Журналист в кармане. Апокалипсис в шляпе, заместо кролика – 4

– Сейчас Мати напоит нас, – продолжая сглатывать всё набегающие и набегающие слюни, рассудил Нико, – а как только мы вырубимся, то тут-то он и спустится. Чтобы…– А дальше у Нико в голове начинает всё мутиться от невозможности представить всего коварства Мати и этого человека, кто на ещё неостывших их телах начнёт глумиться над ними, одной рукой накладывая себе в тарелку побольше съестного, а другой рукой держа бокал с вином и, надсмехаясь над ними.

– Что я говорил. – Ржёт этот мутный человек в мутных глазах Нико, свалившегося на пол, но ещё полностью не потерявшего сознание (чего видимо и хотел этот мутный человек, ставя перед Мати эту дозированную задачу: чуть больше половины бокала наливай и ни грамма больше), и смотрящего снизу вверх на стоящего над ним этого мутного человека. – Слабак твой Нико. И даже этот боров, – мутный человек ногой поддал под дышло Михаилу, из-за чего он застонал, – ему не поможет. – Здесь этот мутный человек смаканул из бокала и продолжил глумиться над их обездвиженными, но не потерявших чувствительность телами.

– Эта сволочь Нико, – вытирая свои ботинки об штанины Нико в задней их части, и возможно фигурально сплёвывая на него то, что у него в зубах застряло, терзает слух Нико этот мутный и как понял Нико, очень опасный тип, – явно начал о чём-то догадываться, раз заручился помощью этого борова, придя домой. Но он явно не рассчитывал на то, насколько ты расчётлива, подла и коварна на его счёт. А на мой, совсем наоборот. Так ведь, моя дорогуша. – Этот мутный негодяй без ножа режет слух Нико своими откровенными издевательствами над его верой в Мати.

А Мати и слова против не говорит этому мутному человеку, и как Нико, хоть и мутным сознанием понимает, то она полностью с ним согласна: «Она его, Нико, в расчёт берёт лишь в том случае, если это благостно сказывается на её счёте». А вот этого Нико мало понимает, так как он с этой согласной и расчётливой стороны Мати не знает. И если она бывает и соглашается, и считает, то никогда не напрямую и всегда с оговорками. А тут вон какая полная взаимовыручка и согласие.

– Да кто же ты тогда такой, раз Мати готова с тобой соглашаться и считаться? – нервно задаётся вопросом Нико и начинает всматриваться в ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж, где затаился этот опасный для него человек. И ему не удаётся добраться до этого некоего человека, пугающей натуры, и как кажется Нико, то он с ним знаком заочно и не только с помощью таких усмотрений. А всё потому, что на его пути встала Мати, вдруг заявившая: «Чего так всматриваешься. Не бойся, мы тебя не забыли. Давай, бери свой бокал». И Нико ничего не может поделать, как только на автомате взять, смотрящий на него полный бокал.

И вот Нико, с трудом удерживая бокал в своей руке, через фокус его стенок смотрит на Мати и видит её не замечание себя, с обращением к Михаилу. – Так кто же вы такой на самом деле? – задаётся вопросом Мати. А Нико, как ему самому выясняется, тоже интересно это узнать, и он своё внимание переводит на Михаила, при этом не забывая держать под контролем лестницу.

– Я-то? – удивлённо переспрашивает Михаил, явно набивая себе цену. – Надо подумать. – Добавляет Михаил и делает для виду задумчивое выражение лица, тогда как Нико отлично знает, что он знает, кто он таков и кем ему лучше перед ними представиться, чтобы его не заподозрили в именном подлоге. При этом Нико с некоторого момента времени ни в ком не был уверен, тем более в Михаиле, с кого на него смотрела пижама неизвестного собственника. И если первоначально Нико, как человек всё-таки неплохой и не без своей доверчивости к людям, записал Михаила в свои товарищи, кого сбил с ног ударной дозой снотворного мутный тип, то сейчас у него появились все основания думать (на это указывает эта пижама с чужого плеча, которая на удивление оказалась в пору Михаилу), что и Михаил не невинная жертва чьей-то злонамеренности, а он один сообщников, кто поставил перед собой цель его напоить и тем самым усыпить бдительность.

