Исход. Апокалипсис в шляпе, заместо кролика

– Но как? – вопросил Орлов.

– Лакмусовая бумажка, в современной её интерпретации. – Дал ответ Иван Павлович. А Орлов и не поймёт, о чём это Иван Павлович. – Вы это о чём? – спрашивает Орлов.

– Всё на самом деле просто. – Заговорил Иван Павлович. – На основе некой элементарной единицы, представляющей из себя объективность среды, – это должен быть независимый от человека объект, который не может быть подвержен влиянию всего человеческого и в тоже время, может оказывать на человека своё влияние, – определить реалии и заодно выживаемость объекта проверки. – Уж совсем туманно для Орлова сказал Иван Павлович. И понятно, что Орлов ничего не понял из сказанного Иваном Павловичем. – И что это всё значит? – спросил Орлов.

А Иван Павлович делает загадочный вид и замысловато так говорит. – Некоторые выводы даются и делаются в результате не постановки в известность объекта тестирования. – Иван Павлович делает внимательную к Орлову паузу и спрашивает его. – Так что, хотите узнать? – А Орлов и не уразумеет, о чём его тут спрашивает Иван Павлович и при этом перейдя с ним на официальное «вы» обращение. Что хочешь, не хочешь, а затруднит понимание Ивана Павловича, а также того, что же на всё это ему ответить. И Орлов единственное, что смог и ответил, так это: Я не знаю.

– Есть страх? – интересуется Иван Павлович, вглядываясь в Орлова.

– Любая неизвестность, полагается, рождает это чувство. – Даёт ответ Орлов.

– Но любопытство всегда его сопровождающее, всё же сильнее. Ведь если откажитесь, то вас обязательно будет ждать своё разочарование, с мучающими вас мыслями, пытающимися разгадать эту, отныне не разгадываемую для вас загадку. – Однозначно со знанием всего этого дела и того, что бывает с тобой, когда ты проявляешь нерешительность, а прямым словом, трусость, вложил в душу Орлова это заверение Иван Павлович. И Орлов попался.

– Не откажусь. – Хотел бы уверенно, но как получилось, так и получилось сказать Орлову в ответ Ивану Павловичу.

– Тогда на этом пока всё. Счастливого пути. – С такой нескрываемой усмешкой заявил это Иван Павлович, что эта его фраза крепко засела в голове Орлова, приведя в итоге его к одной решительной мысли. А вот к какой, то это выяснится спустя свою совокупность событий, которые и приведут его под двери одного специфического заведения, о котором будет рассказано в своё время и в своём месте.

Глава

6

Игры разума почему-то всегда происходят за счёт других людей. В чём в очередной раз приходится убедиться и в этом убеждаешься, даже видя, из чего всё рождается.

– Ну и к чему вы пришли? – обратилось с вопросом к Орлову его доверенное лицо, Семирамид Петрович.

– К чему?! – нервно так переспросил Орлов, отбросив от себя телефон, которым он, как понял Семирамид Петрович, сдерживал себя. – А разве по мне не видно!? – И, хотя по Орлову многое что видно, Семирамид Петрович не стал влезать словами в столь нервные сферы понимания Орлова и счёл за лучшее промолчать. Что было верным решением, к тому же Орлов и сам всё за себя объяснил. – К моему беспокойству насчёт будущего нашей компании. Когда отвечающие за её стратегию развития люди, перестают мыслить возложенными на них их обязательствами категориями разумения, – да какое к чёрту разумение, это какое-то безумие, – делает эмоциональную оговорку Орлов, – то я начинаю более чем беспокоиться за них и за компанию. – На этих словах Орлов многозначительно так посмотрел на Семирамида Петровича, что тот вынужден был замереть в себе и своих мыслях. И так они, не шелохнувшись с минуту другую, стояли друг напротив друг друга, пока Орлов не счёл, что Семирамид Петрович до сих пор заслуживает его доверия и не сдаст его кому надо.

