Домовой

– Вижу, понравилось? – хитро заулыбался леший. – Но не за тем пришел! Что там у вас опять стряслось? Мало того, что чудище какое-то в бабьем обличье по моему лесу шастает, птиц изводит да людей погубить норовит, так вы еще со своими бедами бежите. Пропала, говоришь? Ну пойдем, посмотрим, что у нас в лесу делается.

Путята подошел к стене, провел по ней ладонью и зашевелил неслышно губами. Рука засветилась, леший пальцем вывел на стене очертание двери и открыл ее.

– Пойдем, – буркнул Путята и шагнул за порог.

– Тудыть ее, – только и смог выдать домовой.

– Давай шибче, не стой столбом, – леший протянул руку, ухватил Пафнутия за шкирку и вытянул наружу.

За дверью оказался лес. Все тот же родной лес, а вроде как и другой. Вокруг было как-то очень светло, и цвета стали настолько яркими, что слепили глаза. А еще каждый листик, каждая веточка-травиночка светились как лампа, испуская мягкий, теплый свет.

– Что за чудеса? – раскрыл рот домовой.

– Нутро это.

– Чье? – Пафнутий растерянно вертел головой.

– Леса. Ну что глаза выпучил, ни разу не слыхал про такое? Тебя в дровах, что ли, нашли? Нутро это. Изнанка, мир внутренний. У человека душа, а у леса – это. Тоже вроде как душа. Но мне Нутро больше нравится. Смотри – ты первый, кому показываю.

– И зачем мы здесь? Я думал, ты кикимору найти поможешь, а ты меня прогулками попотчевать решил. Ты не серчай. Тут красиво, занятно, но не ко времени. Мокша в лесу одна, а в лесу – эта… Вот найдем, тогда нам обоим все и покажешь.

– Чуден ты, домовой! Вроде не дурак и не блаженный. Ты что, когда ко мне бежал, мозги по дороге оставил да подобрать забыл? Так пойдем, поищем. Ты думал, я тебя сюда, что красну девицу – развлекать привел? Мы сейчас на лес изнутри смотрим. Если в нем зло творится или чуждый кто есть – здесь сразу это видно.

– Это как? – удивился домовой.

– Ну вот смотри, – леший взял домового в охапку, махнул рукой – и местность вокруг переменилась. – Сейчас мы на опушке, а во-он там, – Путята ткнул пальцем вдаль, – деревня. Теперь гляди туда. Видишь, человечки мельтешат? Все вокруг цветное, а они будто бесцветные. Ну, разглядел? – леший дождался, пока домовой угукнет, и стал объяснять дальше. – Это детишки с деревни играют. А бесцветные они потому, что для нас они по ту сторону, в другом мире. Они в Яви, а мы, вроде как, на перепутье: и не живые, и не мертвые.

– А мы с кикиморой тоже бесцветные?

– Нет, вы – часть леса, да к тому же – как вы, молодежь, говорите? – леший почесал затылок. – Вспомнил – сумеречные! Цветные вы, как все вокруг, вы ведь тоже на перепутье, как и я. Да, Степан с семейством тоже цветные. Потому как в лесу живут, частью его стали, свои, то бишь, хоть и не на перепутье.

– А ночница, – всполошился домовой. – Она цветная? Ее отсюда видно?

– Она – ненависть, и, хоть и сумеречная, лес ее не принимает, она пятно черное, как дырка в пространстве. Не цветная, хоть цвет имеет, и не бесцветная, но красками не блещет. Чернее ночи она, и чернота ее настолько плотная, что все вокруг поглощает, да насытиться не может. Оттого эта прорва и уничтожить все пытается. Детей извести тем паче, потому как из них она чистую жизнь забирает, саму ее суть. Так-то вот. А лес своих признает, так же как ты меня, когда видишь.

– Это что же получается, мы, значит, с ног сбиваемся, изловить ее не можем, а ты сидишь тут, пялишься, как она шастает, и молчишь?

– Не все так просто, Пафнутий. Ежели б я ее так увидеть смог, да изловить… Рассеивается она, понимаешь? Вот вроде стоит она, бери да лови, ан нет, рассыплется червями могильными и расползается по всему лесу. Так ее не то что поймать, выследить невозможно – она везде, она повсюду. И даже если изловишь, растопчешь этих червей хоть десяток, хоть два, а все равно с нее не убудет. Всех не переловишь, я пробовал. Да и поймаешь если, что делать с ней – непонятно.

