Год Крысы

– Даже сейчас. Просто признайся и скажи: «Я хотел, чтобы ты жил так, как я и твоя мать, хотим, чтобы ты жил нормально. Но мы не смогли научить тебя делать выбор самому, потому что ты плох. Ты слаб. Ты ничего не можешь сделать, вечно недовольный, ничего не хочешь…», – требовал я, стуча руками об стол и пугая кошек вокруг нас. Мать сжала в руках вилку. Отец залился краской и с минуты на минуту собирался заткнуть меня. Нам обоим было тяжело обсуждать это – наши связанные навсегда жизни – раз за разом. Когда ему было восемнадцать, мать показала мне свет. Мы росли с ним вместе, он стал мужчиной, я стал его сыном. И мы не могли не любить друг друга, что бы ни происходило. Такова она – связь кровная. Кто из нас двоих виноват, у кого основание было доброе, а у кого эгоистичное… Шрамы и травмы на психике остаются у обоих, но мы не прекращали друг другу причинять боль.

– Ты придурок! Ребенок! Тебе лет сколько? Ты мыслишь как твой брат! Никто от тебя ничего не требовал.

– Дай ты мне двойку получить в школе – и ничего бы не случилось! Теперь мне только двушка светит.

– Ты чертова обиженка! Хватит меня винить во всех грехах, я, по-твоему, такого не переживал? Что, у меня все хорошо было?!

Я увидел, как напряглась его шея. Он ждал моего удара и мог с легкостью защищаться одной рукой, а другой отправить на пол. Как отказаться от последнего, единственного родного в жизни? Тогда я решил не будить дьявола в наших сердцах, а попросту взял и направился к выходу.

– Федя, ты уходишь? – спросил меня брат.

– Д-да, – закрывая лицо курткой, ответил я. Нельзя брату видеть меня таким, никогда. Старший, первенец – пример для подражания. Тот самый, блин, что справился со своим уродством, готовый в любой момент помочь младшему, протянуть тому руку, показать на растяжки, ямы и выбоины. А что размазня на эмоциях может, кроме того, как сопли жевать и разбрасываться ими?

У порога родного дома меня настигла мать и протянула пачку денег. Отца не было видно. Он остался на кухне страдать. В этом мы были с ним похожи.

– Ты же за этим пришел, я знаю, – сказала она и поцеловала в лоб на прощание. – Не трать все сразу только, пожалуйста. И задумайся ты уже о будущем!

– Конечно, – я вытер глаза и вышел на улицу, сквозь знакомый с детства подъезд, где на втором этаже жили партийные функционеры, на четвертом – главврач в детской поликлинике, на пятом – бывший полковник ФСБ, на девятом – моя учительница по физкультуре и ее многочисленные друзья-собутыльники. Солнце давно село, разрядилось, и только фонари выводили меня из мрака. Тяжело было дышать, дергались губы и веки, но не мог же я на людях отдаться чувствам. Неслись машины скорой помощи к скорой смерти, компании молодые, веселые, бились об меня локтями, но в драку не лезли – было им не до этого. Электричка вскоре приехала пустая. И никто не помешал мне расплакаться самыми честными слезами, что на вкус как святая вода. В них не найти ни солинки, потому что не от горя они, не сладости, ведь не свершилась месть. Открылась прямая в голове, ведущая к выводу: ступи туда – получи кнутом по ребрам. Я признаюсь себе – я люблю своего отца, и мне бесконечно тяжело осознавать то, что достался ему сын безумный, слабый, больной, ни на что не пригодный. Неспособный хотя бы улыбнуться – что может большего пожелать отец?

Иногда хочется, чтобы не было либо меня, либо близких людей. Не могу, оборачивая голову видеть, как они волнуются и беспокоятся за меня. Еще пару сантиметров, и я бы свернул шею – и все проблемы решены. Минус один намного проще, чем минус несколько. Задаюсь справедливым вопросом – почему? Что меня в них не устраивает? Все в порядке, все хорошо с ними. Со мной что-то нехорошее. Не могу я видеть, как они за меня переживают, ведь это значит, что я делаю что-то не так, веду себя иначе, беспокойно. А почему веду себя так? Потому что не знаю, как стоит. Потому что думаю, что из рук моих все выходит плохо. Что пока существую я – существует волнение в их душах, и оно сжимается, делает им больно. Как так жить? Что делать? Нет более того пути, ясного и понятного, по которому надо шагать ровно и уворачиваться от веток, делая на ходу выводы. Все деревья спилены, и за ними я вижу плачущие лица, которые, как и я, не умеют выражать свою любовь.

