Номенклатор. Книга первая

И вся эта компания как один здесь не остаётся и со злыми лицами, держа руки наготове в кулаках, направляется на выход из этого заведения почему-то. Где по выходу из термополии, они и натыкаются на тот сюжет из быта гражданина, который вывел изначально Латулла из себя, а затем сюда, во двор, чтобы встать грудью на защиту любимого кота своей супруги, Юпитера, на жизнь которого решил покуситься Гамлет, выпускающий таким образом из себя бешенство.

Ну а когда силы противников, по сути равны, – за каждым из них стоит своя правота, а это как бы уравнивает их силы, – то итог противостояния неочевиден и сразу вызывает сомнения. И поэтому каждая из противостоящих друг другу сторон не сразу бросается в решительный бой, чтобы навязать противнику свою волю. И Латулл, и Гамлет начинают присматриваться друг к другу, выискивая слабые места в противнике. К тому же столь неожиданное появление Латулла перед разгневанным и не в себе лицом Гамлета, да ещё с таким неоднозначным посылом ему: «Брось камень!», сбивающим со всякой разумной мысли, не даёт ему довершить задуманное – броском камня разогнать разлегшихся на солнце котов.

И теперь Гамлет, сбитый с толку таким неоднозначным заявлением Латулла, где его поведение никак не согласуется с им сказанным – он собой перекрыл намеченную им цель, того белого, жирного кота с наглой мордой, не может сообразить, чего Латулл на самом деле хочет и добивается от него. – Неужто хочет, чтобы я его прибил камнем. Мол, всё мне опостылело и нет моих больше сил смотреть и видеть, как все вокруг меня проводят время в радости и веселье, и только я один здесь грущу и тухну с зависти. – Было подумал Гамлет, то сжимая со всей силы камень в руке, в готовности пойти навстречу пожеланиям Латулла, то отпуская это сжатие, разумно рассудив, что ему никто не поверит в то, что он выполнял просьбу Латулла.

– Надо, чтобы его слова ещё кто-нибудь слышал и затем подтвердил. – Решил Гамлет, начав посматривать по сторонам в поиске свидетелей. Но вокруг никого не было, и Гамлет в своих дальнейших действиях вынужден отталкиваться от складывающейся ситуации.

– Ты уверен? – задаётся вопросом Гамлет. А вот по растерянному виду Латулла не скажешь, что он вообще как-то уверен. Но видимо он настолько погряз в обмане посетителей своего заведения, что от него не добьёшься и слова правды. Вот он и продолжает упорствовать на собственной лжи. – Да, я уверен. – Совсем неуверенно заявляет о собственной уверенности Латулл.

А Гамлет видит, что стоит за это уверенностью Латулла, плюс его всё больше озадачивает необходимость найти свидетелей, кто в суде потом оправдает его своими признательными показаниями, – своими глазами видел, как Латулл всё делал для того, чтобы быть рукой Гамлета прибитым, и если бы не Гамлет, этим своим сострадательным поступком принесшим большое благо для Города, то Латулл обязательно бы в будущем напросился на такой исход своей жизни от кого-нибудь другого гражданина, сами же знаете, какие грабительские цены в его заведении, – и он считает для себя не бесполезным, как-то оттянуть всё это дело. И Гамлет идёт на вот такую хитрость. Он удивлён в лице и не понимает, что это взбрело в голову Латуллу защищать этих мерзких котов, являющихся прямыми предвестниками бед.

– Сам знаешь, Латулл, что от них одни беды. А так я их разгоню, и тебе меньше от них неприятностей. – Делает заявление Гамлет, пытаясь перевести взгляд Латулла от себя на этих котов. И видно Латуллу эти доводы Гамлета показались заслуживающими внимания, и он даже бросил наполненный презрением взгляд на этих котов. Где он задержал на них своё внимание, возможно раздумывая над тем, сумеет ли Гамлет справиться со столь сложной задачей и из своего далека не промахнуться камнем прямо в голову вон того жирного кота, после чего с прискорбным выражением лица вернулся к Гамлету. Мрачно так на него посмотрел, тяжело вздохнул и сказал вслух ту жестокую правду жизни, которая заставила его прибегнуть к самоубийственной помощи Гамлета.

