Исход. Апокалипсис в шляпе, заместо кролика

А что спрашивается, есть знамение в их финансовом мире? Это, если не инсайд, то что-то вроде этого. Где лицом, продающим, а может из мстительных, справедливого характера побуждений выдающим вам эту информацию, является не кто-то изнутри той самоорганизации людей, которая влияет на курс и движение рынков, – либо к схлопыванию, либо к их разрастанию, – а этим лицом может быть и не лицо вовсе, а какая-то внешняя управляющая этим миром структура, та же природа, которая с помощью своих знаковых сигналов (тайфунов там или землетрясений) предупреждает человечество о таком надвигающемся природном катаклизме, от которого уж точно никуда не спрячешься в этом полным людей городе, а уж насчёт функционирования всех этих бирж и рынков, точно не стоит заводить речь на время вдруг разбушевавшегося всемирного потопа, или землетрясения. А может и до того времени, пока люди вновь для себя не придумают увлекательное для себя занятие по перемещению материальных средств с помощью нарисованных бумажек.

– Чего ждать? – многозначительно так переспрашивает Орлов. Затем с видом человека много знающего и столь же много скрывающего, обводит взглядом присутствующих в кабинете людей. Где он на некоторых лицах делает фиксируемые всеми остановки, что немедленно вызывает у всех, в том числе у того человека, на ком остановился взгляд Орлова, вопросы: «Что, чёрт возьми, он в нём (во мне) увидел?». После чего Орлов оставляет этого человека в глубоком на свой счёт заблуждении, – что, чёрт возьми, я о себе знаю такого, что может представлять для всех огромный интерес, – и в итоге добирается до Ивана Павловича.

– Отклика. – Заявляет Орлов. Чего само собой недостаточно для всех здесь находящихся людей, и они ждут от Орлова объяснений.

– Может поясните. – Интересуется Иван Павлович, сейчас выступающий общим рупором всех здесь находящихся людей.

– Отчего же не пояснить, поясню. – Говорит Орлов. – Человек во всём реакционен, от слова рефлексия. И его зевота, есть всего лишь его рефлексия на некие внешние обстоятельства. А вот на какие, то если вы пораскинете своими мозгами, то в момент сообразите. – И, хотя Орлов в этом своём заявлении, можно предположить людьми без задней мысли мыслящими, предположил у людей находящихся здесь, в кабинете, наличие мозгов и значит ума, а людьми не так поверхностно мыслящими было предположено совсем другое, – он, падла, на что тут намекает, – никого из них не устроил этот ответ Орлова, и не пойми с какой стати, понадеявшегося на их изобретательность ума. Нет уж, если хочешь что-то сказать, то доводи до ума свою мысль, а иначе мы имеем полное право тебя понять, как нам заблагорассудится.

И Орлов видимо сообразил, с какой придирчивой публикой он имеет дело, раз он взялся за объяснение своих слов. – Человек перенасытился информацией до такой степени, что ему до отупения стало скучно. Вот он и начал так неприкаянно себя мыслить, зевая на всё в этом мире. И чтобы вернуть его обратно в себя, а он несомненно оторвался от самого себя и реальной жизни, всё больше пребывая в виртуальном, иллюзорном мире демагогии, его нужно обратно приземлить. Иллюзия живёт ровно до того момента, пока её считают реальностью. А для этого нужно вернуть в прежнее ценностное значение, ни в коем случае не потребительство, а материальность этого мира. Что это значит? Скажу в общем. Человеку нужно вернуть физический контакт с реалиями мира, что давно утрачено им. Где между человеком и действительностью сооружено столько прокладок в виде информационных манипуляторов в психологическом и джойстиков в физическом плане. И тогда только человек сможет вновь себя обрести в настоящем своём качестве. Что, надо признать, невозможно сложно сделать в настоящее время, когда настоящий человек этого времени убеждён в такой своей человеческой значимости, где он вершина пищевой и цифровой цепочки. И поэтому нужно принимать кардинальные меры для переустройства на свой счёт человеческой мысли. Нужна шоковая терапия, где бы человек убедился в том, как он на самом деле жалок и ничтожен перед лицом реальности. А иначе, когда наступят смутные времена, – а к этому неотвратимому событию всё и идёт, – человечество, пребывающее в своём иллюзорном мире, оторванном от реальности, опять не будет готово к будущему. – На этом Орлов поставил точку и обратно сел на свой стул, с которого он подскочил во время этого своего эмоционального высказывания. Ну а сев обратно на свой стул, он театрально упёрся локтями рук об стол, на которые в свою очередь он упёрся головой, которую он обхватил своими руками, и в таком виде стал всем вокруг действовать на нервы.

