Служанка любви. Роман в письмах

– Невозможно остановиться на полпути столь упоительной дороги. Ты можешь легко убедиться, что я не могу больше ждать. Я сейчас взорвусь от любви!

И поцелуи полились рекой, не желая заканчиваться… Между тем, его рука становилась все более и более настойчивой, а её движения нежно-напористыми и ласковыми, и моя мать сладострастными вздохами и движениями тела отвечала на его атаки. Поцелуи превратились в жгучие и страстные покусывания. Мой отец целовал свою жену в шею, грудь, сосал её маленькие, уже багровые от возбуждения сосочки, ласкал их с жаром, говоря нежные слова любви, которые иногда прерывали приятную ласку его губ, и моя мать отвечала ему подобным же образом. Так как отец был обращён ко мне спиной, я не могла увидеть всё то, что он делал, но по страстным восклицаниям моей матери я понимала, что она ощущала чрезвычайное наслаждение. Её глаза закрылись, грудь ритмично вздымалась и опадала, все её тело непроизвольно вздрагивало. Она вздыхала и шептала урывками:

– Какое наслаждение! Я тебя обожаю! Ты так любезен, так искусен в своих ласках! Ах! Это всё потому, что мы так любим друг друга! – И затем послышались сладострастные ономатопеи!

Каждое из этих слов зафиксировалось в моей памяти. Сколько раз я мысленно повторяла их потом! Они меня заставили в последующие дни немало поразмышлять и помечтать! И мне кажется, что я до сих ещё слышу, как они звенят в моих ушах!

Затем, внезапно, они замерли. Мама оставалась неподвижной, с закрытыми глазами, расслабленным телом, а отец производил впечатление раненого солдата, который не может больше следовать за своей победоносной армией. Итак, у меня не было больше ни моего сурового отца, ни моей добродетельной и достойной матери. Я их лишилась в течении нескольких минут. Теперь я видела лишь пару существ, не соблюдающих правила приличия, бросившихся в каком-то ослеплении, в дурмане, в одно жгучее наслаждение, о котором мне до сих не было ничего известно. Отец остался на мгновение неподвижным, а затем сел на край постели. В его пылающих глазах стояло дикое выражение первобытного человека, которое я видела на цветных литографиях, и в них застыла животная похоть. Моя мать же вдруг снова стала сладострастно стонать. В течение этого спектакля моё дыхание отказалось мне повиноваться, я задыхалась от нехватки воздуха, а сердце оглушительно билось и буквально вырывалось из моей груди. Тысячи мыслей пробудились в моей голове, и я беспокоилась, боясь быть обнаруженной и не зная, как мне незаметно покинуть мой тайник. Моё сомнение длилось, между тем, совсем недолго, так как то, что я увидела только что, оказалось всего лишь прелюдией к основному действу. Видимо бог хотел, что бы я за один раз увидела достаточно, чтобы не нуждаться более в дальнейших уроках.

Отец сел рядом с моей бесстыдно раскинувшейся на кровати матерью. Теперь он был развернут ко мне лицом. Должно быть, отец страдал от жары, так как внезапно снял с себя рубашку и оказался передо мной совершенно голым.

Я буквально застонала, настоль меня возбуждало любопытство, ведь представшая передо мной картина была совершенно невероятной. Такого я не могла вообразить даже в самых смелых моих фантазиях.

Я, наконец, поняла, взглянув на моего отца, что живые мужчины могут быть сделаны иначе, чем маленькие мальчики или статуи, которые я уже видела прежде! Я прекрасно помню, как по моей спине пробежала прелестная дрожь при виде его тела… мускулистого, с маленькими капельками пота на плечах и… невероятного, толстого и длинного отростка с утолщением на конце, похожего на гриб, и этот гриб находился самый в том самом месте, где у нас был вход в пещерку. Отец продолжал оставаться недвижимым, он не брался вновь за дело, а лишь фиксировал свой взгляд на своей жене и партнёрше и, казалось, пытался совладать со своим собственным пылом и страстью, хотел их обуздать, как шаман дикого племени, пытающийся не испугать девушку, которую он собирается принести в жертву на алтаре, а она, одурманенная наркотическими запахами, разливающимися вокруг, изнемогает от желания в ожидании своего жреца.

Меня била все более сильная и глубокая дрожь, как будто со мной должно было что-то приключиться… что-то, что неистово дразнило всю мою сущность, и неизведанное… новое для меня, для моей плоти и духа.

Я уже знала по рассказам моих подруг, что эта часть мужского тела, впервые представшая моему взгляду наяву, не будет соответствовать тому, что я видела на картинах в музея и на литографиях в книгах, и превзойдёт то, что мне представлялось в моих ночных фантазиях после стыдливого лицезрения произведений скульпторов-классиков в музеях. Но как это было возможно? Я этого не могла понять, потому что мне показалось, что то что я увидела, нарушает и оскорбляет мои представления о классических пропорциях. Выждав несколько мгновений, мой отец схватил руку моей матери и страстно поднёс её к своим губам. Поначалу она позволила ему действовать с видом блаженного смирения, после чего встрепенулась, открыла глаза, томно улыбнулась, и вдруг набросилась с такой страстью на губы моего отца, что я поняла, что мне сейчас предстоит присутствовать при сцене, по сравнению с которой предыдущая покажется совершенно невинной. Они не разговаривали, а лишь обменивались необыкновенно жгучими поцелуями, внезапно разрушив ту завесу и пелену, которую цивилизация и холодный климат навязывает человечеству.