– Я живу не так долго, но тоже кое-чему научился, все ж не лапти плел. Хотя плел иногда, от скуки. Ежели голову сломал, а решения так и нет, то полезно бывает плюнуть и делать, что должен, а нужное само в последний момент придумается. О как! – сказал домовой с таким лицом, будто истину великую открыл.

– На авось, говоришь, иногда надеяться полезно? – Путята почесал поясницу. – Что ж, может и твоя правда, посмотрим.

– Ты это, Мокшу поможешь искать?

– Мокшу? А, башка-то моя деревянная, совсем запамятовал. Пойдем, – Путята снова сунул домового подмышку, помахал руками – и местность вокруг переменилась.

– Это что? – спросил Пафнутий, указав вверх пальцем. Там, над поляной, около которой они оказались, висел какой-то непонятный, светящийся зеленый комок. С виду вроде волосатый, с торчащими в разные стороны палками. Комок постоянно надувался и сдувался, будто дышал. Домовой подошел поближе, присмотрелся. Комок был не волосатым, а травянистым. Травка была настолько тонкая и нежная на вид, что напоминала шерстку, а изнутри комка во все стороны топорщились ветки, по которым пробегал какой-то огонек.

– Это – Сердце, – ответил леший, – оно лес питает, связывает между собой каждое деревце, каждую травинку. Снабжает их силой жизненной, которой с ним земля щедро делится. Приглядись, от Сердца к деревцам тянутся жилки тоненькие. Через них они кормятся, разговаривают, сплетничают. Вот сейчас и спросим, видали они кикимору или нет.

Путята подошел к сердцу, обнял его, приложился ухом и замер, закрыв глаза. Стоял он так долго, Пафнутий даже испугался, что тот заснул, и стал его окликать и тормошить, но леший будто помер. И только после того, как домовой пнул его с досады, тот открыл глаза и попросил не хулиганить, постоял еще, почесал поясницу и сказал:

– Ой, что-то мутное наговорили. Не понял половины, трандычат-трандычат, как бабы на завалинке, перебивают друг дружку, сказать не дают.

– Ну не тяни, говори, что не так, – забеспокоился домовой.

– Кикимора жива-здорова, вроде…

– Что вроде?

– Жива, но была у Черного леса. Чего ее туда понесло? Еще талдычат про какой-то огонек, про ночницу, произошло нехорошее что-то, там, у Черного леса. Дальше что было, не разобрал, но Мокша к дому идет, жива значит.

– Выведи меня, леший, верни домой, быстрее!

– Сейчас-сейчас, не колготись, – Путята уже рисовал в воздухе дверь, – хватай меня за руку.

***

Вышли они из дерева прямо у дома, снаружи уже стемнело. Домовой тут же рванул к крыльцу, на котором сидела, склонив голову, кикимора.

– Что стряслось, чего ты там делала? – Мокша не отвечала. – Чего молчишь-то? Эй!

Пафнутий потормошил кикимору за плечо. Та долго не шевелилась, потом медленно подняла голову и уставилась на домового.

– Ну, что смотришь, отвечай!

– Ее больше нет.

– Кого нет!

– Ее.

– Тьфу ты! Как немой с глухим разговариваю, – стал злиться Пафнутий. – Кого ее нету? Ночницы?

– Да, – Мокша все также пристально смотрела на домового.

– И куда она делась?

– Туда.

– Сейчас как надаю по щам! Что случилось, куда делась?

– Встретила ее в лесу. Сцепились, поваляла она меня немного, потом я ее в болото столкнула, она в грязище увязла, а я еще сверху добавила, – кикимора отвечала медленно, монотонно, растягивая слова. – Засосала ее трясина, замуровала намертво – не выберется. Одной гадостью больше у меня в болоте.

– Ты не поранилась, сильно она тебя помяла? Ой, да что ж это я. Устала-то вон как, еле языком ворочаешь. Пойдем чаю попьем. Праздник-то какой у нас! Избавились от этой ведьмы. Ты теперь Андрейке что мамка вторая, жизнь ему спасла. Вставай, пошли, – домовой вошел в дом, следом за ним медленно поднялась кикимора, но внутрь не пошла, а встала как вкопанная на пороге, не двигаясь.

– Ну что ты как неродная? Заходи в дом, не бойся, все уже спят, – позвал Пафнутий откуда-то из темноты.