– Ладно, разберёмся. – Усмехается Орлов, тем самым разряжая обстановку в кабинете. – А нашего специалиста по технологиям нужно будет поторопить.

– А разве мы его недостаточно мотивируем для прогресса? – вопросил Семирамид Петрович.

– Для прорыва нужна другая мотивация. Причём для всех, и тут полумеры не пройдут. А то человек, как существо социальное, обязательно побежит искать для себя утешения в лице того, кто рядом. А тот ему и не откажет, пребывая в полном достатке. А вот если и он будет пребывать в такой же, до катастрофичности несчастливой ситуации, то им ничего другого не останется, как направить все свои силы в одну сторону, забытья в работе своих несчастий. – Заявил Орлов.

– И каким образом? – поинтересовался Семирамид Петрович.

– А разве тебе, Сёма, неизвестно, что человеку в жизни мешает развиваться и двигаться дальше. – Искоса посмотрев на Семирамида Петровича, задался вопросом Орлов. А Семирамид Петрович, может быть и знает это, но он сейчас не может сообразить, что это может быть. И он поэтому только пожимает плечами в ответ, типа я в точности этого сейчас сказать не могу. Ну а Орлов, так уж и быть, напомнит ему об этом. – Счастье в личном плане, вот тот тормоз, который становится препятствием для развития научно-технического прогресса. А убери мы его, сделав человека несчастным, то ему ничего другого и не останется, как в своей работе забыться.

– Пожалуй, соглашусь. – Сказал Семирамид Петрович.

– А куда ты денешься. – Усмехнулся Орлов. – Как, впрочем, и наш дорогой друг. – Орлов многозначительно посмотрел куда-то сквозь Семирамида Петровича. Затем, не вечно же ему созерцать Семирамида Петровича, он возвращается к нему и спрашивает его. – Ну а что там у тебя в твоей адвокатской конторе интересного? Случилось что-нибудь, что заслуживает отдельного внимания.

Из чего становиться ясно, что Семирамид Петрович не был нанят корпорацией на постоянной основе, а его пребывание здесь обозначалось аутсорсингом. А если простыми словами, то адвокатская контора Семирамида Петровича, занимающаяся любыми видами юридической деятельности (а бракоразводное занятие, это было личным делом Семирамида Петровича, питавшего пагубную для него и его кошелька страсть к романтическим историям, которые часто прослеживались в такого рода делах), как в своё время адвокатская контора Орлова, была нанята корпорацией для некоторых юридических действий конфиденциального характера, о которых из-за их секретности и некоторых других аспектов этического характера, да и законодательство требовало использовать в этом деле независимый источник оценки и права, нельзя было поручить консультативному бюро Орлова (тогда могут возникнуть претензии со стороны надзорного органа, запросто могущего обвинить бюро Орлова в предвзятости оценок и картельном сговоре).

Ну а так как это дело, для которого было привлечена контора Семирамида Петровича, было крайне неоднозначного и сложного порядка, то Орлов, как человек много чего и кого знающий в сфере юридического права, а также не питающий особых иллюзий насчёт человека адвокатского звания, после долгого выбора и раздумий, остановил свой выбор на Семирамиде Петровиче, которого он знал с давешних времён. И это в общем всё, что о нём хорошего он знал. А вот всякой нехорошей пакости он знал о нём много больше, чем хорошего. И вот эти-то его знания о паскудном поведении Семирамида Петровича, которое он себе позволял в эмоционально невоздержанном состоянии духа, с невероятными призывами и вызовами всякому здравому рассудку человека благопристойного, которые ему пока не так дорого стоили, и заставили Орлова остановить свой выбор на нём.

– Ничто так не сближает, как обоюдное недоверие и знание всего этого. – Порешил за Семирамида Петровича Орлов, записав его в самые доверенные для себя лица, кому было можно, не опасаясь осуждения и морализации с его стороны, высказать прямо в лицо всякую гадость, паскудство со своей стороны и желательную для него глупость.