– А как только я очнусь от временного выпадения из реальности, то обнаружу себя в кругу тех самых людей родственной для Мати наружности, которые сами же говорили, что они на один гектар рядом со мной ассенизировать почву не сядут. М-да. – Задумался Нико. А пока он так на себя отвлекался, Михаил набил себе цену тем, что сказал такую прям чепуху в глазах Нико, которая почему-то нравится женскому полу и ими за такую чепуху не считается.

– Я, – явно врёт в ответ Михаил, – теперь и не представляю. Отбило напрочь память, как только вас увидел. – А Мати вместо того чтобы его подловить на многих нестыковках, однозначно верит Михаилу и даже его подбадривает улыбкой. Что невыносимо противно видеть Нико, и он, не желая больше видеть это творящееся на его глазах безобразие, поднимается из-за стола, поднимает бокал и, деля свой грозный взгляд между Мати и Михаилом, язвительно озвучивает свой тост. – Тогда выпьем за знакомство. И мы тогда быть может узнаем, кто мы есть на самом деле.

– Отличный тост. – Заявляет Михаил, вслед поднимаясь. – Я полностью его поддерживаю. – Ну а Мати деваться некуда, и она последней присоединяется ко всем. После чего звучит звон чокающихся бокалов и все тут стоящие, не сводя своего внимательного взгляда друг с друга, синхронно и звучными глотками начинают выпивать содержимое бокалов.

Когда же бокалы пустеют до последней капли, то на этот раз Мати берёт на себя ведущую роль, и она, как это показывается в кино, и оттого этот её поступок выглядел несколько театрально, яркостью своего искромётного взгляда затмив на мгновение свет освещения для всех, залихватски закидывает за спину свой бокал. После чего она зажмуривается в ожидании звона падения бокала. А как только он несколько досадливо и разбито отзванивается, то по её прямому взгляду на Михаила и боковому на Нико, им становится понятно, что настала их очередь и она от них непременно чего-то особенного ждёт. А уж оттого, сумеют ли они её удивить, будет зависеть её отношение к ним.

И тут без вопросов, каждый из них поддался на эту её зрительную провокацию, и каждый из них готов выпрыгнуть из штанов, чтобы её не только удивить, а потрясти в изумлении. И хотя Нико имеет больше прав на то, чтобы удивлять и потрясать Мати, как-никак пока ещё его законную супругу, всё-таки ему в этом деле сложнее по всё той же причине – медовый месяц на удивление закончился так давно, что уже и не вспомнишь. И если он даже выпрыгнет из своих штанов, то разве этим можно удивить его супругу, которая уже тыщу раз (вот так прямо и сказала) видела в живую всю эту его эквилибристику.

А вот Михаилу в этом деле куда легче, хоть он и не находится в таких допустимых до Мати отношениях с ней. И для Мати в нём всё будет ново, даже если он ничего особенного не придумает, а покажет ей всего лишь язык и сопроводит этот свой показ самым обычным, но ласковым словом.

Так что вполне понятно, как напряглись лица и вполне вероятно и всё остальное в Михаиле и Нико, когда на них так ожидающе посмотрела Мати. Где Мати не просто ждёт, а усиливает кульминацию своего ожидание тем, что начинает вести свой отчёт.

– Пять, четыре, даю последний шанс подумать, – не просто считает, а как будто отчитывает Михаила и Нико Мати, переводя свой взгляд от одного к другому. – Три, два, закрываю глаза. – Мати и вправду закрывает глаза. – И на счёт один. Один! – и только Мати выстреливает вслух это своё «один», как на всю гостиную раздаётся грохот упавших на пол тел. И глядя на Мати, округлившую свои глаза от удивления, можно сказать, что Михаилу и Нико всё-таки удалось её удивить. И не просто удивить, а без претензий друг к другу.

Глава

5

Что есть неожиданность, как не следствие ожиданий. Хоть часто и бывает, что обратных.

– Значит так, – как и должно вести всякому руководству, не встречая взглядом вызванных к себе в кабинет подчинённых, с порога обратился к ним Альтернатив Каутский, в своём кабинете царь и бог, и здесь ему никто слова поперёк и против не смеет сказать, окромя только уборщицы, кто, явно действуя в сговоре с людьми, угнетаемыми волей Каутского, то есть находящимися у него в подчинении, не только много себе позволяет по отношению к нему в кабинете, – тьфу, опять наследил пакостник, а ну подними ноги, оболтус, – но бывает итак, что и выгоняет его из кабинета: «А ну давай вали отседова, будешь только мозолить мне глаза».