Затем моя мать опрокинулась на кучу подушек, как будто для того, чтобы вдруг надолго забыться во сне, но я заметила, что на самом деле она ищет наиболее благоприятное положение для своего тела, дабы иметь возможность беспрепятственно созерцать себя в зеркале, которое она утром заранее, до прибытия моего отца, предусмотрительно установила у подножия кровати. Отец этого не заметил, так как был всецело поглощён лицезрением прекрасного, сияющего страстью лица моей матери, обращал внимание на самую сущность моей матери… которая в это мгновение нашла положение, которое искала и со сладострастным стоном раздвинула ноги, а мой отец встал на колени перед нею и направился, как новый Моисей к Земле Обетованной, или, как новоявленный Колумб к желанной Индии, или, как новый Монгольфье к небу, которого он хотел достигнуть, или, как Данте и Вергилий, страстно стремящиеся к аду[1 - «Данте и Вергилий в аду» (фр. Dante et Virgille en Enfer) – картина живописца XIX века Вильяма Бугро.], к расселине между её ног, и она опьянённо проворковала:

– Люби меня как можно нежнее, мой дорогой, чтобы наше счастье никогда не прерывалось. Сегодня, завтра и всегда… всю нашу жизнь, до глубокой старости и даже, если это возможно (а я в этом не сомневаюсь), и после смерти, которая не сможет разделить эти настоль нежно и крепко соединённых сердца, как наши.

А я, бедная невежественная девушка, понимала ли я в то время, о чём говорила моя мать? Я лишь увидела, что когда она произнесла эти слова, они обнялись с юношеской нежностью и жаром. Вместо того, чтобы кричать от боли от такого жёсткого объятия, к чему я была внутренне готова, глаза моей матери блестели от радости. Она шептала самые нежные слова, которые я могла себе представить, и даже те, что я слышала впервые в моей жизни, и которые я вслед за ней повторяла, как маленький ребёнок. Её горящие от страсти глаза следовали за каждым движением и любым жестом, которые она видела в зеркале. Тысяча противоречивых чувств, которые тогда нахлынули на меня, не позволили мне признаться самой себе, что эти два сплетённых тела были прекрасны. Теперь я уже знаю, что такая красота крайне редка. Великолепие и живописность любовного переплетения тел всегда является достоянием сильных и здоровых существ, и очень немногие мужчины и женщины могут этим похвалиться в зрелом возрасте, ведь болезни, повседневные заботы, страсти, общие недостатки человеческого общества накладывают на них неизгладимый отпечаток и частично разрушают силу и красоту, дарованную в юности человеку богом и природой, и у большинства человеческих особей весна жизни очень рано близится к концу. Моя мать была немало взволнована происходящим и сладострастно улыбалась. Было видно, что страсть её возрастала и начинала захлёстывать сердце. К несчастью, я не видела лица моего отца, но по его движениям, восклицаниям, да и по дрожи, которая одновременно пронизывала эти два существа, столь идеально соединённые перед моим взором, я почувствовала, какое наслаждение испытывает мой отец. Вскоре, он перестал говорить, а моя мать, напротив, исторгала бессвязные слова, едва вразумительные, но которые мне позволяли, тем не менее, ухватить смысл того, что проходило между ними:

– Мы не расстанемся никогда, мой любимый… мой единственный! Хочу, чтобы сама смерть нас приняла держащимися вместе за руки…. Нет, никогда. Ах!… Как ты силен, как ты прекрасен!… Я тебя люблю сегодня ещё больше, чем во времена нашей первой ночи после свадьбы…. Скажи мне, воспоминание об этом времени… оно ведь доставляет тебе удовольствие! И ты… ты по прежнему меня любишь также, как в те благословлённые времена, когда ты мне признавался в своей вечной любви?… О!… Мой дорогой друг, мечта всей моей жизни, скажи мне, что я – твоя подруга, которую ты нежно любишь и что никогда, ни на один миг ты не прекращал меня любить так же сильно, как в первый день… тот, когда ты мне принёс самый прекрасный букет в моей жизни из анютиных глазок и незабудок!

Мой отец ничего не говорил. Он лишь благосклонно улыбался и ласкал лицо своей любимой супруги. Он также, я в этом не сомневаюсь, думал о прошедшем времени, об их молодости, о времени, когда, как утверждала моя мать, он ей робко предлагал букеты анютиных глазок и незабудок, и которые она с дрожью принимала. И восторженное лицо, с которым он откинул свою голову на край кровати, оставаясь неподвижным, как будто он умер и его голова была потеряна в зыби воспоминаний. Затем он повернулся, словно вернулся из мира былого в действительность, но лицо его по прежнему было отрешённым. Мама первая вышла из этого странного состояния, но у меня было время, чтобы заметить изменения, которые произошли в них обоих. Отец, который, несколькими мгновениями прежде мне казался столь сильным, столь смелым и храбрым, стал вдруг слаб, в сущности, как будто механизм без внутренней пружины, словно гонец Фидиппид, умерший после забега и сообщения о победе при Марафоне, или араб, оставленный без воды караваном в пустыне. Моя мать, напротив, вернулась в наш мир более живой, чем прежде, хотя утомление и изобразилось на её красивом лице, окрасившемся в прелестные и живые цвета, как у юной девушки. Она привстала и облокотилась на локоть, чтобы созерцать с огромной нежностью тело моего отца. Счастливы супруги, чей длинный союз не утомил ни одного из них!

Я присутствовала при этом спектакле, проживая вместе с его участниками свидетельство их вечной любви, которая казалась столь же сильной, как и нежной, и всё такой же живой, как и в те времена, когда они только познакомились! Редкие супруги, слишком экзотические в наши времена, это правда, могут похвалиться этим, и я всегда думаю о вас, мои родители, вспоминая эту незабываемую сцену.

Наконец, моя мать снова прилегла в постель рядом с моим всё ещё пребывающем в мечтательно-отрешённом состоянии отцом. У него теперь было лицо полностью удовлетворённого человека, а у его супруги, напротив, нет. Она, казалось, снова была во власти всё того же возбуждения, которое ранее захватило её супруга. Мама встала и принялась умываться.. Делая свой туалет, она посматривала, как бы случайно, в зеркало, и мой отец, которое был теперь на её месте, на подушке, не мог видеть изображение, которое так радовало её совсем недавно.

Я следила за этой сценой с таким вниманием, что этот маленький жест не ускользнул от моего внимания, но смысл его мне стал понятен намного позже. Я полагала, что всё было уже закончено, и была невероятно взволнована, испытывала неведомое мне доселе физическое наслаждение, которое вдруг стало причинять мне почти физическую боль. Я думала о том, как мне не выдать своё присутствие в спальне и утихомирить мои болезненные ощущения, но, одновременно, я была так заинтригована происходящим, что мне хотелось увидеть что-то ещё, получить маленький бонус. Сидя у ног супруга, моя мать обняла его и спросила нежно:

– Счастлив ли ты?