– Это смотря как на всё это дело посмотреть. И может под углом человека, в буквальном смысле задействованного и заинтересованного в своём же бракоразводном деле, всё это дело смотрится, хоть и достающим ему некоторые неудобства, а так, рутинным делом, то для человека со стороны и при должном воображении, оно может предстать своей дедуктивной историей. – С художественной обработкой сделал своё объяснение Семирамид Петрович, сумев разогнать тоску и заинтриговать Орлова.

– Я люблю дедуктивные истории, но только чтобы они были не совсем оторванные от жизни. – Сказал Орлов. – Что, поведаешь мне о такой.

– Отчего бы не рассказать за бутылкой хорошего коньяка. – С хитроумной улыбкой проговорил Семирамид Петрович, глядя чуть в сторону от Орлова. А вот куда он смотрел, то Орлов определённо догадывался, зная, что и где в его кабинете лежит. А вот откуда Сёма знает, где у него находится бутылка и в самом деле хорошего коньяку, то этого для Орлова своя загадка. – Пронырлив этот Семирамид Петрович, – сделал вывод Орлов, – нужно за ним держать ухо востро. – С чем Орлов, а также с понимающей такие пристрастия Семирамида Петровича улыбкой, – жаден до предела, даже за свою историю хочет с меня что-нибудь вытянуть, – лезет рукой в дверку встроенного шкафа, откуда им и вынимается эта полнёхонькая бутылка. После чего им также вынимается всё необходимое, и как правило, сопровождающее такое времяпровождение сопутствие, – стаканы, всякая съестная нарезка и лимон уже порезанный, – и как только это всё за столом обустраивается, а затем и они занимают свои места друг напротив друга, то с этого момента и начинается своё повествование той истории, о которой всем нам тут решил поведать Семирамид Петрович.

А вот насколько она была правдивой, а Семирамид Петрович врал и не завирался в своём рассказе, ссылаясь на субъективность своего, как и всякого другого мировоззрения, то тут и сам бог ему не судья, когда Семирамид Петрович причислял себя к атеистам. Так что если у Семирамида Петровича веры ни к чему не наблюдается, то с какой это стати, мы и Орлов ему во всём должны верить, если у него такая крепчайшая позиция на всё вокруг. Что делать нам будет всяко легче, когда мы находимся от Семирамида Петровича и от его красноречия чуть в стороне, тогда как Орлов напрямую вовлечён во всё это дело, а быстро убывающий коньяк из его стакана, ещё больше способствует тому, чтобы он не слегка забылся и начал верить всему тому, чему верить в трезвом виде не предстало верить. Но Семирамид Петрович, когда ты не трезв, столь убедителен, что не поверить ему совершенно не представляется возможным сделать.

– Ну что, вы готовы услышать самую реалистичную историю на свете? – обратился с вопросом к Орлову Семирамид Петрович, как только они удобно устроились на своих местах друг напротив друга и взялись по полному стакану коньяка. И с такой не бесхитростностью и многослойностью это сказал Семирамид Петрович, что господин Орлов почувствовал в себе толику сомнения в таком своём желании приобщиться к этой тайне, которая однозначно будет присутствовать в рассказе Семирамида Петровича. А как только в его душе и сердце посеялось всё это тревожащее его сомнение, то ему на память пришли многие слова Ивана Павловича, с его дальновидными намёками на такие обстоятельства дел, где он выступит в качестве объекта тестирования некоего инструмента определения его и этой реальности.

И тут не заподозрить Семирамида Петровича в том, что он заодно с Иваном Павловичем, никак было нельзя. И для этих подозрений у Орлова в момент появилось масса убедительнейших аргументаций. Семирамида Петровича не устраивает его нынешнее положение его доверенного лица и ему, как и всякому человеку, хочется большего. Например, стать доверенным лицом Ивана Павловича, чем тот его и перекупил у него.