А Михаил с Клавдием, ещё с утра и не продравшие, как следует свои глаза, которые они сомкнули в самом позднем для них времени (это тогда, когда не помнят) и, не успевшие ещё между собой многие вопросы выяснить и разъяснить, например: «А ты куда пропал и где всю ночь спал?– это был вопрос Клавдия к Михаилу, кого он поутру и не обнаружил у себя дома (у Михаила пока ещё не с формулировались вопросы)», как остановились на пороге кабинета Каутского, так и ничего и не сообразить не могут, так их пошатывает от вчерашнего (слишком большой разгон они сразу взяли).

Ну а такое затишье заставляет Каутского оторвать своё лицо от своего рабочего стола, в отражение поверхности которого он наблюдал за тем, как он величаво и бабам нравится выглядит. Затем он смотрит на стоящих на пороге Михаила с Клавдием, и что-то заподозрив в них, начинает присматриваться. А как только он к ним присмотрелся, то он с начинающей проявляться на лице радостной улыбкой поднимается из-за стола и, устремившись взглядом на Клавдия, начинает к нему приближаться.

– Дай-ка я на тебя посмотрю. – Подойдя к Клаве, а Клавдия мы пока что забудем, сказал Каутский, схватив его за плечи и, начав его подкручивать под лучший свет, чтобы с большим удовольствием рассмотреть то, что вылилось в свою синеву у него под глазом после вчерашнего удара Михаила. Когда же Каутский с трудом скрывая радость насладился видами Клавы, он делается серьёзным и с этой серьёзностью обращается к Михаилу. – А ты куда смотрел? – А Михаил на этот момент стоял к Каутскому не той стороной, на которой зиял шрам от пореза стеклом и поэтому претензия Каутского в нему была вполне себе обоснованной. При этом Михаил эту точку зрения на себя со стороны Каутского не только не разделял, а он к тому же не видел того, что по нему не видел Каутский. И он с этой позиции, в удивлении развёл руками и хотел ещё что-то от себя добавить, но в этот момент он повернулся к Каутскому как раз той самой стороной своего лица, которое была отмечена этим героизмом и отвагой, и Каутский, увидев, как Михаил на это всё дело с новичком смотрел, вынужден был дать заднюю. Правда в своей начальствующей манере.

– Да. Теперь вижу. – Предупредил возмущение Михаила Каутский. – Что вы не доросли до самостоятельного дела. И дай вам волю, – а я заметьте, пошёл вам на встречу, – то вы весь город верх дном перевернёте. – С наигранной суровостью проговорил Каутский, начав вышагивать вдоль кабинета. Когда же он достиг своего стола, то он задом присаживается на его край, складывает на груди крест-накрест руки и, с любопытством посмотрев на Михаила с Клавой, спрашивает их. – И чего вы такого интересного нарыли, как понимаю, не только носом, что это привело к таким интеллектуальным последствиям? Наверняка, что-то интригующее.

Ну а Клава не решается ответить, хоть он и ведущий в этой спайке журналист, и слово берёт Михаил, как всеми в общем, и ожидалось. – Вы о нас слишком высокого и хорошего мнения, что не плохо, нами ценится и всегда помнится, но хотя всё именно так, всё-таки ещё рано о чём-то говорить по существу, и нам надо ещё время.

А Каутский от Михаила другого и не ожидал услышать, и он поэтому подступается к Клаве, во всех смыслах этого слова. – Ну а что вы, как понимаю, теперь Клавдий с большой буквы, скажите. Как вас, а может кого-то другого, из соперничающего вашей фамилии клана тех же Крассов, Марцелов, а может и самих Цезарей, угораздило так или по-другому отделаться при обоюдоострой встрече. – Но Клава сегодня ещё более неповоротлив на сообразительность. И, хотя он слышит и видит, куда и в какую сторону гнёт Каутский, – в сторону над ним насмешки, – тем не менее, он пока что не отвечает ему. А тому только того и надо – нужно Каутскому на ком-то отыграться после утренней встречи с уборщицей в его кабинете, которая в очередной раз вывела его из себя.