– Это Юпитер, любимый кот моей супруги. Лучше брось в меня камень, чем в него. Иначе мне не дадут спокойно жить на этом свете. – Страдальчески проговорил Латулл, опустив в неведение руки Гамлета с камнем в них. И теперь откуда взяться силам у Гамлета, когда вот какая правда жизни перед ним раскрылась. И Гамлет теперь находится в ещё большей в сравнении с Латуллом растерянности и не знает против кого направить свой камень – против Латулла или кота его супруги, Юпитера.

Впрочем, вся эта неуверенность и рассеянность мысли в Гамлете живёт только одно мгновение, и как только он себя осознаёт большим не любителем матрон с их деспотизмом по отношению не только к ним, обычным гражданам, но они позволяют самоуправство и своеволие и в сторону мужей сенаторского сословия, кого они не только не слушаются, а они их всерьёз не принимают у себя в постели, посмеиваясь над их потугами быть достойными их мужами, плюс и на людях с ними мало считаются, бросая до неприличия смелые взгляды в сторону не своих мужей, то он немедленно приходит к решению – быть битым коту Юпитеру.

И только один Латулл, видимо полностью подчинённый своей матроной человек, стоит на пути этого, самого целесообразного решения. И Гамлет пытается вызвать в нём что-нибудь из того, что в нём осталось от мужчины. – Отойди в сторону Латулл. Дай мне совершить правосудие. – Предупредительно обращается к Латуллу Гамлет. Но Латулл настолько слабовольный человек, что он готов до последнего стоять и подвергать себя смертельной опасности, лишь бы потом не получить головомойку от своей матроны.

– Не отойду. Бросай в меня. – Заявляет Латулл, упорно не сводя своего взгляда с руки Гамлета, в котором находится камень. И на этом моменте их застаёт высыпавшая из дверей термополии компания игроков во главе с Гаем.

А вот что дальше случилось, то Публий на это счёт остался в неведении по причине хотя бы того, что он вся эта захватывающая его и дух история ему тут надуматься надумалась, глядя на игровую доску, которая даёт столько поводов для размышлений, а также потому, что он вдруг перед собой вдруг обнаружил чьи-то руки, покручивающие своими пальцами игральные кости.

И только Публий собирается приподнять лицо, чтобы посмотреть на того, кто так дерзновенно смел, заняв сразу оба места за его столом, где буквально недавно на них сидели Кезон и Это?т, а сейчас они куда-то запропастились (наверное, вышли на улицу, освободить место в своих желудках для новых порций блюд), как до него со стороны этого столь самостоятельного на свои решения человека доносится обращение. – Правда говорят, что греки выводили законы природы?

А Публий, услышав этот обращённый к себе вопрос, уловил здесь глубокий подтекст, вложенный в этот вопрос этим неизвестным, с подразумеванием его некоторого знания Публия, в частности того, откуда он сюда прибыл. Ну а Публий, хоть и пребывает сейчас не в самом собранном и здравомыслящем состоянии, – что уж тут поделать, начинает он постепенно съезжать со своего твёрдого сидения в одном устойчивом положении (но он пока что есть силы локтями об стол цепляется и держится), – тем не менее, виду не показывает, что его можно смутить даже вот такими знаниями себя – он лица дальше не подымает, и второй аспект, который он решает противопоставить незнакомцу – он знает, что ему ответить на этот выпад.

– Может всё и так, я точно не скажу, а скажу я то, что знаю – римляне вывели из этих законов законы общественной жизни. – Делает бесспорно верное заявление Публий. И хотя эта бесспорность предполагается только самим Публием, его не представившийся до сих пор собеседник с этим не спорит. А то, что он так и не представился, то это его нисколько не красит и может заставить Публия, когда он над этим моментом задумается, начать придерживаться предубеждённого к нему отношения, с подозрением того в самых порицаемых обществом поступках. Он входит в доверие беспечным согражданам, представляясь им тем самым человеком, кого они в нём жаждут увидеть, – так его обаятельность убедительна для них, что они души начинают не чаять в нём, – и вскоре их всех ждёт совсем не то, на что они рассчитывали при знакомстве с ним.