И господин Орлов, всё это прямо сейчас осознав, тут же претерпел изменение в своих взглядах на Семирамида Петровича, на которого он теперь смотрел без всякого доверия и настороженно. – Ну-ну, посмотрим, чем ты мне тут захочешь мою голову заморочить. – Через прищур своего взгляда глядя на Семирамида Петровича, вот так сложно для Семирамида Петровича рассудил Орлов. – И ты уж постарайся меня не разочаровать, – осветился грозным огоньком во взгляде Орлов, предупреждая таким образом Семирамида Петровича об опасности, – а иначе…– На этом месте Орлов сбился в своих мыслях, пока ещё не зная, каким способом наказать Семирамида Петровича за его предательство в своих мыслях. К тому же Орлов и сам ещё в волнении и неразумении того, что ему бы хотелось и не хотелось услышать от Семирамида Петровича.

Так, с одной стороны, ему бы было легче услышать от Семирамида Петровича какую-нибудь смешную, без всякого второго дна историю. Но тогда он обязательно почувствует разочарование. А почему, то потому, что так сказал Иван Петрович, чьи высказывания глубоко засели в голову Орлову. А вот если Семирамид Петрович пустит в ход полную загадок, до невероятности фантастическую историю, где с первого раза, а может и с третьего, ничего и не поймёшь, – так в ней всё замысловато рассказано и в этих смыслах переплетено, запутано и местами перепутано, – то господин Орлов, хоть и уважением к себе наполнится, – всё-таки уважают они мой ум, вон какую несусветную дурь для меня придумали, – всё же это нисколько не облегчит его нового положения, в котором он окажется, услышав эту историю. Которая всё для него с ног на голову переставит, а он, ничего сразу не поняв, ещё долго будет разбираться с собой и с тем, где он сейчас оказался. И результат этих его разбирательств с собой и с этой новой для него реальностью, не очевиден, а совершенно для него непредсказуем.

Так что господину Орлову нужно как следует подумать, прежде чем дать возможность Семирамиду Петровичу начать его сбивать со своего прежнего умственного толку и благоразумия. Ну и господин Орлов, всё это отлично понимая, обратился за поддержкой к своему стакану, наполненного крепчайшим напитком, который всегда укреплял его дух на время, чего не скажешь о крепости его здравомыслия, которое на тоже время изменялось до неузнаваемости.

– За наше верование. – Подняв свой стакан, говорит тост Орлов, не сводя своего всё примечающего взгляда с Семирамида Петровича. А Семирамид Петрович уже заждался, когда Орлов, наконец-то, даст сигнал к началу смачивания горла, и он не обращает особого внимание на все эти скрытые посылы, заключённые в словах Орлова.

И вот стаканы осушены, поставлены на стол, а сами выпивохи уже закусили кислоту в своих лицах, и Семирамид Петрович, откинувшись в своём кресле, посмев закинуть ногу на ногу, – как-никак, он на данный момент главное лицо, – созерцательно посмотрел на Орлова, который теперь ему отчасти видится в дымке своего пренебрежения, которая начала образовываться в результате действия принятого внутрь крепкого напитка, и сделав глубокий вдох, который должен был привести во внимательное к нему состояние Орлова и заодно привести его в волнительное состояние души (мало ли он чего тут ему расскажет), приступил к рассказу.

– Жили, были старик со ста…– здесь Семирамид Петрович по известным только ему причинам сбивается, а то, что думает на этот счёт Орлов совсем неважно, затем мысленно себя поправляет и продолжает свой рассказ с небольшими правками в первоначальную версию.