4.

Утро никогда не было таким радостным. Я открыл глаза и увидел знакомый потолок. Раскинув руки, словно на кресте, я вспомнил, что Лера давно ушла на работу, а я сам – безработный. Утро никогда не было таким прекрасным. Хоть и ненавистное солнце прорывалось сквозь старые занавески, мной двигало желание жить. Наслаждаться всеми плюсами и минусами того, что было даровано матерью полоумной и отцом неизвестным. Как себя можно было вообще сдерживать?! Я и не стал. Скинул с себя одеяло, бросился из кровати, как из могилы. Так сильно хотелось жить.

И маленькая спальня старой двушки стала огромной, а ведь только вчера она сжимала, заставляла соки энергии вытекать в никуда. По необъяснимой причине мне захотелось поотжиматься, прочувствовать свое тело. Убедиться, что оно живое, а если нет – дать ему понять, что сон закончился. Навсегда. Из-за убитой за годы курения дыхалки надолго меня не хватило, но те пять раз, что я гордо отрывал грудь от пола, разбудили во мне зверя. Ненавистное зеркало, почему я тебя вчера ненавидел? Да, ты держишь в себе мое отражение, но почему именно сегодня оно не может заставить меня отвернуться? Оно неидеально, может, и уродливо – обвисает грудь, надут живот, при этом виднеются кости в подмышках, и нет следа былых мускулов на руках… Привидение, живущее в стекле, оно пугало прохожих, а иногда и родных. Все равно! Оно носит мою бессмертную душу, единственный самый ценный сосуд, а значит – оно не может быть не прекрасным.

На кухне ничто не могло меня расстроить! Ни немытая посуда, ни пустой холодильник. Надо – схожу куплю продукты сам. Встречусь лицом к лицу с ненавистной продавщицей, будто специально выращенной женщиной, чей смысл жизни сидеть за прилавком. Улыбнусь ей, чтобы она еще сильнее разозлилась! Не буду лениться как раньше. Сегодня тело и душа желают быть сытыми. Сначала тело – ведь оно держит меня – потом душа, ведь она есть я. Приготовил себе яичницу с российским сыром и каждый кусочек на вкус был идеальным. Ничего не подгорело, желток растекся, чтобы я мог собрать его мякишем.

Насытив желудок, а с ним и тело целиком, мне захотелось творить. Я быстро оделся, взял пачку сигарет и вышел из дома. Двор выглядел, как грязевая пустыня с разбитыми заборами и ржавой детской площадкой посредине. Утонул корабль детства, чтобы могла начаться взрослая жизнь. Дети не расстраивались, да и я тоже. Они сидели в песочнице и кидали в друг друга бутылки, потому что пластмассовые лопатки треснули, а ведерки кто-то продырявил ножиком. Умора! Прыгнул в трамвай, забитый людьми, нашел себе укромное место между богатырем Алешей и бабкой при смерти. От Алеши пахло трудом, а от бабки старостью. Чем еще могут Алеши и бабки пахнуть? Пятнадцать с лишним остановок, совсем другой жилой массив. Оглядевшись по сторонам, не увидев взглядов лишних, я спустился в подвал барака.

В нем всегда сыро и темно. Моя лаборатория, собственная кухня, где шеф-повар один, а ингредиенты – яды и препараты. Минут десять ушло на подключение сэмплеров и синтезаторов. Микрофоны заводились, но так даже лучше – естественный перегруз! Закурил, дым не режет больше бесчувственные глаза. Закончив коммутацию, я стал перебирать старые демки. Удивительно, но как много среди них оказалось хороших и качественных! Почему забраковал их – не помню, хорошо, что не удалил. Оставалось внести последние правки. Где-то трубу сделать громче, где-то ее убрать. Струнных побольше, баса не хватает. Обработать писк мыши, запитчить голос дворовых детей, чтобы страшно было! Переслушал – другое дело, готово! Руки зачесались от радости, аж кровь сквозь царапины полила. Необходимо было дать кому-нибудь это послушать, хоть разбейся. Я достал мобильник и набрал Вите:

– Да, алло, – сонно ответил Витя.

– Витя, привет. Это Женя.

– Какой Женя?

– Алеев, блин.

– Шучу, у меня записан твой номер, Женя.

– Шутник, блять.

– Я не ждал твоего звонка, если честно.

– Почему? – я задал дебильный вопрос.