И если, к примеру, на месте завороженного его обаянием оказывается простодушный и всему верующий гражданин, то он начинает видеть в нём для себя друга, для которого ему ничего не жалко, в том числе и тот кошель с деньгами, который он у него попросил подержать для сохранности до греческих календул. А вот если на месте того человека, кто должен будет обмануться на его счёт за собственный счёт окажется благочестивая и доверчивая ко всему матрона, особенно к таким мужественным лицам сограждан, как у этого незнакомого гражданина, то она, присовокупив к пониманию этого мужественного лица невероятно отзывчивого на чувства и словесные призывы быть единым целым гражданина свои сердечные потребности и нужды, то она легко зайдёт за все пределы благоразумия.

И даже страшно себе представить, как она отнесётся к вызовам своей природы, требующим от неё немедленно всему поверить из того, что этот гражданин, поклоняющийся каждому её вздоху, наговорил, и бросив всё, своего мужа, репутацию самой верной супруги, детей в конце концов, и можешь взять с собой лишь все драгоценности на долгую память о прошлом, пойти с ним на край света, – сама понимаешь, здесь нас даже в самый захудалый дом не пустят, – а для начала в одну из дорожных таверн, где он её будет ждать с тройкой лошадей.

Но до этих всех в чём-то неудачных и по большей части пагубных мыслей дело не доходит, а этот незнакомец, очень удачно для себя воспользовавшийся моментом отсутствия товарищей Публия, начинает завоёвывать его симпатии и благосклонность самым первейшим инструментом ловких на слова людей, демагогов – комплиментарным словом.

– Вижу проницательный ум. – Говорит незнакомец. И Публий ловит себя на мысли о том, что ему приятно слышать, когда люди отдают должное тому, что в нём присутствует и имеет место. И он, конечно, не будет спорить со столь очевидными вещами. И здесь Публий хотел было выразить признательность своему собеседнику, с кем его судьба, к обоюдному он думает удовольствию, свела за одним столом, но незнакомец вновь его опережает, проявив следующую инициативу – он перестаёт перекатывать в руке игральные кости и обращает внимание Публия на этот факт своим вопросом: «Как думаете, зачем в моей руке кости?».

Ну а Публий видит перед собой человека открытого и без всякой задней мысли, а это значит, что он под этим своим вопросом ничего сложного для его понимания не подразумевает. А раз так, то и ответ ему Публием будет однозначным. – Чтобы сыграть. – Делает, как сейчас выясняется, очень верное предположение Публий.

– Как смотрите на то, чтобы сыграть со мной? – задаётся вопросом неизвестный гражданин.

– Отчего бы и нет. – Говорит Публий. Здесь он, наконец, поднимает своё лицо, смотрит на сидящего напротив незнакомца, чьё лицо, как оказывается, находится в тени натянутого на его голову капюшона от плаща, и после некоторой заминки на проскочившее в один момент замешательство в виде догадки, – а не тот самый ли это человек, кто на рынке украл плащ? – задался вопросом Публий и ответив, что нет не похож и не он, добавляет. – Только предупреждаю. Я раньше никогда не играл.

– Вот как. – Удивляется незнакомец и как вроде начинает в себе сомневаться, заёрзав носом. Но тут же собравшись со своим мужеством, со словами: «Что ж, я предложил сыграть и давать теперь заднюю я не вправе, и я принимаю твой, новичок, любимец Фортуны, вызов», запускает в своей руке движение костей.

И так всё быстро завертелось в руках этого незнакомца перед глазами Публия, что он и не стал задумываться над правилами этой игры и хотя бы пререкаться насчёт права первого броска, который взял на себя незнакомец, подошедший к этому делу крайне серьёзно и пристрастно. Где он при приведении костей в своё вероятное положение по отношению к пространству, не ограничился одной их тряской в своих руках, а он перед самой их тряской поднёс свои руки, сжатые в кулаки, к своим устам и начал их заговаривать перешептываниями и вполне возможно, что заклинаниями наудачу, – ну смотрите, куски отбросов животных, только попробуйте не так как мне нужно выпасть, в миг затаю на вас злобу, и в мел раскрошу. После чего он начинает трясти свои руки, затем в один момент резко поднимает вверх до предела свои руки, фиксирует момент и с той же резкостью их до предела к столу опускает и в самом низу выпускает на стол кости.

