Лицей 2018. Второй выпуск

Кузьма и его люди наблюдали за гуляниями отстраненно, но внимательно. Кузьма испытывал странное чувство, хотя не впервые он приезжал в поселок, чтобы послушать песни и поздравления государственных служащих, специально прибывших на отдаленный мыс. Единственный живущий в Крае ветеран справил столетие нынешней зимой, и никто, кроме близких родственников, не знал, будет ли он присутствовать.

– Придет, как думаешь? – спросил вполголоса Кузьма у Павла. Тот пожал плечами.

– Откуда мне знать. Он ваш, я и не знаю, кто он.

– Артиллерист, – со значением сообщил Кузьма. Под его рукой смиренно и торжественно сидел Борька.

Остальные Кузьму мало интересовали. Его взгляд слепо блуждал по радостным молодым лицам, наслаждающимся призрачным миром, который сохраняется благодаря незнанию, и он скорее испытывал раздражение, но оно не было злым – больше как к детям, не выучившим урок. Однако в праздник вполне можно было простить им желание не думать о дурном, не представлять себе настоящую боль, кровь и грязную фронтовую работу. Дети иногда заглядывались на пятерых угрюмых мужчин, сгрудившихся на краю набережной, вдали от сцены. Они не надели формы, но все пришли в выглаженных рубашках, брюках, начищенных ботинках. К пиджаку Кузьмы была приколота звезда. Солнце было горячим, но тусклым из-за дымки над поселком, и геройское золото мерцало слабо, никому не заметное, кроме его людей.

В середине дня, синхронно с остальной страной, в поселке прошел парад памяти: колонна из нескольких десятков жителей пронесла по расступившейся набережной портреты и флаги. Многие надели гимнастерки, некоторые были и в полной военной форме времен великой войны. С черно-белых или реже цветных фотокарточек на зрителей глядели люди, перенесшие первый бой с фашизмом, но некоторые пришли и просто с фото своих родственников прошлого-позапрошлого поколений. Кузьма наблюдал живое движение памяти по брусчатке, залитой современной музыкой, и тихий гнев давил его сердце. Он не мог описать, против кого направлено клокочущее чувство, – знал лишь, что это нечто темное, отвратительное человеческой природе, остановленное бессчетным множеством смертей. Ему было приятно, когда глаза давно минувших людей-героев коротко смотрели в его глаза. И он прощал мирным людям их почтительный карнавал, переполненный гордостью за предков и любовью, не прошедшей еще настоящего испытания.

В очередной песне сознание Кузьмы потонуло, вернувшись в дни решающей битвы за вокзал. Были недели, когда надежды уже не существовало, потому что огонь врага казался неостановимым, продвижение упрямого спецназа противника – неотвратимым. Отряд таял, вжатый в восточном вестибюле вокзала в пол, в искалеченную стену, в крайний мраморный угол. Радист Алеша Степнов давно был порван взрывом, и ждать крупных подкреплений в любом случае не приходилось – иные, политические бои сдерживали их приход. Коридор до порта был перерезан, и никто не знал, стоят ли еще в том порту русские суда. Не было произнесено слов, но по бывшему залу ожидания, утопленному в каменной крошке, в щепах скамей, перемолотых взрывами, в штукатурной пыли бродила невысказанная клятва укров: “Мы уничтожим вас”.

Изредка над окружностью выглаженной Привокзальной ударял одинокий выстрел, ему в ответ сыпались раздраженные очереди и минометный огонь: Стрельцов работал из укрытия по перебегающим площадь силам врага. Но большую часть суток снайпер молчал, вынужденный менять дислокацию и таиться, чтобы артиллерийский огонь не нашел его. Наверняка, думал тогда Кузьма, только Профессор и останется, чтобы рассказать о том, как все они погибли. И тем не менее, пока оставались патроны, пока жив был пулемет Семена, пока юркий Гал, отрядный доктор, ползал от одной кровоточащей медленной смерти к другой, Кузьма приказал сопротивляться.

Один яростный бой растянулся на семьдесят три дня. Вначале их отрезали от сообщения с портом, потом выбили из окружающих укреплений: вагонов поездов, подстанций, близлежащих построек – и, наконец, вдавили в вокзал, раскрошили минометами и танками три четверти здания. Последним натиском, уже ворвавшись внутрь, укры рассеивали их, отрезали друг от друга, потом принялись бить артиллерией по остову западного крыла, уничтожая половину оставшихся людей, а Кузьму и дюжину бойцов в зале ожидания маринуя перед финальной схваткой. В ней сходили в небытие черные, утомительные дни, похожие на ночи, плавилось пропахшее порохом, дымом и свинцом время, но, чудом или благодаря неистовому упорству, они держались, слышали крики подстреленных врагов, подкравшихся слишком близко… Держались, то и дело переходя в рукопашную, и не спали, не спали, не спали, кажется, никогда.

Однажды сквозь черноту стало что-то просвечивать, и Кузьма, обрушившись на слабое, живое, – зарезал ножом совсем молодого мальчишку, исколол его с утробным стоном, как чучело, не осознавая вполне, мужчина ли под ним умирает, женщина или зверь, – хватало лишь сил понять, куда опускать нож. Трясущимися руками он перевернул тело, прикрываясь от очередной порции огня. Скользкая острая боль прошила ногу. Граната взорвалась неподалеку, и все кругом переполнил звон, и снова замельтешили неутомимые враги. Именно в этот последний час свет пришел ко тьме.