– Что он всем этим хочет сказать?! – закипели в мыслях все вокруг люди, в тревоге за себя глядя на этого подлеца Орлова, всегда так ловко умеющего вогнать их в страх и в ступор своего и его непонимания. Он тут всякого им наговорит, а им потом сиди и ломай голову над всем им сказанным. А пренебрегать им сказанным никто не осмеливается. А всё потому, что Орлов хоть и порядочная скотина, но его прогнозы на будущее часто сбывались. А не иметь это в виду, как минимум, не предусмотрительно.

И как ожидалось Орловым, поглядывающим по сторонам из-под своего наклонного и ручного прикрытия, то все эти господа вокруг, принялись ломать голову над всем им сказанным, пытаясь выскоблить оттуда крупицы истины. Как из катренов Нострадамуса, его современники пытались для себя выудить свои предначертания, а наши современники подогнать произошедшие исторические события под них, так и эти люди с капиталами, кто в своих действиях как бы ориентировался на финансовую аналитику, тогда как на самом деле, на самое что ни на есть прогнозирование, где вместо гадалки с картами им гадает не на кофейной гуще и не на картах, а на графиках финансовой турбулентности рынков, человек при дорогом костюме и бабочке на сорочке из аглицкой мануфактуры, пытались из этого нагромождения смыслов и слов выяснить, что всех их и рынки ждёт.

– Значит, нужно вкладываться в реальный сектор экономики. – Мигом сообразил банкир Немирович.

– Виртуальное богатство уже не столь прибыльно, несмотря на хорошие темпы роста. Физическое богатство, хоть и не столь прибыльно, но оно ощутимо растёт в цене, давая реальное осознание ценности жизни. – Решил Григорий Пантелеймонович вкладываться по-крупному в реальный сектор экономики.

– Иллюзия живёт лишь до того самого момента, пока человек её считает реальностью. Хм, интересно. – Задумался Иван Павлович. – Принимаемые человеком вещи за ценности, до того лишь момента ценны или говоря нашим финансовым языком, ликвидны, пока они человеком так воспринимаются. И многое для него ценно лишь из его иллюзорной блажи. И рассей эту его иллюзию, хотя бы на тоже искусство, что уж точно искусственно и иллюзорно в двойне, то всё это искусство и ценности особой не будет представлять для человека. – На этом моменте Иван Павлович посмотрел на Орлова, а затем перевёл свой взгляд в сторону окна, из которого виды, конечно, открывались потрясающие ваше сознание, особенно, если вы боитесь высоты птичьего полёта, но не это главное, что можно и увидел в это, на всю стенку окно, Иван Павлович. А, имея воображение и целеустремлённость, как у Ивана Павловича, можно было увидеть нечто очень далёкое, и не только в пространственном плане, а скажем так, в плане перспектив, то есть в будущем времени.

Где, к примеру, в одной из самых знаковых художественных галерей, наряду с картинами, под авторством известных всем знатокам искусств, коллекционерам при деньгах и художественным экспертам художников, вдруг появляется полотно совершенно никому неизвестного художника. При озвучивании имени которого, первое, что в голове возникает спросить, так это: Кто это такой? И он что, рисовать умеет?

– Как видите? – последует ответ агента, представляющего этого художника, ещё даже живого, и его, только по его заверению, высокохудожественное полотно. И как спрашивается, ему можно поверить, если он лицо заинтересованное и тому подобное.

И, понятно, что никто не собирается на это смотреть без своего знакомого искусствоведа, кто насквозь видит все эти картины из современности или же выдающих себя за раритет прошлого, а также самих этих художников, выдающих себя за кого только ни попади, и гениев и Веласкесов, но только не тех, кем они на самом деле являются. Так что на этом разговор закончен и до следующей встречи, к примеру, до того времени, когда представляемый вами художник трагически погибнет. И уж тогда, когда будет ясно, что он больше ничего не нарисует, а это как оказывается, дорого стоит и высоко ценится в художественном мире, милости прошу в нашу художественную галерею.

Но на это раз видимо вышло из ряда вон недоразумение, где наряду с признанными во всём мире художниками, была вывешена картина вот такого непризнанного и никому неизвестного художника, который поди, что господи, ещё жив живёхонек и ещё не умер.