– Более чем когда-то, моя восхитительная супруга. Я сожалею лишь о том, что ты, как мне показалось, не так счастлива, как я. Я же тебя люблю не только с нежностью, но скорее… с нежной яростью.

– Но это не имеет значения. В твой день рождения для меня существует лишь только твоё удовольствие. Впрочем, я тебя люблю не меньше, чем ты любишь меня.

Говоря это, она склонилась над ним и принялась его целовать, тихо поднимая на его возбуждённое от страсти лицо свои большие нежные глаза. Теперь, я хорошо видела всё то, что происходило между ними. Вначале она целовала моего отца, что-то едва слышно приговаривая при этом, ласково, нежно, и настоль возбуждающе, что спазмы сладострастия проявились на лице моего отца. Правой рукой она прижалась к его голове, а левой распустила свои волосы, став похожа на жриц германских лесов. Я видела её длинные кудрявые волосы, её большие глаза с длинными ресницами, её красивый прямой нос с трепещущими от возбуждения ноздрями, могла рассмотреть, как хищно приоткрывались её губы, обнажая прелестные белые зубы. Наконец, о чудо, глаза моего отца воскресли, он снова стал любезным, в нем проснулась сила и возбуждение, которые я видела вначале свидания, когда он только появился в спальне матери. Моя мать, увидев, что её усилия достигли своей цели, хищно улыбнулась, глаза её засияли от страсти и, внезапно, она прилегла на лежащего в кровати отца и стала покрывать его тело поцелуями. Благодаря зеркалу, я могла лицезреть происходящее в двух ракурсах. Тело отца было распростёрто по всей длине кровати, низкая спинка которой открывала мне непосредственный вид на происходящее в постели, и кроме того второй вид на него появился сзади в зеркале у стены. То, что что до сих пор я могла видеть только частично, следуя глазами за сближением тел, теперь я имела возможность отчётливо видеть в зеркале, и двойная картинка позволяла добиться эффекта моего непосредственного участие в этом действе. Я никогда не забуду этого спектакля! Это было самое красивое зрелище, самая красивая постановка из тех, которые я могла только желать увидеть в моей жизни, видела и в которых сама участвовала. Он был намного красивее, чем все те, которые я видела впоследствии. Два супруга были в полном здоровье, сильные и чрезмерно возбуждённые. Теперь, во время второго акта сегодняшнего спектакля, уже моя мать была активна, в то время как её супруг и мой отец был намного спокойнее, чем прежде. Он обнимал свою прелестную и белокожую супругу, брал её волосы, пропускал их между губ, покусывал их, когда моя мать склонялась чересчур близко к нему, и всё его тело, за исключением рта, оставалось почти неподвижным. Моя мать, напротив, расходовала без жалости свою чрезвычайную живость. Руками она ласкала красивое, умное лицо своего мужа. И эта сцена, которую я видела, меня поразила, взволновала и испугала одновременно.

И в тоже самое время, одновременно, я была и взволнована и приятно расслаблена. Если бы я не опасалась измять моё платье, я бы немного изменила свою позу, и раздвинула бы мои затёкшие от долгой неподвижности ноги, и с большим удовольствием продолжила бы наблюдать за преображениями моей матери, которая, казалось, забыла о всех условностях. Эта серьёзная и важная в повседневной жизни женщина сейчас была только безудержной, страстной супругой, настоящей вакханкой. Этот античный спектакль был неописуем и прекрасен. Твёрдые члены моего отца, круглые, белые, ослепительные формы моей матери и, главным образом, огонь её прекрасных глаз, которые волновались, как если бы все жизненные силы этих двух счастливых существ сконцентрировались в них! Когда моя мать поднимала голову, я видела, как их губы с сожалением отдалялись друг от друга, но тела, наоборот, тесно, буквально с судорогами, прижимались друг к другу, я видела, как их руки играли с локонами их шевелюр… иногда они улыбались, но улыбка появлялась лишь для того, чтобы исчезнуть как можно скорее. Теперь и моя мать тоже молчала, но они оба казались счастливыми в одинаковой степени. Их глаза тонули друг в друге, изо рта вылетали страстные восклицания, мой отец, казалось, возрождался, как феникс из пепла, он начал исторгать из себя глубокие вздохи, иногда отслонялся от моей матери, как будто для того, чтобы иметь возможность созерцать со стороны этот спектакль любви, и его актрису, приму, его прелестную и восхитительную супругу, которая ему являла удивительное и шаловливое лицо. Мой отец кричал: «Я тебя люблю, о моя благословенная жена, я тебя люблю!» И в тот же самый момент моя мать восклицала: «Да… да, мы будем любить друг друга, как Филемон и Бавкида[2 - Филемон и Бавкида-герои античного мифа. Однажды Зевс и Гермеспод под видом обычных путников посетили Фригию, но напрасно они пытались попасть на постой в дома местных жителей, везде получая отказ. Лишь в одной маленькой хижине, принадлежащей старикам Филемону и Бавкиде. Дабы накормить гостей, они пожертвовали своим единственным гусем, который пытаясь спастись бросился к ногам Зевса, который запретил хозяевам зарезать птицу, но к удивлению стариков количество еды на столе после этого необъяснимо возросло. Зевс объяснил хозяевам, кто он на самом деле, и в благодарность за радушный приём пообещал исполнить любое их желание. Старики хотели всего лишь одного-служить жрецом и жрицей в храме Зевса и умереть одновременно. Громовержец исполнил их желание, превратив скромную хижину в храм, а её хозяев сделав жрецами. После долгой жизни Филемон и Бавкида превратились в конце концов в деревья, растущие возле храма из одного корня.]» Их восхищение длилось несколько минут, затем наступило молчание.

