зеленая девчонка, он чувствовал себя как на экзамене.

– Я рад, – сказал он, понимая, что молчит слишком долго.

– Какие чувства вы испытываете в мирной жизни после пережитого там? После сражения с неофашизмом?

– Ох, ну и вопросы ты ставишь. Непросто сказать. Понимаешь как, с одной стороны, мы – люди скромные. Вроде как мы пошли на дело, куда нас позвали, и вроде как сделали всё, что от нас зависело. Как говорится, сделал дело – гуляй смело, так? Тем более что нас не обидели, жить есть на что, и даже пенсию обещали потом платить. Но есть и другой такой момент…

Кузьма прочистил горло. Постепенно к нему возвращалось спокойствие, волнение перед красным диктофонным глазом отступало. Катя терпеливо ждала продолжения.

– И момент такой, – сделав глоток чая, продолжил Кузьма, – что нас тут так воспринимают, словно мы призраки, не настоящие. Я это понял не сразу, и то лишь потому, что пообщался с другими ребятами. Нас тут мало. Вот, например, Никитка, пацан с Геленджика, молодой, тебе ровесник! Что он в жизни видел? А теперь он кому нужен? Без руки остался. Да, купил себе протез дорогой, им чуть не подтереться можно, но тем не менее! Калека! А парню двадцати пяти нет. И что ты думаешь? Кто-то говорит ему “спасибо”? Кто-то хоть понимает, откуда он вернулся?! Мне за это очень обидно! Я-то что? Я взрослый мужик, у меня дочь, я свое пожил. Мое будет со мной и дальше. А вот таких, как он, жалко, и их немало!

Он остановился, но Катя молчала. Снова пришлось вспоминать про диктофон. Это не обычная беседа – тут будут его слушать. Кузьма воодушевился и продолжил.

– И конечно, есть такое чувство обиды из-за этого! Вот к ним ко всем. Они знают хоть, через что мы прошли? Кто-то поехал за деньгами. Но ведь много кто поехал по зову сердца. Большинство! Потому что им не все равно! Мы не могли не поехать, понимаешь? Такие, как я, или Никита, например. А кто тамошние? Они куда уедут? Там выбор: за них ты или за своих. Вот мои его и сделали: Егор, Паша… Петр. Его я, правда, пока плохо знаю.