И ладно бы она была повешена где-нибудь в сторонке, ближе к запасному выходу, под лестницей, – это, может быть, хозяин галереи за небольшое вспоможение продвигает в люди амбициозного миллионщика, решившего покорить мир художественного искусства, – но эта, так себе картина, заняла чуть ли не самое центровое место в галерее. Где справа от него была помещена в своей неприкрытой голытьбе Венера Веласкеса, что во времена возрождения не считалось неприкрытой правдой и вызовом существующим порядкам и поистрепавшейся в аморальности морали, а слева, само собой в том же притягивающим восхищённые взгляды виде, та самая Даная, одного крайне известного Рэмбо…? Нет, …ранта.

И тут без вопросов самого возмутительного и интригующего характера мимо этой центральной картины не пройдёшь. – Какого хрена здесь делает этот мужик косоглазый? – А как только этот вопрос во весь голос вопрошающего и посмотревшего на эту центральную картину проговорится, то к нему сперва придёт понимание того, что эта разносторонность во взглядах этого изображённого на картине мужика, выраженная художественным приёмом портретиста через косоглазость, вполне себе к месту и что только так и должен изображаться мужик, с бесхитростностью в себе и взглядах вокруг, когда он оказывается в непосредственной близи и посередине между двух голых баб.

А как только коллекционер различных дорогих художеств, а может на его месте окажется самый обычный зритель для такого рода галерей, новоиспечённый миллионщик со своей пышной во всём подругой, перед которой он решил выпендриться вот таким высокохудожественным образом и заодно подать заявку на включение себя в эксклюзивный клуб ценителей искусства и прожигателей в своей эксклюзивности жизни, узрит насколько не глуп сей даже не художник, а исполнитель всех этих художеств, то он пальцем руки, на котором надет перстень с огромным брильянтом, подзовёт к себе местного искусствоведа и поинтересуется у него, сколько эта мазня стоит.

А как только он узнает не сопоставимую с его разумением сумму стоимости этой картины, которую за неё запрашивает этот неизвестный никому малевальщик, то он, этот малевальщик, может быть, в первый раз получит для себя заслуженное именование: «Вот это художник! Вау».

– А я-то ещё за обычного простофилю принял этого художественного типа, а он вон какая сволочь. – Уже не с прежней снисходительностью посмотрел новоиспечённый богатей на эту картину, сперва вызвавшую у него столько благостных эмоций, коими он не преминул поделиться со своей титулованной на многих конкурсах красоты спутницей, перед которой он не хотел почему-то ударить в грязь своей отъевшейся физиономией, и оттого выказывал себя таким большим ценителем искусств, чуть ли не эстетом.

И хотя это у него получалось не слишком вразумительно, со своей природной самобытностью, настоянной совсем на другой культуре, само собой не возрождения, а с самого рождения он какой есть взрождённый, это нисколько не мешало его спутнице, Пелагее Армандовне, мисс одного вселенского конкурса, отчего местные галеристы часто путали куда нужно смотреть, восхищаться своим спутником, Емельяном Лоскутовым.

И когда Емельян Лоскутов, обнаружив эту картину перед собой, громко заметил своей спутнице: «А этот мужик совсем не дурак, хоть и кажется», то Пелагея Армандовна заливистым смехом полностью поддержала Емельяна в этом. Правда не без того, чтобы не проявить женское коварство и не поинтересоваться у Емельяна, а чтобы он делал в таком же случае, окажись прямо сейчас с другой от него стороны обнажённая дама.

Емельян же человек со своей прямотой и не такой хитростный, как мужик с картины, и он как только услышал от Пелагеи такую возможность нахождения с той стороны от него, куда он сейчас не смотрит, такого открытого качества дамы, то сразу же заинтересовался и обернулся в указанную сторону. Но там ничего обещанного Пелагеей им не встретилось, и он несколько озадаченный насчёт Пелагеи Армандовны, позволяющей себя так обманывать его ожидания, смотрит на неё с суровым взглядом и делает ей замечание.

– Нет там никакой неприкрытой бабы, Пелагея Армандовна. И я даже не могу понять, для чего вы всё это сейчас придумали. – Чуть ли не процедил в зубы всё это Емельян, изрядно напугав Пелагею Армандовну, вдруг понявшую, что она слишком далеко зашла в своих предположениях насчёт умственного потенциала Емельяна. И теперь ей нужно было срочно сообразить, чем сгладить это недовольство в глазах и разумении Емельяна.