Я оцепенела. Оба существа, к которым я до настоящего времени ощущала самую сильную в мире любовь и уважение, открыли мне только что те вещи, на которые девушки в моём возрасте смотрят с восхитительным абсурдом. Они одномоментно перенесли меня из мира условностей, показного достоинства внешних приличий в мир, который от меня тщательно скрывали, в мир, в котором мужчины и женщины ищут только страсть и сладострастие, и ничего другого. Но я не хочу сейчас философствовать, а желаю, прежде всего, лишь рассказать, вернее пересказать, факты, свидетелем которых я была.

В течение десяти последующих минут мои родители оставались буквально двумя мертвецами под покрывалом. Затем они поднялись, оделись и оставили комнату. Я знала, что моя мать собиралась отвести супруга в салон, где были выставлены подарки для него. Эта комната выходила на веранду, из которой можно было попасть в сад. Через несколько минут я украдкой оставила мой тайник и спаслась бегством в этом самом саду, откуда и приветствовала моих родителей. Я не знаю, как мне удалось хладнокровно продекламировать мою оду в честь юбилея отца и пожелать ему всех благ. Для него же моё тревожное состояние стало лишь поводом для умиления, однако я не осмеливалась смотреть в глаза моим родителям, не в силах забыть спектакль, который они только что разыграли перед моими глазами, ведь воспоминание об их шалостях по-прежнему живой картиной стояло перед моими глазами. Мой отец обнял, меня, а затем и моя мать. Но это был уже другой вид поцелуя? Я была столь растеряна и взволнована, буквально умирая от нетерпения вернуться мою комнату, чтобы побыть одной и осмыслить то, что узнала только, моя голова горела, кровь бешено пульсировала в моих артериях, что мои родители заметили это в конце концов!

Мама полагала, что я чересчур взволнована юбилеем отца и отослала меня в мою комнату. Наконец-то я получила возможность раздеться, и сделала это настоль торопливо, что практически разорвала почти всю мою одежду. О, Господи, насколько же угловато было моё тело, как же оно было ужасно по сравнению с обильной красотой моей матери! Там, где у меня только начинали выпирать маленькие холмы, у моей матери были плавные горы. Я была, как коза, в то время как мама представляла собой красивую кошку. Мне казалось, что я была монстром, уродцем при дворе прекрасной королевы, и попыталась своими руками и пальчиками сделать то, что мой отец только что проделал со своей женой, но поначалу не получила от этих манипуляций никакого удовольствия и подумала, что такую радость могут испытывать только существа зрелого возраста, что я ещё чересчур молода, чтобы получить столь явное наслаждение. Между тем, хотя, постепенно, испытываемые мной ощущения от упражнения с моим телом стали очень приятными, я всё равно не могла понять, как родители смогли достичь такого расстройства ума от общения друг с другом, из чего сделала вывод, что добраться до высшей степени сладострастия можно только при общении с мужчиной. Я стала мысленно сравнивать пастора с моим отцом. Интересно, у него было такое же красивое тело под сутаной? Он также горяч и сладострастен, также безумен со своей единственной женщиной в постели? А будет ли пастор таким же страстным со мной, если я буду готова делать ему всё то, что моя мать сделала только что своему супругу? Перед моими глазами вновь и вновь вставала одна и та же картина, прекрасный вид, когда моя мать, чтобы оживить отца, добиться его нежности, посмотрела на него так долго и страстно, прямо в его глаза, после чего стала ласкать его тело с восхитительной истомой и негой в теле, которая постепенно переродилась в дикую страсть, и я попыталась представить, как я тоже самое делаю со своим духовным наставником.

Итак, менее чем за один час я буквально прожила десять лет. Когда я увидела, что все мои старания и ухищрения были напрасны, я, чрезвычайно утомлённая к тому времени и морально и физически, оставила их и переместилась в размышления над тем, что предпринять в моей жизни дальше. Я была в то время уже достаточно систематичной девушкой, вела дневник, фиксируя в нём все мои небольшие опыты и описывая наблюдения, поэтому я сразу перенесла на его страницы всё увиденное мной в тот день, а также же отметила в нём все услышанные мной в тот день новые слова, но, осторожно, на разных страницах, чтобы никто не смог понять вырванные из контекста фразы, если бы случайно прочитал мой дневник. Затем я принялась фантазировать и строить воздушные замки… в которых я буду жить… замки страсти.

Во-первых, я решила, что моя мать лишь делала вид, что спала, а на самом деле своей провоцирующей позой буквально заставила супруга удовлетворить её собственное желание и именно в той форме, которая была нужна ей. Она с необыкновенной заботой и тщанием скрыла это своё желание от моего отца. Мама хотела сделать вид, что это она снизошла до того, что оказала милость своему мужу, удовлетворив его желание, хотя всё было ровным счётом наоборот, так что она необыкновенным образом манипулировала мужчиной. Кроме того, она специально настроила зеркало таким образом, чтобы украдкой наблюдать за сценой своего совокупления и получать от него двойное удовольствие. То, что я сама смогла увидеть в зеркале, мне доставляло больше удовольствия, чем простая реальность, я видела в нём вполне отчётливо те вещи, которые без этого от меня были бы скрыты. Все эти приготовления… мама их сделала в тайне от своего супруга. Она хотела, следовательно, получать двойное удовольствие, и, к моему удивлению, не делиться им со своим партнёром. Наконец, кроме того, она также спросила у своего мужа, не хочет ли он подождать до вечера с их любовными играми, хотя сама и не собиралась его отпускать и приготовила всё для того, чтобы незамедлительно утолить свою страсть!

Во-вторых, они оба кричали во время акта совокупления: «Я тебя люблю, я тебя люблю!» Они говорили также о чём-то, что происходило во время их любовного восторга, но я не смогла, к сожалению, разобрать все их слова, и когда они оба вдруг замерли, то ещё раз воскликнули вместе: «Я тебя люблю!» Но о чём они всё-таки ещё говорили? Я не сумела понять, и не могу вам рассказать о всех тех глупых объяснениях и гипотезах, которые я изобрела тогда, потому что это вряд ли будет вам интересно. Удивительно, что несмотря на естественную природную хитрость, присущую всем девушкам, они так долго блуждают в потёмках, не находя или обнаруживая лишь изредка наиболее естественные и самые простые объяснения своим естественным желаниям и волнениям, которые посещают и сотрясают их тело и душу.

