Домовой

Мокша вышла из оцепенения, перешагнула через порог. Пафнутий уже хлопотал за печкой: кипятил чайник, гремел кружками, напевая себе под нос. Кикимора не торопилась. Медленно прошлась по дому, оглядывая все как в первый раз, зачем-то водила руками у окон, дверей, временами передергиваясь, и вообще вела себя очень странно. "Наверное, сильно ее эта ведьма приложила", – думал домовой, тихо сочувствуя и жалея, что не смог оказаться рядом в нужный момент и помочь, а прохлаждался вместо этого с лешим внутрях леса и дивился, какие все вокруг черно-белые. Мокша тем временем подошла к кровати Степана, постояла над ним, потом постояла у Олеси и двинулась к колыбели. Пафнутий тихо наблюдал за ней из-за печки. Что-то его настораживало, что-то было не так, не срасталось. "Соскучилась, наверное, после такого. Переосмыслила много. Ходит теперь, смотрит на мир новыми глазами", – думал Пафнутий.

***

Путята бежал по лесу, скрипя коленями и порой спотыкаясь. Спешил найти место, где столкнулись кикимора с ночницей. Он слышал, что сказала Мокша, помнил, о чем сообщил лес. В том и другом понятного было мало. Деревья говорили о встрече у Черного леса, кикимора – про болото, а оно от границы со скверной ой как далеко. Лес врать не может, да и у болота никаких следов нет – леший уже проверил. Пафнутий что – тюха-матюха, уши развесил, а Мокша ведь что-то недоговаривает, скрывает. Эх, знать бы точно, где все произошло – перенесся бы туда сразу, не метался бы теперь по всему лесу.

Наконец он нашел, что искал. Как раз у Черного леса. На земле темнел выжженный черный круг, от которого разило злобой и гнилью чуть не за версту. Путята поморщился. Он знал этот запах. Будто все вокруг отмирает и распадается. Такой же был у леса, когда его стала пожирать тля и скверна.

Еще издали Черный лес почуял его, заскрипел корнями, в чаще кто-то заворочался, застонал. Внутри у лешего защемило. Снова напомнило о себе чувство потери. Путята постоял немного, отдышался, погрозил кулаком Черному лесу и занялся тем, зачем пришел. Присел у круга, поводил над ним ладонью. Взял горсть земли, пересыпал из руки в руку, пошептал что-то, поднес открытую ладонь к лицу и сдул с нее пыль. Воздух вокруг заискрился, пыль не осела, а осталась в воздухе, переливаясь разными цветами. Все это светопреставление покружило немного, а потом оформилось в картинку и показало лешему, что произошло здесь между Мокшей и ночницей.

***

Пафнутий забеспокоился еще больше. Мокша уж слишком долго стояла у люльки с Андрейкой, странно наклонившись, и не откликалась. Домовой подошел, позвал, похлопал по спине – кикимора нервно дернула плечом, но не обернулась. Тогда Пафнутий наклонился к ней – и отпрянул в ужасе. Лицо Мокши было перекошено, рот раззявлен, а из него, извиваясь, к ребенку тянулись тонкие, черные жгутики. Присасываясь, точно пиявки, они начинали светиться – видно, вытягивали жизнь.

Домовой кинулся на кикимору, сбил с ног и повалил на пол. Мокша завизжала не своим голосом.

– Что визжишь, будто кишки лезут? Побудишь всех! – Пафнутий заткнул кикиморе рот ладонью и стал оглядываться. Хозяева на шум даже не пошевелились. Только сейчас домовой заметил, что вокруг Олеси со Степаном собралось какое-то зеленое марево. – Что ты с ними сделала, зараза? Отвечай!

Домовой заглянул в глаза Мокши и оторопел. Изнутри кикиморы на него пялились черные бездонные буркала ночницы.

– Вылазь из нее, слышишь, пока сам тебя не вышиб! – заорал Пафнутий.

Тело Мокши изогнулось, раскорячилось пауком и с воем прыгнуло на домового, опрокинув на пол. Кикимора била его руками, топтала ногами, возила по полу и одновременно умудрялась клацать зубами, пытаясь откусить лицо внезапно выросшими клыками. Пафнутий извивался, пытался не попасть ей на зуб, потом изловчился, схватил за горло, вдарил по зубам и пинком отправил в угол.

***

"Сдался мне этот огонек, зачем поперлась за ним незнамо куда?" – корила себя Мокша. После того как ночница ворвалась в нее и завладела оболочкой, кикиморе пришлось прятаться внутри самой себя. Ночница вела себя нагло, по-хозяйски. Подчиняла кикимору медленно, частями, будто смаковала. Впереди она спускала страх, который черными, без конца лающими псами гнал Мокшу, щелкая зубами, брызжа слюной и жутко завывая, заставлял бежать без оглядки. Чтобы укрыться от него, кикиморе приходилась бежать в самые закоулки своей памяти, и чем дальше она уходила, тем больше ослабевала, тем меньше могла противостоять ночнице.