– Так я про ту, на которую пялится этот мужик с картины. – Пелагея Армандовна умело переводит стрелки на Данаю с картины, и Емельян, посмотрев на неё, сплюнул и своей всё загребущей рукой убедил Пелагею Армандовну в том, что он её точно не променяет на всякую крашенную тётку. – Тем более ты прекрасно знаешь, что я не люблю баб при теле. – Заметил Пелагее Армандовне Емельян, выпуская из своих рук некоторые мягкие подробности Пелагеи Армандовны, которая она перед собой напоказ никогда не выставляет, что не мешает встреченным ею прохожим видеть их во всех своих подробностях, но только сзади.

А между тем Емельян пребывает в некотором умственном затруднении, после того как услышал озвученную искусствоведом сумму стоимости этой картины. Ведь ему, если честно, то и даром не нужны все эти картины, даже если их будут ему навязывать в качестве бонуса к какой-нибудь настоящей покупке. Но он уже во всеуслышание, – а вокруг уж слишком скоро собрались как раз те люди из того клуба, в чьём содействии по признанию себя за человека, достойного внимания и принятия в первые дома Лондона он был заинтересован, – и тоном подразумевающим наличие желание её купить, проявил свой интерес к ней. И теперь отступать от намерения её купить было делом почти что невозможным, если только не проявить знания и толк в искусстве, чего у Емельяна отродясь не было по причине его самобытности, или же нужно будет всем вокруг продемонстрировать свой характер. А вот последнего у него не занимать.

– М-да. – Многозначительно так сказал Емельян, а сам в этот момент принялся оглядываться по сторонам на предмет понимания того, кто его тут окружает. А окружают его, как Емельяном сейчас выяснилось, самые достойные люди, всё сплошь коллекционеры, видные авторитеты в мире искусства и само собой сэры. Где ближе всех к нему оказался самый привередливый и придирчивый к новоиспечённым миллионщикам, стремящимся к признанию и легитимизации себя среди аристократии старого света, сэр Гарольд Дендервильский, само собой герцог и по одной из бастарских линий, претендент на королевский престол.

– Месье Емельян, – с первых же своих слов, сэр Гарольд, названный за свой одутловатый вид Емельяном сэром Компотом, проявил свою предвзятость к Емельяну, и тем самым покоробив его слух. Где он Емельяна видимо на дух не переносил (он пах не тем парфюмом, который имеет хождение на том острове, где проживает этот придирчивый сэр Компот), и оттого не только не спешил, а не считал за благо для своего местожительства принимать Емельяна за соотечественника, хоть и пришлого. А так как сэр Компот (так он и будет называться из-за своей привередливости к людям другого умственного мироустройства) терпеть не мог в особенной для себя невозможности различных месье, то он и оформил Емельяна через это месье.

– Я не мог не заметить, что вы более чем выразили свою заинтересованность в этой картине. Так что же вас в ней так привлекло? – с отточенной до изысканности плотоядной улыбкой спросил сэр Компот Емельяна. У которого при виде всего этого отточенного ханжества сэра Компота только руки чешутся и ничего больше не думается, как только их почесать об эту улыбку сэра Компота.

– А вот скажите, сэр Компот (прозвучало, конечно, сэр Гарольд, но Емельян так этого сэра ценил, что в его не йоркширском выговоре, так и проскальзывали эти компотные нотки), – повернувшись к сэру Компоту, обратился к нему Емельян, хороший товарищ, хоть и коммерсант с некоторых пор, но уж точно не месье, кого он вообще не понимает, – что было использовано для создания этого картинного шедевра?

– Что вы имеете в виду, месье Емельян? – явно специально с первого раза не понял Емельяна сэр Компот. Чтобы значит, указать ему на непреодолимую пропасть между своим и его интеллектом и менталитетом, типа нечего и думать вам, простолюдин и чуждый для нас человек, Емельян, о том, чтобы быть нам, аристократам, ровней, а также ещё раз подчеркнуть и заметить Емельяну, что он для сэра Компота всегда будет месье.

За что Емельян при других обстоятельствах давно бы вынес всё это разумение из головы сэра Компота кулаком, но как говорилось выше, сейчас обстоятельства не те, и Емельян, еле совладав с собой, решает повториться.

– Что и какой инструмент был использован для этой создания этой картины? В общем, что он в неё вложил. – Задал вопрос Емельян. И на этот раз сэр Компот вопрос понял, но при этом сделал такой удручённый на Емельяна вид, показывающий, как он совершенно не понимает таких несознательных в искусстве людей, как Емельян.