Было вполне очевидно, что поцелуи и игры не были основным элементом происходящего между моими родителями, и они были только возбуждающими средствами, хотя моя мать тогда ощутила, как мне показалось, наиболее сильное сладострастное возбуждение именно в это время. Игры моего отца с её телом, несомненно, заставили её кричать и стонать: «Я тебя люблю», так что она, вероятно, желала этих поцелуев, и отдавала такие же назад моему отцу.

Во всяком случае, у меня было столько мыслей по этому поводу, что я не могла успокоиться на протяжении всего оставшегося дня. Я не хотела никого расспрашивать о природе нахлынувших на меня ощущений, так как мои родители занимались этим украдкой, и вполне очевидно, что они хотели бы сохранить произошедшее в тайне. В течении дня в наш дом было нанесено немало визитов, и во второй его половине прибыл мой дядя в сопровождении жены и моей кузины, девушки в возрасте девятнадцати лет, и с ними была гувернантка из французской части Швейцарии. Они провели у нас ночь, так как у этого дяди были какие-то дела в нашем городе на следующий день, так что кузина и её гувернантка разделили на эту ночь со мной мою комнату, а кузина даже вынуждена была спать со мной в одной кровати, поскольку в комнате была только одна, моя, хотя, между нами говоря, я предпочла бы разделить своё ложе с гувернанткой, для которой разложили походную кровать. Ей было приблизительно двадцать восемь лет, она была девушкой сообразительной, живой, и на любой вопрос у неё был ответ. Я думаю, что в жизни любого человека присутствует такая личность. Без сомнения она смогла бы рассказать мне множество пикантных историй, посвятить меня в сущность запретных и неизвестных мне доселе вещей. Я не знала, как мне начать разговор с ней, так как она была очень строга с моей кузиной, но решила положиться на интимность ночи и на случай, который обычно приключается в нужный момент, выковав в своей голове тысячу планов. Когда мы поднялись в нашу комнату, Кларисса (так звали гувернантку) уже была там, и она заранее подняла ширму между нашими кроватями. Солнце скрывалось за горизонтом к тому времени, и она нас с кузиной заставила прочитать вечернюю молитву, после чего, пожелав нам доброй ночи и порекомендовав поскорее заснуть, унесла лампу на свою сторону.

Гувернантка вполне могла обойтись без этих наставлений в адрес моей кузины, ведь та, едва оказавшись под одеялом, тотчас же заснула, сладко засопев. Я же… я не могла сомкнуть глаза, тысячи мыслей путались в моей голове. Я слушала, как Кларисса двигала свою кровать, как она раздевалась и делала свой вечерний туалет. Слабый луч света пробивался в небольшую дырочку толщиной в булавочную головку в ширме, разделяющей наши кровати. Я склонилась со своей постели и с помощью шпильки для волос увеличила это отверстие, после чего прильнула правым глазом к этой дырочке, и Кларисса предстала передо мной, одетая в ночную рубашку в тот самый момент, когда она как раз её снимала.

Её тело было не столь красиво, как тело моей матери… формы его, однако, были довольно круглы и полны, у неё была маленькая и упругая грудь с нежными сосочками, а также хорошо вылепленные ноги. Я на неё смотрела несколько мгновений и даже успела помечтать о таком теле для себя. Затем Кларисса вытащила книгу из своей сумки, лежащей на столе, села на край постели и принялась её читать.

Вскоре она встала и подошла с лампой на нашу сторону, чтобы посмотреть, заснули ли мы к тому времени, и я плотно закрыла глаза, притворившись спящей, и вновь их открыла лишь тогда, когда гувернантка вернулась к себе за ширму и села на стул. Я это увидела, вновь прильнув глазами к известной мне дырочке. Кларисса читала свою книгу с большим вниманием. Книга, должно быть, рассказывала о неких особенных вещах, так как её глаза сверкали, щеки раскраснелись, грудь волновалась и, внезапно, она поднесла книгу ближе к глазам, положила ноги на край постели, и принялась читать с ещё большим вниманием и удовольствием. Я не могла, конечно, знать, что она читала и о чём, но эта картина навеяла мне воспоминания о той, что я увидела утром в спальне моей матери. Иногда, Кларисса, казалось, читала очень медленно и внимательно, затем взахлёб, буквально с открытым рот, начиная при этом ёрзать на своём стуле. Я была столь заинтересована этой игрой, что не заметила маленькую спиртовку на столе. Она была зажжена и какая-то жидкость дымилась на ней в кастрюльке. Кларисса, должно быть, разожгла её ещё до моего прихода в комнату. Время от времени девушка погружала палец в жидкость, чтобы проверить, не согрелась ли она, не достигла ли нужной ей температуры. Когда она вытащила палец в очередной раз, я увидела, что это было молоко. Затем Кларисса достала пакет из своей сумки, открыла его и распаковала какой-то странный инструмент, назначение которого я не могла понять. Он был чёрного цвета и имел точно ту же форму как и тот, что я увидела сегодня утром во время супружеской сцены у моего отца между ног. Кларисса погрузила его в молоко, затем поднесла к своей щеке, очевидно для того, чтобы убедиться, что инструмент был достаточно тёплым. Наконец она повторно погрузила верхушку этой штуки в молоко, сжала оба шара на другом конце и заполнила, как помпой, этот инструмент тёплым молоком. Затем Кларисса вновь села на стул, положила свои широко раздвинутые ноги на постель, прямо напротив меня, так, так что я могла видеть практически все её манипуляции, и бросила книгу левой рукой рядом с собой. Кларисса могла, таким образом, переворачивать страницы книги свободной рукой (у меня едва хватило времени, чтобы увидеть мельком несколько изображений, однако я не смогла различить того, что они из себя представляли), после чего схватила инструмент своей правой рукой и вновь начала читать книгу со столь большим вниманием, что я даже попыталась рассмотреть название книги, но всё-таки не смогла разобрать его. Кларисса читала медленно, и иногда проводила рукой по колечкам волос между своих ног.