Так она, не имея, ни ума, ни фантазии, в той же последовательности прошлась тряпкой по всем пыльным местам в его кабинете, где как всегда к большой неожиданности Каутского (а ведь он каждый раз готовился к этой встрече), зацепила его плешь тряпкой. – Да как это безобразие, собственно, понимать?! – как обычно возмутился Каутский. – Слишком пыльно там. Вот так и понимай это там своё безобразие. – По своему обыкновению, бесстрастно парировала выпад Каутского уборщица баба Люба.

А Каутский, сбитый с толку такой прямой непосредственностью бабы Любы, которая говорят в курилке, умеет зрить в самую суть и корень, – и лучше ей наперекор не идти, проклянёт к чёрту, делился своими страхами и соображениями один из начальников отделов, – и не знает как реагировать на слова бабы Любы. Ну а той всё неймётся, и она добралась до эксклюзивных туфлей Альтернатива Каутского, которые он выписал из самого Милана и которые он берёг, как зеницу ока, надевая только в тёплую, но не слишком солнечную погоду. А тут она по ним, как по сусалам, грязной тряпкой со всего маху. И Каутскому даже не в ноги тряпкой прилетает, а у него складывается такое ощущение, что баба Люба ему с размаху по физиономии выдаёт этой половой тряпкой, со специальными дырками на ней, чтобы она и тряпка более омерзительней выглядели что ли.

А Каутский, отхлещенный по лицу всей этой мокрой грязнотой с тряпки, где крошки и всякие мухи отпечатавшись на его лице, там же и остались, – мух не обманешь, так и говорит обращённый на него взгляд удовольствия и мудрости жизни бабы Любы, – стоит обомлевший, покачиваясь (он в ярости подскочил с места и тут же получил), и так к жизни не внемлет до ухода бабы Любы, по своему уходу его заверившей: Я ещё вернусь. А ты смотри пакостник, ещё наследишь, то я тебя твоими же туфлищами по твоим щекам отхлещу.

И только тогда, когда дверь за бабой Любой была громко захлопнута, Каутский не просто сумел сесть, а он синхронно с дверью на своё кресло грохнулся и чуть не сломал его. – Надо с этой бабой Любой что-то делать. – Пробурчал себе в нос Каутский, глядя на себя в отражение поверхности стола с полировкой, откуда на него смотрело его лицо с мухами и крошками на нём. – Она меня так в могилу сведёт раньше времени. – А только Каутский так подумал о бабе Любе, как тут же понял, что это задача крайне непростая, если вспомнить то, какие о ней ходят слухи по редакции.

– А всё этот Жилин, заведующий отделом развлечений, где особое место занимает экстрасенсорика, распустившей о ней такие слухи. Баба Люба однозначно какая-нибудь его родственница, вот он её и продвигает. – Каутский, когда ему надают по сусалам, начинает куда как быстрее соображать. – А ведь только такой человек, кто не имеет за душой ни гроша, так сказать, находящийся даже не в самом низу социальной лестницы, а он забрался под неё, умеет зрить в корень и суть проблем. И он обладает тем самым, вызывающим шок и трепет, даром предвиденья, который так всех поражает своей пророческой точностью. А уж взглянуть как надо на людей, находящихся на самом верху всё той же иерархической лестницы, он не только умеет, а он в момент всё за ними заметит, а затем в свой прогноз на их счёт вставит. А всё потому, что они, эти пророчествующие люди, снизу видят всё их исподнее, – Каутский не удержался оттого, чтобы взглянуть себе под ноги, – и исходя из анализа увиденного, делают далеко идущие выводы. И тут не нужно обладать особым даром, чтобы сделать все эти предвиденья. А наличие этого якобы дара, – Каутский пальцами рук сделал кавычки, – необходимо только для продвижения на рынке астрологических услуг этого своеобразного экстрасенсорного продукта. Это своего рода агрессивная реклама. Не обратишься к нам, то мы на тебя порчу нашлём или вообще сглазим. – А на этом моменте у Каутского глаз заслезился, и он в момент потёк тревожными мыслями.