– Чтобы создать такую картину нужны превосходные краски, полотно и знание человеческой природы. – С невероятным пафосом сказал сэр Компот, свысока посмотрев на никчёмного Емельяна.

А Емельян видимо настолько приземлённый человек, что его совсем не пронимает трагизм своего существования, на который ему так на прямую сейчас указывает сэр Компот. И Емельян, вместо того чтобы покаянно себя вести и во всём начать слушать светоча нравственности, сэра Компота (для начала нужно перестать его так называть), берёт, и с пренебрежением, и усмешкой заявляет. – И всего-то. Так это всего-то три копейки. Тогда как сумма его требований к покупателю соизмеряется многими нулями, и вдобавок скорей его глупостью, чем ещё чем-то другим. А больше я ничем этот курс обмена и не могу объяснить.

И понятно, что сэр Компот, услышав такое кощунство в этих стенах, чуть не поперхнулся пуговицей с рукава своего костюма, которую он на эмоциональном подъёме откусил и чуть было ею не закусил своё нервное состояние. И что самое постыдное для сэра Компота, и что он себе до конца своих дней никогда не простит, так это то, что он не смог себя повести выдержанно, со всей своей невозмутимостью. А он вместо всего этого, чем всегда подчёркивался его аристократизм, повёл себя эмоционально не воздержанно, попытавшись доказать этому хамлу Емельяну, – это он уж понял только потом, – недоказуемое.

– Художник в свою картину душу свою вложил. И в этом её главная ценность! – На повышенных тонах заявил сэр Компот, сверкая в ярости своими глазами.

А Емельяна ничуть такая ярость в глазах сэра Компота и выбранный им тон для своих объяснений не тревожит, и он как стоял на своём, так и продолжал упорствовать. Но при этом он начал себя вести более развязно по отношению к сэру Компоту, который совершенно не давал для этого повода.

Так Емельян, повернувшись к сэру Компоту напрямую, прямо на его глазах принялся загибать пальцы на своей руке, приговаривая. – Значит, я так всё это дело понимаю. – Емельян, явно пользуясь моментом, где сэр Компот был застан врасплох своим неблагоразумием, посчитав и не пойми с чего, что сэру Компоту может быть интересен кто-то другой, кроме него самого, завёл речь о своём понимании.

– Этот художник потратил три копейки в не доминированных рублях на краски и кисточки, ну и ладно чёрт с ним, копейку на холст. Затем нарисовал на холсте то, что ему, а не нам, его зрителю, было по душе. И за всё это в итоге затребовал нас раскошелиться не на свою себестоимость, тьфу, на те же три копейки, плюс затраты на свою производительность, а на самую что ни на есть астрономическую сумму. И знаете, как всё это называется? – жёстко так задался вопросом Емельян к сэру Компоту, однозначно имеющему отношение к формированию этой окончательной цены за картину (свою толику процента). А сэр Компот сейчас только одно знает, он может получить в зубы при попытке обосновать заявленную цену в качестве разумной. И поэтому, наверное, сэр Компот стоит и помалкивает, отлично зная, насколько дороги в их стране услуги дантистов.

А Емельян, видя, как смирен стал сэр Компот, как человек не особой жёсткости и. в общем-то, не злопамятный, отлегает от своих намерений насчёт сэра Компота, которого, если честно, то проучить бы не мешало, и делает небольшое отступление в деле своего ответа на свой же вопрос. – А насчёт того, что он вложил свою душу и художественное умение в свою картину, а это и есть её основная ценность, то это всё на самом деле есть иллюзия, которую мы сами и принимаем за чистую монету, и в зависимости от нашей дурости платим. Так вот, сэр Компот, – Емельян уж совсем распоясался, позволяя себе такое запанибратское отношение к сэру Гарольду Дендервильскому, где он ухватил его за пуговицу пиджака, представляющую его и являющуюся его неотделимой частью.

А сэр Компо…то есть Гарольд, и поделать ничего не смеет, так он ошарашен этим к себе позволением со стороны Емельяна, который определённо на этом не остановится и попробуй только сэр Компот дёрнуться, то он точно потеряет одну видную часть от своего костюма, а именно пуговицу. А это уже не первый предмет из его костюмного ансамбля, который он теряет от этой встречи. И понятно, что сэр Компот не может себе позволить такие большие траты, и он стоит и не шелохнётся, будучи полностью во власти Емельяна, с кем он сейчас находится в столь натянутых отношениях.