Её глаза светились, они, казалось, просто поглощают изображения из книги. Наконец она, казалось, нашла в ней интересное место, и её внимание удвоилось, в то время как язык стал выплясывать время от времени на краях её алых и влажных губ страстный танец, и при этом Кларисса восхитительно и призывно вздыхала. Она продолжала держать в правой руке свой странный инструмент, который я больше почти не видела, потому что он исчез у неё между ног. Она пользовалась этой игрушкой со всё большим и большим оживлением, буквально лихорадочно двигая ею в своей пещерке до тех пор, пока книга не упала на землю, и она не взялась за свой инструмент двумя руками. Кларисса закрывала свои глаза, потом их вновь открывала, чтобы закрыть тотчас же вновь. Движения век и головы стали беспорядочными, казалось, её тело лишалось чувств. Она неистово кусала свои губы, как будто для того, чтобы задушить крик, готовый вырваться из её горла, и который мог бы выдать её. Мне стало понятно, что наивысший момент страсти стремительно приближался. Я увидела, как тело Клариссы выгнулось, натянулось так, как будто ему угрожает большая опасность, и она хочет выжить любой ценой и готова сопротивляться этой опасности, затем она застыла на несколько мгновений в такой позе, после чего её тело обмякло, и она осталась неподвижной, при этом грудь её продолжала волноваться. Наконец, глаза Клариссы открылись. Она приложила усилие, пытаясь подавить усталый зевок, затем вытащила откуда-то между ног свою игрушку, очень тщательно её протёрла, и, упаковав в футляр, уложила инструмент в свою сумку, после чего пошла посмотреть ещё раз на нашу сторону, чтобы убедиться, что мы спим. Затем она легла в кровать и вскоре заснула со счастливым и удовлетворённым лицом, мне же ещё долго не удавалось заснуть. Я была бы счастлива разгадать загадки, возникшие перед моими глазами с утра в спальне матери, и сейчас, когда я увидела сцену с Клариссой… загадки, которые будоражили мою маленькую ещё незрелую головку.

В сущности, я была сильно раздражена своей беспомощностью и неопытностью, а потому и решила позже обо всём расспросить Клариссу. Она должна была меня утешить, всё мне разъяснить, помочь мне выяснить правду. Я выстроила тысячу планов, как мне этого добиться, и моё ближайшее письмо вам расскажет, каким образом я их выполнила.

Была ли я довольно откровенна с Вами…? И нравится ли это вам…? Напишите, прошу вас!

Уроки любви

Кларисса была моей единственной надеждой в раскрытии тайн, о существовании которых мне стало известно в день рождения моего отца. Мне хотелось тотчас же пройти за ширму на её сторону и прилечь в её постель. Я бы умоляла Клариссу, я бы ей угрожала, и она просто будет вынуждена исповедоваться передо мной и объяснить эти тайные, странные и возбуждающие вещи, о которых я узнала сегодня. Она меня научила бы их имитировать… те движения моих родителей… и всему тому, чего я хотела столь сильно. Я уже обладала в то время тем холодным разумом и практичностью, которые позже помогли мне избежать многих неприятных вещей. Я чувствовала, что если Кларисса мне откажет, судьба или случай могут в будущем меня предать, и я могу быть удивлена некоторыми вещами, которые могли встретиться на моём жизненном пути, или мои родители могут нанести мне неизгладимую душевную травму, как это чуть не случилось сегодня, и всё это вкупе могло привести к непредсказуемым последствиям. Все моё тело в этот момент горело, у меня был зуд в некоторых его частях, так что я была вынуждена с силой прижиматься к подушкам, чтобы его унять. Итак, в результате, чувствуя, что речь шла о неких запрещённых вещах, я решила сопровождать моего дядю за город, чтобы найти случай поговорить наедине и в непринуждённой обстановке с Клариссой, после чего меня сморил сон и я, наконец, заснула.

У меня не возникло никаких проблем в претворении моего плана в жизнь. Мои родители с лёгкостью позволили провести мне неделю на свежем воздухе на природе. Собственность моего дяди оказалась в нескольких километрах от города, и мы уехали туда сразу же после обеда. В течение всего дня я была настолько любезна и доброжелательна, насколько это возможно, и мне показалось, что Кларисса смотрела меня с удовольствием. Моя маленькая кузина была тоже не равнодушна ко мне, а мой кузен был очень робок. Так как он был единственным молодым мужчиной, которого я могла посещать без подозрений, первым делом я подумала о том, что поначалу следовало поговорить обо всём именно с ним. Он мог бы меня утешить, разрешив вопрос со всеми моими загадками, которые мучили меня с тех пор, как я скрылась в день рождения отца в алькове спальни матери. Я была очень дружелюбна с кузеном и даже провоцировала его томными движениями и вздохами, недавно посмотренными и подслушанными мной, но он старательно избегал меня. Кузен был бледен и худ, у него были беспокойные и суетливые глаза, и было видно, что ему очень неприятно, когда я дотрагивалась до него во время разговора. Вскоре я поняла, что такое поведение более чем странно для юноши его возраста, учитывая, что всё молодые люди, которых я знала в обществе, уже обхаживали девушек. Итак, мы прибыли в имение моего дяди в восемь часов вечера. Несмотря на поздний час было ещё очень жарко. Утомлённые дорогой, мы поторопились подняться в свои комнаты, чтобы заняться своим туалетом, и куда нам принесли наш чай. Хотя с моей стороны было очень наивно предложить это… но мой фокус удался, и я устроилась таким образом, чтобы спать в комнате гувернантки. Я объяснила, что мне страшно спать одной в чужом доме, и все нашли это моё желание вполне естественным, да и Кларисса, как мне показалось, была довольна произошедшим, поэтому я была убеждена, что остаток моего плана также будет осуществлён в соответствии с моими идеями. Однако мне не хотелось отправляться в постель, не поучаствовав в ещё одном приключении в тот же день, хотя сегодня я по прежнему не могу рассказывать о нём без горечи и отвращения. После чая мне захотелось утешить свою естественную потребность, и, поскольку, в туалетной комнате было две двери, одна рядом с другой, бок о бок, получилось так, что оба отхожих места были отделены друг от друга лишь только тонкой перегородкой, в которой были довольно широкие щели. Я уже собиралась выходить, когда услышала, как кто-то приближается к туалету, поэтому затихла, решив переждать.