Мокша долго бежала какими-то коридорами, петляла тропами и мощеными дорогами. Дороги превращались в буреломы, а те в бескрайние, цветущие поля. Откуда что берется? Каждое место было знакомо, с каждым что-то связано. Вот она с Пафнутием в доме чаи гоняет, вот они с упырями бьются, вот первая встреча с домовым, вот с Путятой, а дальше и вовсе что-то незнакомое пошло, настолько далекое, что и не вспомнить. И все вокруг мелькало, мельтешило, изменялось до головокружения.

Кикимора остановилась перевести дух, прислушалась – никого. Осмотрелась. Пахло сыростью и землей, под ногами мокрая, скользкая трава, кое-где с потолка торчали корни, а по влажным, осклизлым стенам ручьями стекала вода. Похоже на пещеру. Или на нору… Ее нору! Где-то в глубине Мокша разглядела костерок и направилась к нему.

Приблизившись к костру, кикимора приметила у него какую-ту фигуру. Вроде бы человек. Он сидел на земле и подкидывал ветки в огонь, отчего тот шипел и привередливо потрескивал. Мокша подошла ближе и, примостившись напротив, попыталась рассмотреть незнакомца. Тело его скрывало длинное темное одеяние, а лица, хоть оно и освещалось огнем, было не разглядеть, отчего человек имел вид чересчур уж зловещий и невозможно было понять, кто перед тобой – мужик или баба.

Только сейчас, ощутив тепло костра, кикимора поняла, что замерзла: ноги оледенели, тело бил колотун. До этого Мокша никогда не чувствовала холод, да и не должна была, она же кикимора! Видать, ночница отняла всю болотную силу без остатка. От этих мыслей стало совсем скверно.

– Пришла наконец! – голос был женский, не молодой и не старушачий, но знакомый и родной, откуда-то из далекого-далекого прошлого, еще того, докикиморьего.

Мокша вновь стала вглядываться в незнакомку, силясь вспомнить, откуда ее знает. Лицо вдруг стало открыто и хорошо видно – то ли женщина села ближе к огню, то ли огонь стал ярче. Но и сейчас кикимора не смогла ее разглядеть. Черты лица то прояснялись, то становились неуловимыми. Будто ускользали или пропадали, а потом снова появлялись, и никак их не получалось запомнить. Мокша встряхнула головой, сморгнула – не помогло.

– Что, совсем забыла? Не мудрено, столько-то лет, – как только голос зазвучал, Мокша будто всё вспомнила – и тут же забыла.

– Ну что ты там прячешься, выходи, не бойся, никто тебя не обидит, – сказала женщина кому-то во тьму. Там зашуршало, затопало маленькими ножками, и из-за спины незнакомки осторожно выглянуло чумазое, испуганное детское личико. Девочка настороженно посмотрела на кикимору большущими глазами, улыбнулась застенчиво и опять спряталась.

– Это кто же ребенка так запугал?

– Покажи ей, – сказала незнакомка за спину.

Девочка медленно подошла к Мокше, взяла за руку – и все вокруг изменилось. Болотная нора поблекла, померкла и исчезла вовсе, вместе с незнакомкой и девочкой, только костер оставался гореть где-то там, в пустоте, будто маячок. К нему кикимора и направилась, боясь заблудиться и сгинуть в этом странном месте. А костер приближался, становился теплее, жарче, с каждым шагом все больше и выше. Выше Мокши, выше деревьев, которые появлялись из пустоты, выше взгляда. Огонь везде, огонь повсюду, огонь не помещался в глазах. Пожар! Огромный, страшный, жадный, а внутри него дом, одинокий, посреди леса. Кикимора стала вглядываться в знакомые очертания, на глаза навернулись слезы. Вдруг она оказалась прямо в горящем доме. Маленькая, совсем ребенок. Плачет, зовет маму, а огонь подбирается ближе, обжигает кожу. В дверном проеме появляется мама, она пробирается к Мокше, спешит, спотыкается, падает, встает, идет дальше. Вот она уже близко, протягивает руки, но снова падает, придавленная горящей балкой, и больше не поднимается. Платьице уже начало тлеть, когда огонь злобно зашипел и раздвинулся, пропуская темного человека…

Видение неожиданно оборвалось, и Мокша снова ощутила себя в привычном облике, все также смотрящей на догорающий дом. По испачканным сажей щекам текли слезы. Все еще было страшно. Мокша дернулась от неожиданности – кто-то положил руку на плечо.

– Матушка Мокрыня? – прошептала Мокша.

– Я не хотела, чтобы тебе снова было больно. Но ты должна была вспомнить.