– Чёрт побери всех этих ведьм! – истерично одёрнулся Каутский, принявшись платком осушать свой глаз. – Однозначно меня кто-то из них сглазил. С чем он подскочил из-за стола и, вынув из кармана телефон, принялся в него себя рассматривать. Но там вроде как никаких существенных изменений не произошло, и Каутский, остановившись посередине кабинета, как-то невзначай заглянул себе под стол. – А ведь баба Люба имеет прямой доступ к самой что ни на есть конфиденциальной информации. – Каутского вдруг накрыло тревожное озарение. – А имея её, совсем не трудно спланировать чьё-то будущее. Нужно всего-то уметь составлять логические цепочки из разорванных не на совсем мелкие кусочки балансовых отчётов (а Жилин в этом ей поможет). – Каутский прямо в рос в пол от этих расстроивших его в край мыслей, приведших его к мусорной корзине, куда он по неосмотрительности выбросил, как он думал, в клочки разорванные чеки из дорого ему стоящих бутиков, куда он, как и полагается всякому человеку из своего круга, водил свою юную знакомую.

Где он, отдавая дань её красоте и тому, что она по своей наигранной наивности преступает вместе с ним в съёмной квартире, прикупил ей несколько желаемых ею безделушек. А баба Люба значит, влезла в это мусорное ведро со всеми этими чеками, посмотри на которые его супруга, то у неё немедленно, категорического свойства возникнут вопросы к нему, и так сказать, своим вмешательством в его личную жизнь, начала влиять на него. И теперь бабе Любе только и остаётся, как свести воедино полученную ею из корзины информацию, – нужно-то только склеить все эти чеки, – а затем предъявить их к оплате ему.

Ну а если он не будет слишком податлив, – ты, баба Люба, того, чтобы столько с меня требовать, да и куда тебе столько денег при твоей паскудной внешности, – и по невыносимо слышать Каутскому словам бабы Любы, здравомыслия у вас нисколько, то она обратится к его супруге с этими, не просто чеками, а доказательствами его уже непростительной глупости на старости своих плешивых лет. «А уж ваша супруга, Разоретта Самсоновна, по достоинству оценит эти чеки, тут же вышвырнув вас из дома, а затем и с этой тёпленькой должности, которую вы занимаете по её соизволению, как основного акционера и учредителя этого издания». – Заявит баба Люба. И вот спрашивается, откуда вот это всё в бабе Любе, с полуслова умеющей доходчиво объяснить будущее любого человека, если он ей будет интересен.

– А если я ей скажу, что плевать хотел всегда на Разоретту Самсоновну и все её большие деньги, которые уже и удовольствия прежнего не приносят и не могут оттенить все её видимые недостатки внешности и характера. – На одно лишь мгновение Каутский попытался дерзнуть и бросить вызов судьбе. Но только он представил перед собой эту вездесущую бабу Любу, со своей ироничной ухмылкой, которая, да-да, покачав в ответ головой, делает ему самое простое, ни к чему не обязывающее замечание: «А ты давай, попробуй, старый дурень», как от его героизма и отваги не остаётся и следа – их на свои мелкие кусочки разбивает реальность в виде надутых в вечном недовольстве губ его юной знакомой, коя только вступила во взрослую жизнь и она собой представляет нескончаемый источник потребления, или точнее, накопительства на своё безоблачное будущее. И как со всей здравой ответственностью понимается Каутским, то без него.

– Придётся Разоретту Самсоновну до конца своей жизни любить и лелеять, как и обещал ей когда-то. – Пришёл к итоговому выводу Каутский, понимая, что против судьбы не попрёшь, если она так убедительно доказательна в лице бабы Любы.

И вот в тот момент, когда Каутский пребывал в размышлениях об этих высоких материях, к нему в кабинет и прибыли Михаил с Клавой, кто, так уж их судьба распорядилась, должен был собой принять удар судьбы Каутского.

– Ладно, – говорит Каутский, – всё это дело вчерашнего дня. И сегодня актуально уже другое. Значит так, – окинув изучающим взглядом Михаила с Клавой, многозначительно сказал Каутский, – все свои дела откладываем на потом, и приступаем к первоочередному для нас делу: к освещению прибытия одного чрезвычайного человека, и всего того, что связано с ним.

– Уж больно загадочно и законспирировано звучит. – Откликнулся Михаил, одёрнувшись взглядом.

– И поэтому скажу, что вам невероятно повезло, получив в разработку эту тему. – А в ответе Каутского, нет, да проскальзывает его увлечённость сериалами одной дедуктивной направленности. – Где только на первый взгляд самые обычные события в итоге могут завести и провести вас под законспирированные своды тайного общества, живущего совершенно по другим, и не только государственным, но и мировым законам. А это чрезвычайно захватывает дух и бывает так, что повреждает рассудок и делает вас людьми себе на своём новом уме, то есть дураками. Как вам такое дело? – спросил Каутский Клаву, на кого он смотрел в данный момент, таким образом, как бы указывая ему, что он его как раз считает самым слабым звеном в этой спайке. Ну а если Клава посмеет заявить, что ему это дело никак, то он самолично признает себя слабаком и больше с ним никаких дел не захочет иметь Каутский.