Кто-то вошёл в кабинку рядом и запер дверь. Я не хотела выходить прежде, чем мой сосед удалится. Из любопытства и без всякой задней мысли я посмотрела в щель в перегородке и увидела моего кузена. Он занимался чем-то таким, во что я не могла поверить… Кузен сидел с вытянутыми ногами и спущенными штанами и пытался разбудить свою летаргию с большим огнём и воодушевлением, тиская себя руками между ног, и я заметила, что эта операция вскоре привела к превосходному результату. Так же, как моё тело не могло сравниться с телом моей матери, так и тело моего кузена не могло даже близко походить на тело моего отца, а его орган между ног, после того, как он поднялся вверх, был не такой длинный и более тонкий, чем у отца, да и головка его не так явно походила на хороший лесной гриб, на боровик. Скорее это был нераскрывшийся сморчок, как те, что горничная иногда приносила с рынка. Но кузен усердно трудился над ним своими руками, с завидным постоянством и рвением обхаживая свой грибок, и вскоре его глаза, холодные поначалу, понемногу ожили. Я увидела, как он задрожал, как будто неожиданно замёрз, как сжал свои губы и, внезапно, результат стольких усилий появился перед моими глазами… пока ещё загадочный для меня результат. Его сморчок выстрелил какой-то белой жидкостью и забрызгал ею стены и пол кабинки. Я посмотрела на плоды жизнедеятельности кузена на полу, чтобы убедиться, что именно эту цель преследовала его рука, теперь неподвижная и усталая, висящая верёвкой вдоль тела. Этот спектакль объяснял мне много вещей, особенно из тех, что мои родители говорили друг другу, и показал, что именно Кларисса заменила каким-то искусственным предметом. И всё это в тот момент мне показалось чрезмерно противным, гадким. Справедливости ради стоит всё-таки заметить, что в течении этого спектакля растущая нервозность смешивалась у меня с любопытством и даже некоторым возбуждением. Но теперь, видя прострацию и уныние этого молодого человека, его тайный грех вызывал во мне лишь отвращение. Его глаза были устремлены в одну точку, казалось, он находился на пороге смерти. Мои родители, отец и мать, были прекрасны, когда они кричали друг другу: «Я тебя люблю», а тут же было совсем другое. Кузен, напротив, был сейчас некрасив, смешон, казался иссушенной фигой со своей фальшивой страстью. Я очень хорошо понимала то, что делала Кларисса, так как девушка всегда лишь вынужденно тайно предаётся своим чувствам и наслаждению и, впрочем, она это делала с энтузиазмом, живостью и страстью, в отличие от моего кузена, который, напротив, предавался этому занятию машинально, без поэзии, уставший и скучный, как животное. Что могло толкнуть крепкого и здорового молодого человека к тому, чтобы предаваться страсти, как отверженному бедняку, в то время как его окружает такое количество женщин и девушек, которые могли удовлетворить его страсть намного легче и красивее?

Я чувствовала себя так, как будто меня лично оскорбили, лишили чего-то в моей жизни. Если бы мой кузен с просьбой помочь ему ублажить его тело обратился ко мне, я ему вероятно, не отказала и сделала бы всё то, что моя мать сделала накануне моему отцу… то, что его непременно бы восхитило и удовлетворило.

И всё равно, я не зря провела время в кабинке туалета, поскольку узнала много новых вещей, которые помогли мне проанализировать всё то, что мне было уже известно раньше, и я сделала правильные выводы. Мне оставалось только спровоцировать на откровения Клариссу, дабы стать полностью просвещённой в этих деликатных вопросах. Я хотела абсолютно точно знать, почему мои родители от меня столь тщательно скрывали эти вещи, я хотела узнать то, о чём, как я понимала, их было опасно спрашивать, то, что было запрещено, и хотела сама попробовать, испытать этот взрыв сладострастия, осколки которого мне удалось увидеть.

Вечерело. Надвигалась страшная буря. В десять часов раздался первый раскат грома, и мы все пошли укладываться спать. Моя маленькая кузина легла спать в комнате своих родителей, поэтому я осталась одна наедине с Клариссой и сразу же притворилась спящей, хотя сама сквозь полуприкрытые веки очень внимательно наблюдала за всем тем, что она делала. Кларисса заперла дверь в спальню, открыла свою сумку и положила всё её содержимое в шкаф, тщательно скрыв под кипой белья столь знакомый мне удивительный футляр, так же как и книгу, за чтением которой я её видела раньше, и я тотчас же решила воспользоваться моим пребыванием за городом, чтобы поближе ознакомиться с этими объектами и тщательно их изучить, после чего Кларисса просто вынуждена будет мне во всём признаться, сама рассказать о своих тайных радостях, добровольно, без принуждения и угроз. Я горда собой, чувствуя, что моя хитрость её удивит, убедит и вынудит раскрыть подробности её тайной страсти без всяких увёрток. Моё любопытство росло, и не знаю почему, я испытывала от происходящего какое-то особенное удовольствие.

Буря взорвалась. Раскаты грома непрерывно следовали друг за другом, и я сделала вид, что очень испугалась. При первой же вспышке молнии я выпрыгнула из своей кровати, прибежала в постель Клариссы, и прижавшись к ней, стала дрожать всем телом, как будто бы от страха. Я умоляла её обнять меня, говоря ей, что моя мать всегда так делала, когда случалась буря. Кларисса не возражала и уложила меня в свою постель, обняла и стала ласкать… наши тела переплелись в объятиях, и я прижималась к ней изо всех моих сил, страстно и нежно одновременно. При каждом всполохе молнии я ещё сильнее буквально вдавливалась в её тело, Кларисса же обнимала меня скорее машинально, с добротой, но не так, как того желала я, ведь мне уже было к тому времени известно, как действовать в такой ситуации, чтобы добиться большего.