– Прости. Я не узнала тебя. Я не забыла, нет. Просто… Просто запамятовала – твое лицо, голос будто стерлись из памяти.

– Ну будет, будет. Хватит реветь на сегодня, – старая кикимора прижала Мокшу к себе. – Все хорошо, так и должно быть.

– А девочка? – всполошилась кикимора. – Она вдруг пропала… это что – была я?

– Ты.

– А мама? Я что же… Как я могла ее забыть? – Мокша схватилась за голову, рухнула на колени и заревела.

– Ну, откуда ж в тебе воды-то столько? – Мокрыня присела рядом. – Не забыла ты ее. Самое страшное не забыла, как ни старалась я…

Давно я тебя присмотрела, когда ты еще совсем маленькая была – не на кого мне было после себя болото оставить. Силы в тебе было, хоть ведром черпай. Мать твоя ведуньей знатной была: людей хворых с того света вытаскивала, предсказать что-то могла, совет толковый дать. От нее тебе сила и передалась по наследству. Кто отец твой – не знаю, но жили вы вдвоем, здесь, в лесу, отдельно от людей, чтобы не мешал никто. На этом месте теперь Степан с дочкой живет, оттого тебя в дом ихний так и тянет. Ну вот. Не нуждались вы ни в чем – люди с окрестной деревни помогали, чем могли, и мать твоя спокойно ведовством занималась, не отвлекаясь ни на что. Я за тобой присматривала, но забрать тебя до семи лет не могла – не принято так у нас. Отчего пожар случился, мне неведомо, Путята может и знает чего, но молчит. Вспыхнуло посреди ночи, да разгорелось так быстро, что пока я с болота дошла, успела только тебя из огня вытащить. Странный пожар был, быстрый, внезапный, будто раздувал кто. За какие-то мгновенья дом сожрал… Намучилась я тогда с тобой. Маленькая, кричишь, плачешь по мамке, не ешь, не спишь. Испугалась я, что умом ты тронешься, да сила твоя пропадет, и решила воспоминания тяжелые у тебя забрать и в болоте упрятать, чтобы не мучилась ты больше. Так я тебя и растила, а дальше…

Тут все заходило ходуном, затряслось, перевернулось. Обе кикиморы вцепились друг в друга, испуганно озираясь.

– А теперь слушай внимательно! – Мокрыня схватила кикимору за плечи. – Времени совсем мало, вишь как домовой с ночницей в твоем обличье воюют,  того и гляди, поубивают кого-нибудь. Думаешь, раз ночница оболочки тебя лишила, то и силы твои забрала? Нет, не может такого быть! На испуг тебя, глупую, взяла, а ты и рада пятками посверкать. Силы-то в тебе много, а ума – не очень. Ты и есть эта сила, сама в себе. И отнять ее никому не по зубам. А сейчас беги, покуда не погиб никто.

Мокшу вдруг обуяла злоба: "А ведь и правда! Приперлась тут какая-то, раскомандовалась, хозяйничает, норовит отнять все, а я даже слова поперек не сказала!" Гнев забурлил, заплескался внутри через край, наполнил кикимору пробудившейся силой. Хлынула эта сила вся сразу, оглушая, сбивая с ног – кикимора чуть не захлебнулась. По кусочкам, медленно Мокша стала отвоевывать свою оболочку, заполняя ее собой, будто костюм какой надевала – руки в руки, ноги в ноги и голову на место. Выдавливала ночницу из себя, словно хворь ненавистную, пока совсем для нее места не осталось.

***

Выбросило ночницу из кикиморы черным комком. Пролетела она через всю комнату – и угодила прямиком в зеркало.

– Ой беда, разобьет ведь! – зажмурился домовой в ожидании.

Тишина.

– Эй! – затормошила Мокша Пафнутия. – Да открой ты глаза наконец!

– Подожди, еще звона не было.

– Не будет звона. Подзатыльник могу дать – зазвенит не хуже. Смотри, пропала она!

– Как пропала? Куда? – вытаращил глаза домовой.

– В зеркало. Летела-летела и провалилась! Внутрь! Только как так вышло…

Подошли к зеркалу, сняли со стены, покрутили, повертели – все как обычно, повесили на место. Осмотрелись – марево над хозяевами поблекло, Андрейка запыхтел, заворочался, стал хныкать. Пафнутий озадаченно оттянул бороду, задумался. И вдруг как хлопнет в ладоши, расплывшись в улыбке. Мокша со страха чуть сама в зеркало не прыгнула.

– Ты что творишь, рожа оголтелая!

– Понял! – ответил домовой. – Ты ее, Мокшенька, из себя прогнала, а в свою оболочку нарядиться она не успела, вот и засосало ее в зеркало, как душу усопшую. Так-то!