– Потому что в последний раз ты послал меня нахуй, сказал, чтобы я и вся остальная творческая интеллигенция горела в аду, – он хохотал, вспоминая прошлые обиды, – что мы, мол, недостойны даже близко с тобой находиться.

– Было такое, да, – я закурил, тяжелый дым опустился в легкие. – Но слушай, я сейчас закончил несколько композиций. Им место в театре.

– Женя, я с тобой дел больше не имею. Последний скандал – это, блин, мне личная пощечина. Я никогда не уговорю коллег даже бегло послушать.

– А сам послушаешь? – я забежал обратно в подвал и поднес телефон к мониторам. – Вот, зацени.

– Женя, отвали, – донеслись последние слова, но они незаметно исчезли в громе музыки. Вряд ли Витя поймет, что песня посвящена кротам, что сидят в норе и никогда из нее не вылезают; что один из них увидел во тьме свет и пополз наружу, где обжег глаза, как и его отец. Ладно, не согласится – сам сделаю.

– Витя, ты же сам слышишь – это охуенно?

– Да-да, – неохотно признал он, – но у нас это не пойдет. Точка. Давай я отправлю Константину из Ельцин-центра, если ты не против. Мне бы только на почту это получить.

– Ельцин-центр? – я вскочил от злости. – Пошли нахуй эти лицемеры. Кучка богачей немощных.

– Так-то оно так, Женя, но эта кучка немощных богачей очень сильно нуждается в могучих нищих гениях. Могут предложить тебе не только сопровождение музыкальное сделать, а, например, целый спектакль! Или кино. Да, какое-нибудь остросоциальное…

– Нахуй это остросоциальное. Мне вообще ничего о людях неизвестно, на кой я буду делать остросоциальную чушь?

– Ты не кипятись раньше нужного, – успокаивал меня Витя. – Давай я им отправлю, скажу, над чем ты работал ранее, и посмотрим. Они как раз в поисках.

– Не надо все остальное указывать, это было полное говно.

– А сейчас лучше?

– Конечно! – взбесился я. – Сравнил жопу с пальцем. Тут взрослая, выверенная временем работа, а то, что было – подростковые потуги.

– Я отправляю или нет? – тянулся к концу разговора Витя.

– Делай как хочешь, только мне не говори. Бывай!

Делать что-то совместно с Ельцин-центром я категорически не желал. Я там даже не был ни разу, но слышал от друзей, какие мутные любители «искусства» там водятся. Ну уж нет, сам все сделаю. Завтра же сяду писать сценарий или черновик идеи, Жанна по кадрам разобьет. Я посмотрел на часы – до конца дня была еще уйма времени, а вместе с этим и множество возможностей. И идей! Ох, как сильно они кружили мне голову. По пути на студию я набрал про себя список того, что сегодня можно сделать, и я был уверен – ждет меня прозрение. На ровном месте, да. Как жена, ждущая мужа с войны. Никогда он не появится, а она верит и живет каждый день так, будто именно сегодня он появится. Накрывает стол, готовит кушанья, наряжается – да и я так, чем хуже?

Домой вернулся за полночь. В ушах не переставала греметь музыка. Можно было и на ночь остаться, да только Лера бы расстроилась. Ей нравилось засыпать в обнимку. Ради нескольких минут чужой радости я готов был стерпеть закоченевшие руки. Она была одета по-домашнему, в спортивных штанах и растянутой футболке с изображением курорта, на котором мы когда-то давно отдыхали. Она сильно устала и не могла уснуть.

– Лера, привет! – я бросился к ней и крепко, до боли в груди, обнял. – Как я рад тебя видеть.

– Женя, ты чего такой сегодня? – она улыбнулась; никто кроме нее так красиво не улыбается.

– Да день хорошо прошел! Солнце светило, но не грубо. Продуктивный день, закончил несколько песен, попробовал всякие новые штуки. Вот, – я протянул ей флешку, – принес тебе послушать. Сегодня так радостно, мне аж странно. Прикол, иду я по улице, чуть ли не бегу домой, а мне в спину кричит девочка какая-то мелкая: «Дядя, не беги, упадешь». Мне так приятно стало, такая мелочь, а важная, из ниоткуда. Хотел было обернуться, ответить, а она затем говорит: «Ты говно». Умора.

– Да, смешно, – она плохо меня слушала, устало.

– А твой день как прошел?

– Как всегда. Хочешь, чаю попьем?

– Ты спать хочешь, не надо. Что значит: «Как всегда?».