И судя по дёрганию во всём своём виде незнакомца и его зверскому недовольству в вырвавшемся из него восклицании: «Да что б тебя!», то все эти его манипуляции с костями не принесли ему ничего из того, на что он рассчитывал. – Собака! Бить тебя некому! – За этим ещё немного злится на свой бросок незнакомец, затем он замечает за собой такое недостойное поведение, и взяв кости, кладёт их перед Публием.

– Твой бросок. – Говорит незнакомец. Ну а Публий в отличие от него с такой дрожью не подходит к этому делу, своему броску, а он после пару сбрасываний костей в руках выкладывает на стол такую завидную композицию, ещё называемой «Венерой», как уже запомнил Публий из игры предшествующих его здесь сидению игроков, что его противник только руками разводит в восхищении. И при этом он не злится, как от него уже ожидалось Публием, а он рад тому, что он выказал большую проницательность в деле признания Публием опасным для себя соперником.

И он в соответствии с этим своим убеждением и говорит. – А я что говорил. Новички все большие везунчики. – Здесь незнакомец делает небольшую паузу для перехода в другую тональность разговора и своего подхода к Публию, и затем обращается к нему. – Что ж, раз ты такой везунчик, то может тебе повезёт и в том, что я поспособствую решению того, что тебя больше всего волнует. – И только он это сказал, как Публий тут же заявляет. – Я хочу знать. – И больше ничего не говоря и не уточняя из того, что он хочет знать (а это может быть всё что угодно), привередливо так смотрит на незнакомца, кого за язык, в общем-то, не тянули, а раз уж теперь его поймали, то посмотрим, как он выкрутится из этого положения.

А незнакомец понятно, что расстроился слегка и растерялся от такой неожиданной для него расторопности и сноровки на выдумку Публия. Кто только с виду выглядел таким весь из себя малоподвижным на мысли и физику тела. А как только дошло до дела, то он начал по всем фронтам бить незнакомца, кто, всего вероятнее, совсем на другое рассчитывал – на леность и беспечность мысли Публия, из которого он всё до последнего сейчас вытянет, ярко и убедительно его заверив на себя положиться – я вон какой сильный и неприхотливый, и тебя запросто на себе до дома донесу, так что может на меня рассчитывать и до бесчувствия задних ног напиваться.

При этом не сразу понятно и ясно, что больше всего в этом ответе Публия так вогнало в осадок и ступор мысли незнакомца. Сам ответ, так быстро им сообразившийся, или его смысловая направленность, совершенно не сходящейся с планами незнакомца. Где он, видя молодой и беспечный вид Публия, по собственному разумению рассудил, что больше всего и в какую сторону влечёт столь молодого путника – в сторону доступного женского поведения. А тут всё не так как он рассчитывал на этого молодого человека, и это для него такая глубокая загадка. Отчего он решает пересмотреть все свои взгляды не только на этого молодого человека, но и на себя, человека злобного от природы, кто всегда полагался на силу своего разума в своих кулаках и больше, конечно, на слабость чужих голов, и как сейчас он убеждается, то этому приходит конец и нужно для себя искать более существенное применение.

– Что ж, почётно и приветствуется такое слышать в устах только что вставшего на взрослый путь молодого человека, – после некоторой заминки в себе и больше, конечно, в своих мыслях, заговорил незнакомец, – и раз ты желаешь знать, то чем могу, тем помогу. А начну я с самых основ нашего здесь нахождения, на бренной земле – с основ нашего права быть самим собой, права гражданина, на котором и была построена, стоит и властвует наша империя, которая в свою очередь результирует и регулирует нашу гражданскую жизнь. Латулл, принеси кувшин вина, смочить горло! – Орёт незнакомец в сторону кухни, делая такой резкий переход от высокого к сущему.