А Емельян, может быть, как раз и хотел, чтобы сэр Компот, наконец-то, сорвался на нервный крик и заодно с того крючка, на который он его подцепил, но раз такого не происходит, то Емельян продолжает демонстрировать окружающим их людям, насколько они близки с сэром Компотом. – Вы, как и я разумный человек, и математику, а значит и экономику знающий, – продолжил говорить Емельян, ошеломив сэра Компота этим своим предположением о разумности сэра Компота в той же степени, в какой и он. – Да как это понимать?! – перекосился весь в лице сэр Компот, услышав такое кощунство. А Емельян тем временем не сбавляет темп и наседает на сэра Компота, сделал вопросительную оговорку.

– Да, сэр Компот, – как бы озадачился Емельян, наткнувшись на некую мысль, как из его прозвучавшего вопроса можно было понять, подразумевающую, что у сэра Компота нет никакого образования, а всё в нём только напускное, – а что вы заканчивали? – с таким видом Емельян спрашивает сэра Компота, как будто об этом сэра Компота и не нужно спрашивать, когда по его глупой и унылой физиономии и так всё видно – сэр Компот только с виду образованный, тогда как на самом деле, он знать не знает счётной и какой другой грамоты, по причине врождённой и заложенной в него его аристократическим воспитанием самоуверенности – вести какой либо счёт не его уровень и считаться с кем бы то ни было, его недостойно.

И может быть так всё и было, но не может же сэр Компот признать вслух правоту какого-то Емельяна, и сэр Компот с видом человека, у которого задеты самые его высокие чувства, чувства собственного достоинства в данном случае, со свойственной себе эпичностью заявляет. – Оксфорд.

А Емельян, что за человек такой неугомонный и невыносимый, начинает со всех сторон озирать сэра Компота, которому от такой навязчивости взглядов на себя Емельяна становится не по себе и хочется заметить Емельяну, что так признательно в приличном обществе себя не ведут. Но сэр Компот не успевает сделать это назревшее заявление, так как Емельян его опережает своим новым, потрясшим сэра Компота до глубины своих лайкровых колгот заявлением. – Что-то не похоже. – Вот так, во всеуслышание огорошивает всех вокруг Емельян, с хитрым прищуром глядя прямо в ноздри вздёрнутого верх носа сэра Компота.

И сэр Компот, а также все вокруг влиятельные господа из того самого закрытого клуба самых влиятельных людей, и понять ничего не могут за Емельяна, а также за сэра Компота, то есть Гарольда, который им всем был как брат, а тут такое о нём вдруг выясняется, – сэр Гарольд самозванец. И теперь все с открытыми навыкат глазами, а кто-то (сэр Компот) и с открытым ртом, стоят и ждут от Емельяна объяснений.

А Емельян не считает себя обязанным кому-то ни было объяснять, что он имел в виду, так сэра Компота сокрушая с его постамента непререкаемого авторитета, а он продолжает продвигать свою мысль. – А там говорят, не плохо учат арифметики и экономическим дисциплинам, раз стоимость обучения там таких бешеных денег стоит. Есть такое? – Емельян обращается с вопросом к сэру Компоту. А тому ничего другого не остаётся делать, как поддакнуть Емельяну: «Есть такое», а иначе подозрение насчёт его необразованности, получив для себя новые факты, укрепится в сознании других сэров, уже косо на него посматривающих со стороны.

– Так вот, маржа в случае со всеми этими художниками выходит просто фантастическая. – Емельян продолжил свои рассуждения. – А в каких случаях она бывает такая запредельная? – задаётся вопросом Емельян и сам же на него отвечает. – Всё верно, в спекуляционных. А всякая спекуляция, это подлог реального положения вещей своей иллюзорностью. И из всего этого, что я здесь вижу, я делаю вывод, что здесь имеет место картельный сговор искусствоведов, за спиной которых стоят вот такие беспринципные типы как вы, сэр Компот. Где художники, как вы сказали, с помощью кисточек вкладывают свою душу в картину, а вы всё это оцениваете как вам будет угодно и нужно, и за свою немалую толику продаёте этот шедевр ничего не понимающим в искусстве людям при деньгах, кому заранее внушили, что вкладываться в искусство не пережиток ума, а оно того стоит. – На этом моменте Иван Павлович, в своём воображении всю эту ситуацию и представивший, делает остановку и уже вернувшись к себе из всего этого представившегося видения, подводит для себя итог.

– А ведь и в самом деле, мы там, в этих художественных галереях, платим, в общем-то, за иллюзию. И только ли там? – вопросил себя Иван Павлович, глубоко задумавшись.