Жар тела Клариссы проникал в меня и разливался во мне необыкновенным образом. Я скрывала моё лицо между её твёрдых и нежных, как персики, грудей. Неведомая мне доселе дрожь пробегала вдоль моих членов, однако я по прежнему не осмеливалась дотронуться до того, чего так желала. Я была готова ко всему, но мне самой не хватало мужества проявить инициативу. Внезапно я почувствовала боль, которая стала нарастать у меня внизу живота. Я не знала, что это могло быть, и застонала. Кларисса стала меня ощупывать, не понимая, что произошло, и я направила её руку вниз моего живота, показывая место, где я испытывала болезненные ощущения. Я заверила Клариссу, что боль уменьшается, когда я чувствую там жар её руки, и что она полностью исчезнет, когда она мне разотрёт и погладит это место. Хотела бы вам сказать чистосердечно, что Кларисса не могла не догадаться о моих намерениях. Прикосновения её рук были, впрочем, довольно механическими и вялыми, она в них не вкладывала никаких чувств, я же продолжала обнимать Клариссу, сжимала её плечи, мои руки заключали в тюрьму её бюст, и понемногу я почувствовала, что другие чувства стали захватывать Клариссу.

И вот уже её рука стала ласкать меня с нежностью, но по прежнему немного застенчиво, хотя даже такими ласками я достигла поставленной мной цели. Кларисса шла к ней с некоторым колебанием, она была такая же робкая, как и я, но мне даже эти боязливые ласки, между тем, причиняли несказанное удовольствие. Я чувствовала, что желания Клариссы начинают пробуждаться, но воздержалась от того, чтобы признаваться ей, что её ласки возбуждают меня и приносят мне временное облегчение от моей боли. И, в действительности, это было ощущение, которое знакомо любому человеку, познавшему руку другой персоны на вашем теле в самых его интимных местах!

Очаровательный жар проникал в моё тело, и когда палец Клариссы задевал мои соски, как бабочка задевает бархатный пестик цветущего цветка, я ощутимо вздрагивала и говорила Клариссе, что моя боль не отпускает меня, просила положить её руку мне между ног, чтобы снять пылающий у меня там жар и боль. Это, очевидно, подействовало на неё, и ласки Клариссы стали изысканно нежны, а рука спустилась вниз, чтобы с удовольствием утешить зло, терзавшее моё тело. Я достигла своей цели, ведь Кларисса, вполне очевидно, тоже возбудилась, и нежность её объятий сменилась страстью. Итак, вместе с Клариссой я попала в цель, и хотя моя хитрость была не слишком изобретательна, Кларисса тоже стала жаловалась мне на аналогичные боли внизу живота, и я предложила ей утешить её так же, как она только что это сделала для меня. Это было очень естественно, так как Кларисса сама сделала мне только что это доброе дело. Она тотчас же, без малейшего сомнения и промедления, приняла моё предложение и оставила свободную дорогу для моих рук. Я была очень горда от осознания того факта, что моя хитрость имела успех, тем не менее я весьма неловко и робко ласкала предмет всех моих желаний, ведь делала это в первый раз в моей жизни. Хотя мне не хотелось выдать себя и показаться неопытной девушкой, я сразу же поняла огромную разницу между моим телом и её, более налитым и зрелым. Достигнув заветного места между ног Клариссы, моя рука застыла, не шевелясь, и я старалась даже не дышать, пытаясь осознать новые ощущения.

Кларисса, уже весьма возбуждённая к этому моменту, не могла выдержать такую пассивность с моей стороны. Она приподнимала своё тело вверх, крутила бёдрами, её руки дрожали и странно волновались, и внезапно Кларисса мне заявила, что её боль, такая же сильная, как и у меня, требовала гораздо большего внимания с моей стороны, больших усилий, чтобы её погасить. Нежно, стараясь не прилагать чрезмерных усилий, я попыталась успокоить эту злополучную боль. Я испытывала большое удовольствие, познавая все детали восхитительной структуры человеческого существа, но была при этом весьма неловка в силу полного отсутствия опыта, что вполне естественно, принимая во внимание мой возраст, так что Клариссе пришлось самой взять инициативу в свои руки, чтобы сорвать плод наслаждения. Ей пришлось теперь играть ту же самую роль, которая была у моей матери, когда мой отец лежал без движения и страсти, а моя мать активно возрождала его желание. Кларисса целовала моё тело, страстно вздыхала, её тело сотрясала неведомая мне доселе дрожь, она страстно бросалась на мои волосы, сжимала и целовала мой затылок. Вначале поцелуи Клариссы были тёплыми и влажными, но вскоре они стали жгучими и сухими. Теперь она исторгала из своего рта короткие, нечленораздельные крики и внезапно стала торопливо и нежно целовать моё лицо. Я поняла, что она прибыла к апогею своего наслаждения, после чего её возбуждение тотчас же спало, и Кларисса неподвижно распласталась по постели возле меня, она с трудом дышала, и, казалось, потеряла сознание.

Все мои планы удались, и я преуспела в своих начинаниях. Случай и моя хитрость сыграли мне на руку, и я хотела довести нашу интимную игру до конца, чего бы это ни стоило. Когда сознание вернулось к Клариссе, она выглядела чрезвычайно смущённой и не знала, как объяснить мне своё поведение и скрыть радость и наслаждение от произошедшего только что. Моя неподвижность обманывала Клариссу. Она думала, что я всё ещё пребывала в неведении относительно всех этих вещей, и размышляла над тем, что она должна была сделать, как, какими словами мне всё объяснить, чтобы у этого приключения не было неприятных последствий для её положения в доме моего дяди. Она хотела меня обмануть, сославшись на характерную боль, которую только что симулировала, но и я также была в нерешительности относительно того, что мне следует предпринять. Следовало ли мне делать вид, что я была невежественна в этих делах или попытаться оправдать моё поведение любопытством? Если мне прикинуться инженю, то я смогу легко обмануть Клариссу, и она мне расскажет о вещах, смысл которых мне до сих пор не был до конца понятен, и в этом случае мне не нужно будет бояться, что она выдаст меня. Я решила быть откровенной, скрыв, однако, от Клариссы, всё, что мне уже было известно, но мой расчёт привёл к другому результату. Кларисса, казалось, сожалела о том, что безоглядно отдалась пылу своего темперамента.