И Клава просто вынужден сказать, что ему в общем всё интересно и нравится, но всё-таки бы им не помешало знать имеющиеся в наличие детали предстоящего, как он понимает, журналистского расследования, а не просто освещения некоего события, под прикрытием которого они и будут действовать.

– А ты умеешь зрить в самую суть. – Усмехнулся Каутский.

– И кому мы обязаны такой нашей везучести? – задался вопросом вдруг вмешавшийся Михаил, в ком нет нисколько от всей этой конспирологической романтики.

– Судьбе. – Заржал Каутский. – А она сегодня, как, впрочем, и всегда, благосклонна к новичкам. – Здесь Клава не мог не заметить, как Каутский подмигнул Михаилу. Что не может подозрительно как-то выглядеть для Клавы, решившего, что за его спиной опять ведутся некие игры. – Что вы этим хотите сказать? – с намёком на то, что с ним нечего играть во все эти закулисные игры, задал вопрос Клава.

– Караулыч вчера сломал ногу, и так сказать, выбыл из большой игры. – Без всяких признаков двоемыслия и скрытых мотивов сказал Каутский. А Клава всё равно не поймёт, что всё это значит, когда он толком не знает, кто такой этот Караулыч. А Михаил всё это замечает в Клаве, чей недоумённый вид по-другому и не объяснишь, и пока Каутский отвлёкся от них, вернувшись к столу, он ему шепчет. – Это наш собственный корреспондент, как раз специализирующийся на подобного рода, сенсационных расследованиях. А получить редакторскую отмашку на собственное расследование, это тот самый шанс…– Но Михаил не успел договорить, так как Каутский, взяв со стола газету и объёмный конверт, вернулся к ним.

– Значит так, – обращается Каутский к Клаве, верча перед его глазами газету, с которой на него смотрит очень знакомое лицо, чей вид заставил Клаву переглянуться с Михаилом, кто ответно кивком дал ему знать, что он всё видит, – здесь всё есть, что будет нужно вам знать об интересующем нас событие, – говорит Каутский, протягивая газету Клаве. А Клава ничего не говорит и берёт газету, раскрытую ровно на том месте, в которое они вчера с Михаилом смотрели во внешние запределья такой же точно газеты. И как понимается Клавой, то это всё совсем неслучайно. А если это так, то Михаил знает несколько больше, чем он говорит.

Что тут же и получает свои подтверждения в лице Каутского, протянувшего Михаилу этот пухленький конверт. – А тут всё остальное, что поможет вам в этом деле.

– И что здесь? – явно включая для Клавы дурака, спрашивает Михаил, тогда как на самом деле он преотлично знает, что там в конверте. Так они ещё на предварительном этапе, когда с Каутским всё это будущее дело обговаривали, – а за то, что я выведу из строя Караулыча, накинешь мне пару тысчонок, – неистово между собой торговались по поводу наполнения этого конверта купюрами пропускного во все двери достоинства.

– Скряга и провокатор ты, Альтернатив! – возмущался Михаил, крайне недовольный тем, как дёшево ценит его услуги Каутский. А Каутский может быть с обвинением себя в прижимистости и согласен, но вот почему его тут обвиняет в провокаторстве, то он этого совершенно не поймёт. – Это что ещё за провокатор? – возмущается Каутский.

– А ты меня провоцируешь на приземлённые действия. Как раз на такие, которые ты больше всего не любишь. – Заявляет Михаил, закатывая рукава рубашки. А вот теперь Каутский отлично понял Михаила, и чего он ещё хочет. И Каутский лезет в ящик стола и с брезгливым видом добивает конверт купюрами под завязку.

– А вот теперь другое дело. – Улыбается Михаил, отодвигая собой Каутского и, беря в руки конверт. После чего он его прикидывает на вес ради удовольствия, затем переводит свой взгляд на Каутского, фиксирует на нём своё внимание и словами: «Ну смотри, попробуй только подменить конверт», начинает клейкой лентой со стола запечатывать конверт.