– Нет, – говорит Семирамид Петрович, – слишком я забежал вперёд. А жила, была ещё задолго до этого прожитого большую часть своей жизни времени молодая пара, ещё влюблённая друг в друга и не успевшая ещё через бытовые проблемы попортить жизнь друг другу, и познать себя и своего партнёра в ненависти и пренебрежении опять же друг к другу. Где их впереди ждёт и горе и радость в своей дозированной норме, как на то за них рассчитала их судьба, а не они сами, хоть об этом и заявляли во всеуслышание в ЗАГСе, когда там давали клятву на верность друг другу, обещая все эти радости и горе преодолевать всегда вместе, а не как это у них в реальности получится. Где, как оказалось, радость иногда получать по раздельности куда как интересней этой совместной обыденности, которая затирает остроту ощущений, а горе уж такая субстанция, что оно всегда только отдельно в полной мере ощущается и понимается. Но до этого понимания ещё далеко и сейчас говорить не ко времени. – Сделал знаковую оговорку Семирамид Петрович, а Орлов отлично его понял, наполнив по-новому стаканы. После чего они (стаканы) без всякого предисловия приговариваются к своему осушению и Семирамид Петрович, ещё не прожевав колбасную нарезку, пустился дальше в свои объяснения.

– Ну а много ли надо тем людям, кто находится на пути к своему полному счастью, когда ими уже практически ухвачена за крыло птица счастья. Да только самая малость. Новое корыто, по мнению новобрачной. Чтобы тебя, мой милый, всегда по утру ждала чистая одежда. На всё готова новобрачная, чтобы её милый ни в чём не чувствовал недостатка. А то, что она полностью заполнила его жизненные пустоты, не оставляя там места ни для чего больше, то его милая считает, что не нужно так сгущать краски, тем более, как бы ты их не сгущал, всё равно место остаётся для твоего воображения.

Ну а милый милой полностью разделяет её мнение на себя всегда в чистом. Вот только он не полностью её уразумеет в том, что она имеет в виду, так на него демонстративно и вся в себе открыто смотря, когда говорит об этой надобности для их быта.

– А ты подумай милый, куда бы нам было желательней сходить, когда на тебе была бы надета новая и только вчера постиранная сорочка из аглицкой мануфактуры. – Многозначительно так, говорит милая, своей полной открытостью во всём ставя в несколько неловкое положение своего милого, у которого между прочим, есть не только чувства, но и рефлексы на всё это её демонстративное проявление себя. И милый прежде чем подумать об этом, что невероятно сложно сделать, когда твоя милая так сбивает тебя со всякой разумной мысли, увлекая и направляя твою мысль только в одну сторону, подумал о том, что его там, куда направила эта его мысль, будет ждать, и лишь только после этого, путём концентрации мысли, вопросительно ответил. – В кино?

И тут по недовольному лицу милой, в назидательных для милого целях тут же запахнувшей свой халатик, не трудно догадаться о том, как ошибочно рассуждает её милый, приведя свою милую в кино. Куда девушки незамужнего звания, только и водятся на этапе своего ухаживания, а никак после того, как она согласилась сопровождать его в дальнейшей жизни. А дальнейшая, уже совместная жизнь, подразумевает повышение планки заинтересованности в тебе твоей отныне и навсегда супруги. Где она тебя и кино с тобой каждый день и вечер перед собой видит, и ей, чтобы как-то отвлечься от этой обыденности, нужно что-то больше, чем кино. Ну, например, театр. О чём видимо и не подумал её милый. И она его за это не попрекает и само собой прощает, ведь он её милый и такие мелкие разногласия и его не точности её понимания укладываются в эту милость.

– Милый, – искоса посмотрев на милого, говорит милая, приведя его во внимание, – вы, наверное, просто запамятовали о театре. – И ведь точно, и милый и вправду запамятовал о театре, тогда как милая о нём помнит и ему об этом если надо напомнит. Ну а то, что милый о театре так забылся, то для этого есть смягчающие его вину обстоятельства – в их городе нет настоящего театра, а всякая там самодеятельность не может за это высокое искусство считаться. О чём прекрасно знает милый, не раз слышавший в устах своей милой такую категоричность суждения. – А раз их местожительство испытывает такой недостаток искусства, то что же тогда делать? – прямо в лице и во взгляде на милую читается у милого. А милая не так растерянно выглядит, как милый и она явно знает ответ на этот вопрос.

