Повелитель четверга. Записки эмигранта

Кое-как поднялся и пошел. И тут впервые услышал шум. Шум и топот бегущей толпы. Не поверил своим ушам. Откуда тут взяться толпе?

Шум становился громче, толпа явно приближалась.

Вскоре я увидел ее. Она… они бежали… они гнались за мной! Их было много. Кто это?

Расслышал их истошные крики. Лошадиными своими глотками они орали одно и то же: «Он не привился! Не привился! Он источник заразы. Убьем его! Убьем! Убьем!»

Тут я не выдержал и побежал.

Задыхаясь и спотыкаясь, побежал от бешено орущих людей. Людей? Бегущие эти существа были похожи на черных лошадей. Кентавры.

В руках их мелькали темные палки. Я боялся, что они догонят и забьют меня до смерти.

Они долго преследовали меня.

Я бежал по полосе, а потом, не знаю как, оказался на незнакомой берлинской улице. Свернул на другую. На третью. Как же все они похожи!

Помощи ждать неоткуда. Может быть, укрыться в церкви? Подбежал к церковной двери, постучал, толкнул, дернул. Заперто.

Черная толпа не отставала от меня. Прохожие на улицах присоединялись к бегущим. И превращались в кентавров.

Их дикое ржание резало мне уши.

Топот их копыт сотрясал землю.

Их смрадное дыхание отравляло небеса.

На берегу пересохшей реки они настигли меня, я упал в песок и закрыл голову руками.

…

Морок развеялся так же неожиданно, как и начался.

Я сидел на сиденье в вагоне берлинского эсбана. Вагон уютно покачивался. Напротив меня молодой японец играл с крохотной дочкой, лежавшей в детской коляске. Подал ей погремушку в форме сверкающего круга. Она засмеялась, схватила погремушку маленькой перламутровой ручкой и стала грызть ее беззубым ртом.

Авторский комментарий

О кентаврах. Лет 45 назад я стал художником. Открыл свое подсознание для вторжений подобных сущностей. С тех пор на меня совершают набеги герои Босха и Брейгеля, Гойи и Редона… и, конечно, фантомы иного происхождения… Мои современники или точнее – их двойники.

Умеренная мания преследования – мое нормальное творческое состояние. С тех пор, как я перестал использовать тушь и акрил – с конца девяностых – видения стали интенсивнее и ярче. Лет через пять страданий я стал их записывать, воспроизводить в форме текста. Все мои рассказы – состоят из этой странной субстанции. Так что то, что я тут описал – для меня – сугубый реализм, к тому же еще и обузданный (хорошо темперированный), потому что на этой чертовой взлетной полосе проскочило через голову много-много больше того, что попало на бумагу.

Позволю себе еще только одно замечание: для меня важнее всего в этом тексте, не прививка и связанные с ней переживания, не «вход в ад» в здании бывшего аэропорта, даже не пресловутые «кентавры», а улыбка и перламутровая ручка маленькой японки в детской коляске.

Присутствие

Раньше меня часто спрашивали: «Зачем ты пишешь?»

Незачем объяснять, почему этот вопрос неприятен автору. Но я все-таки объясню. Вопрос этот свидетельствует о том, что спрашивающий настроен скептически, что он вовсе не убежден в том, что «все это» стоило писать и публиковать, множить сущности, заставлять бумагу терпеть и засорять и без того крайне засоренное виртуальное пространство сумасшедшими словесными эскападами.

Вопрос этот вынуждает автора оправдываться. Мол, пишу, потому что не могу не писать, пишу для себя, пишу для славы, для публики, для истории… Ради сохранения языка… сохранения воспоминаний… памяти…

И каждый раз после ответа на этот вопрос у меня возникало чувство стыда и неудовлетворенности. Потому что я понимал, что обороняюсь, да еще и не очень успешно, а это означает, что на самом деле я не знаю, зачем пишу. Вроде как графоман или идиот. И это горькая правда.

Это было нестерпимо. И вот, в ответ на это мучение у меня выработался своего рода безумный ритуал: каждый день, просыпаясь, я еще и еще раз отвечаю незримому интервьюеру на этот проклятый вопрос. И сегодня тоже… ответил.

И ответ этот был непригляден и прост, как правда.

Да, да, я пишу свои тексты и публикую книги всего лишь для того, чтобы…

Так ответить побудил меня приснившийся мне сегодня ночью сон. Длинный и странный. Попробую его пересказать. Хотя это и трудно, уж очень не от мира сего, и одновременно – сон этот и есть мой настоящий мир, мир, который я многократно пытался воспроизвести в виде текста, мир, который всякий раз триумфально противостоял моим попыткам.

…

Представьте себе большое овальное помещение, разделенное на что-то вроде ячеек… как это бывает на археологических раскопках. Стены между ячейками невысокие – метр, полтора. Из римского кирпича. Потолок помещения напоминает потолок планетария. Звезды, планеты, туманности. Все в движении.

Воздух в помещении теплый, но не совсем прозрачный. Декоратор напустил туману.

Где-то оркестр играет. Звучит его музыка однако так, как будто музыканты еще не играют, а настраивают свои инструменты. Ля-ля-ля…

В ячейках – столы, стулья, комоды, картины, пыльная рухлядь. Там стоят и сидят люди. Много людей. Одеты празднично. В руках у них бокалы с шампанским. Это гости. Они беседуют. Жестикулируют. Но не все. Некоторые молчат, они погружены в себя. Напряженно думают о чем-то. О чем?

Все ждут чего-то. Нет, Годо никто уже давно не ждет. И мальчик не прибегает, чтобы оповестить всех о его приходе. Кажется, Годо уже приходил, но его не заметили. Не удивительно.

Гости ждут ивента, события. События без черточки после «о». Чего-то обыденного, обыкновенного, рутинного. Но возбуждающего, щекочущего нервы.

Событие это как-то связано со мной.

Я во сне не похож на отражение в зеркале. Какой-то я. Одна из моих вариаций, часто меняющих внешность, судьбу и все остальное. Ведь я оборотень…

Брожу по помещению, захожу в ячейки. Раскланиваюсь. Здороваюсь с гостями. Обмениваюсь ничего не значащими репликами. Жму руки, приветливо улыбаюсь. Гости внимательно смотрят на меня. Доброжелательно оценивают. Делятся друг с другом впечатлениями. Кивают головами. Но некоторые – хихикают. Почему?

Многие ищут глазами кого-то. Кого?

Я знаю, кого. Того, невидимого. Я ощущаю его властное присутствие своим телом. И боюсь его и жажду встречи с ним. Он не человек, не зверь и не чудовище. Он неотъемлемая часть этого пространства. Я не знаю, кто он.

Археологи ищут его в земле. Деликатно скребут глиняный пол скребками.

Одетый в черное священник служит ему, читает проповедь с небольшой кафедры.

Театральный пожарник чистит свою каску. Он видит его в своем отражении.

Попугай в клетке пытается разгрызть орех. И понять его сущность.

Я догадываюсь – это смотрины. Или что-то вроде смотрин. И в одной из ячеек сидит на стуле скромная девушка в белом платье, моя невеста. Ее окружают плотной стеной братья, сестры, родители.

Ищу глазами невесту и нахожу в отдаленной ячейке. Ловлю взгляд ее прекрасных печальных глаз. Жалею ее, ведь она похожа на скелет, так исхудала. Ее кожа стала прозрачной как молодой лед.

Иду к ней.