В пробитом потолке сияло дневное солнце, в заполненное дымом здание ворвался рокот вертолета, прикрывавшего подход подкрепления. Шум вертушки вытеснил звон от легкой контузии, вселил невероятную мысль, что они выживут. За ними действительно пришли, два с половиной месяца спустя (сорвались какие-то очередные переговоры в Кишиневе); подкрепления отбросили врага, дали передышку на сутки. А следующим днем они переломили украм хребет: был застрелен командир спецназа, упертые мерзавцы выбиты с путей, еще через двое суток от них очистили поезда, захватили здание “Макдоналдса”, откинув окружение на пятьдесят метров и, главное, восстановив заветный коридор до порта.

“Герой”, – холодно, как приговор, сообщил Кузьме командир батальона. Звезду выковал кровавый десятинедельный бой. Из него живой выбралась горстка почерневших, израненных и изможденных людей, которые долго потом не верили, что остались в живых. На Кузьму еще много месяцев глядели так, словно он воротился с того света, пока почти все свидетели его выживания не погибли либо не уехали домой. Взяв новых людей в отряд, он пошел на следующий контракт.

А на набережной тогда и теперь играла музыка. Кузьма и его отряд следили внимательно: ветеран-артиллерист так и не вышел из дома и не приехал на мероприятия. Он остался участником всеобщего праздника лишь в речах чиновников. Поговаривали, будто в честь столетия ему под вечер вручила именные золотые часы лично глава администрации Края.

После салюта Кузьма позвал отряд за собой. У ресторанчика в северной части поселка за расставленными на улице столиками сидело полдюжины молодых кавказцев. Они шумно разговаривали и смеялись. Кузьма и его люди встали рядом и угрюмо молчали. Их появление постепенно высосало веселость из компании. В предлетнем вечернем тепле стала вязнуть тишина.

– Да, Кузьма. Ты чего? – спросил старший с улыбкой, встал, наклонил голову, как бы выражая почтение.

– Вот поинтересоваться пришел, – задумчиво ответил тот. – Кто вам разрешил ленточками сегодня торговать?

– Ленточками? – мужчина усмехнулся, обводя свою компанию глазами. Кое-кто стал подниматься, и тогда Никита шагнул вперед и посадил первого встающего обратно на стул. Тот вскочил, но Никита легко уклонился от удара и врезал протезом в челюсть. Ойкнув, мужчина уселся пятой точкой на землю. Повскакивали остальные, но драка пока не разразилась.

Старший из группы кавказцев еще пытался показать миролюбие, хотя по глазам было видно, что его распирает гнев. Злобно улыбался в ответ и Кузьма.

– Ты мне не придуривайся, – отчеканил он. – Я видел. Деньги брали за ленты. Хотя они бесплатные.

– Мы не…

– Охренели, черти?! – взорвался вдруг Кузьма, и вокруг повисла тишина. Только ветер шелестел в траве, не живой и потому не испуганный командиром. Каждый услышал в его голосе предвестие смерти.

Молчание продлилось долго, и первым его прервал Борька, зарычав на шелохнувшегося справа от Кузьмы мужчину. Тот что-то хотел достать из-за пазухи, и пес ощетинился, показал клыки. Кузьма смерил кавказца взглядом и оттолкнул, продолжив разговор со старшим.

– Вас кто звал сюда? Вы откуда повылазили? Кто у вас главный? – стал он задавать безответные вопросы, напирая, вынуждая пятиться вставших. Ветераны, хоть их и было меньше, взяли шестерых в кольцо. Из ресторана вышли еще трое, и теперь было девять против пятерых, но они чувствовали себя слабее.

– Кузьма Антонович, мы тоже тут живем, у нас документ есть, это наш ресторан, – миролюбиво стал объяснять кавказец, – зачем кричишь? Зачем вы бить нас пришли? Мы ничего не сделали. Если кто за деньги георгиевские ленточки продал, я с этим сам, лично разберусь и Юнусу сообщу.

– Юнус у вас главный? – уже спокойнее уточнил Кузьма.

– Юнус Абдуллаевич, да, он главный. Это его ресторан, он решит этот вопрос. Я скажу, чтобы он вам позвонил.

– Ты че перед ним прогибаешься, эй? – крикнул один из молодых, самый высокий.

Кузьма, не раздумывая, повернулся и наискось пробил в его нижнюю челюсть правым локтем с такой силой, что в тиши хрустнуло, голова неестественно вывернулась и огромный человек, не успевший ни закрыться, ни опомниться, рухнул как подрубленный. Из-под головы потекла кровь.

Пораженные быстротой и жестокостью, люди молчали, и только Борька залился неистовым лаем.

Лишь несколько секунд спустя затмение прошло и, будто запоздавшая вспышка молнии, началась драка, но не все кавказцы бились – некоторые стояли как вкопанные, а один, на которого пошел Кузьма, даже убежал. Борька бросился за ним, догнал, свалил на землю и долго в отдаленной тьме рвал одежду, мешая побегу, а потом вернулся к Кузьме на выручку, и его глаза были исполнены преданной готовности.

Драка закончилась. На выглаженных рубашках, брюках, чистых еще поутру ботинках была кровь. Кузьма напоследок бросил:

– Вы через неделю все должны отсюда уехать. А ваш сраный ресторан закрывается, и все ваши палатки, поняли?