– А мы милый, уедем отсюда туда, где есть театр, куда ты будешь меня водить по выходным в своей пахнущей свежестью рубашке из аглицкой мануфактуры. – Милая в одно предложение, для понимания себя и своего стремления сделать жизнь своего милого привлекательней и интересней, всё расставляет на свои места. И у милого только одно затруднение возникает – его интересует, где и на что они там, в этом городе, где есть театр (а если там есть театр, то и жизнь там не так проста и дешева, как у нас, как я понимаю), будут жить.

А у милой прямо в сердце всё защемило при виде проявления такой заботы и беспокойства об их будущем у её милого. И она, не имея возможности сдержаться от проявления своей чувствительности, приближается к милому, обхватывает его шею горящими от нетерпения близости руками и, уткнувшись в него носиком, глядя глаза в глаза, говорит. – Ух ты какой у меня практичный и заботливый. Я знала за кого шла, выбирая тебя. – На этом моменте у милого и милой одновременно слёзно запотевают глаза и начинает всё в голове кружиться в мыслях. Где последнее, что помнит для себя милый, то это подразумевающие решение слова милой, звучащие из какого-то далека, сквозь шум летящего в темноте поезда, постукивающего колёсами на стыках рельс. – Я устроюсь в театр, а ты по своей части. Так что, поехали?

«Поехали. – Другого ответа и не могло прозвучать в ответ на этот полный доверительности взгляд», – говорит Семирамид Петрович, с такой неоднозначностью во взгляде глядя на Орлова, что тот, соображённый этим уверяющим его в чём-то взглядом, рукой потянулся к бутылке, затем наполнил бокалы и после их в залп осушки, каждый из участников этого разговора взялся за своё.

– Так на чём я остановился? – на этот раз прожёвывая колбасную отрезку вместе с лимоном, Семирамид Петрович начал вести себя несколько дерзновенно, позволяя себе вот такие отступления. А Орлов, имея полное право и возможность напомнить ему о том, что он забывается, ведя себя так с ним на равных, ничего такого не высказывает, а убеждённый его обаянием рассказчика, помыкает собой, заявляя: Поехали.

– Поехали? – с долей удивления переспрашивает Семирамид Петрович, не сразу уразумев, что этим хочет сказать Орлов. А как только он по осоловевшим глазам Орлова понял, а частично догадался о том, насколько отстранён от действительности Орлов, – слабак этот Орликов, – то он, перевалившись через стол, без спроса берёт бутылку, затем из неё добавляет крепости в стаканы и к не возражению со стороны Орлова, на которого ему плевать и только бы посмел он ему возразить, стаканы вновь осушаются. Ну а как только Семирамид Петрович получает этот вдохновляющий его на всякие россказни и поступки толчок, то тут-то они и поехали.

– Значит так, – уткнувшись в одну точку, заговорил Семирамид Петрович, – жили, были рядом с собой в одной плоскости люди, имеющие насчёт друг друга свою жизненную позицию и планы.

– Что-то новенькое. – Пробубнил себе под нос, отчасти озадаченный, а отчасти удивлённый Орлов, мутными глазами глядя перед собой в одну точку, видя там уж точно не то, что мог бы подумать находящийся в этой области обозрения Орлова Семирамид Петрович. При этом и сам Семирамид Петрович начал погружаться не в то чтобы во всё собой рассказываемое, а он вдруг охватился таким у верованием во всё им тут рассказываемое, что уже не мог отделить правду от вымысла, без которого не подаётся вслух ни одна самая правдивая на свете история.

– – –