На что в ответ из другой комнаты раздаётся совсем не голос Латулла, а оттуда раздаётся нисколько Публию не знакомый голос, и он не просто раздаётся, а этот голос возмущается: «Азиний Галл! А нам?!», дающий понять Публию, кто перед ним сидит и как его зовут. А вот Азиний Галл приходит к совсем другому роду понимания, что он в ответ и высказывает тому, кто так на него дерзко рассчитывал. – В греческие календулы выпьешь за мой счёт! – орёт в ответ Азиний Галл, подмигивая Публию.

Публий в свою очередь не может стороной обойти такое проявление дружеского расположения в свою сторону со стороны Азиния, и он отвечает таким же подмигиванием в ответ. И буквально только он отмигнулся, как перед его глазами появился кувшин с вином, мигом доставленный сюда более чем расторопным Латуллом, решившим не тратить время за зря на разговоры, а сразу сообразив доставить к их столу требуемое.

– Вот это другое дело. – Удовлетворённо говорит Азиний, разливая вино по кружкам. После чего Азиний так вдохновенно замахивается в свою сторону кружкой, что у Публий и выхода другого нет, как со своей стороны продемонстрировать такую же резвость хватки, а затем и умение в один заход всё подчистую выпить из того, что в кружке было.

При этом как бы Публий не был сообразителен и умел в подражании Азинию, он всё же всё за ним повторять не успевает делать. И только было Публий перевёл дух после убойного глотка из кружки, как Азиний уже расположился в самом удобном для себя, рассказчика, положении и давай словом располагать к себе Публия.

– Что есть сила закона, на чём она зиждиться и крепится? – задал, скорей всего, риторический вопрос Азиний, чтобы ему было с чего заново начать свой рассказ. – Можешь, да и наверняка думаешь, что на самой силе и суровости поддержания права закона. – А вот такие взгляды на Публия Азинием, предполагающие собой его им некоторое знание, и очень ошибочное по мнению того же Публия, вгоняют его с открытым ртом изумление. А Азиний, явно удовлетворённый такой восприимчивостью своего слушателя к его рассказу и к нему, как великолепному оратору и рассказчику (без чего и самый удивительный и захватывающий рассказ звучал бы как скукота скушная), продолжил восполнять прорехи в знаниях Публия, раз он того сам от него просил.

– А сила закона в том состоит, что он отождествляет собой справедливость. Коя для каждого человека имеет сакральное значение и представление. Но это только одна суть понимания зрелости человека и значения необходимости существования для него законов, регулирующих его общественную жизнь. – Азиний во время своего рассказа не забывает прикладываться к кувшину. – А что есть законы сами по себе? – Вновь Азиний задаётся риторическим вопросом, на этот раз правда глядя не на Публия, а в глубину кувшина, держащегося им перед собой. Что, между прочим, куда как более философски и глубокомысленно выглядит, если бы он своим пронзительным взглядом, размытым большими мыслями и думами о гражданском долге гражданина, смотрел на Публия.

А так он как бы представлен и это отчётливо за ним замечает Публий, человеком с философской целью в жизни, где он смотрит вокруг себя и на вещи рядом с собой, представляющие собой этот мир, не кабы каким поверхностным взглядом, а он буквально зрит в самую суть вещей, в их глубину. А в виду того, что он никогда не забывает о том, что люди рядом с ним находящиеся, не всегда должно могут понять и уразуметь, что он делает, так в упор смотря на них или на вещи неодушевленные, то Азиний, предполагая за Публием такую же недалёкость взглядов на себя (а это подтверждает мысль Публия о том, что он его нисколько не знает) и некоторую предубеждённость против себя (а вот это есть), вот и решил представить свою философию мысли в такой открытости.

Где кувшин с вином в его руке и перед его лицом – это колодец наполненный истинами, а его одухотворённое лицо с таким пронзительным и целенаправленным взглядом, через горло кувшина устремившимся в самую глубину этого колодца истин, выражает его жажду знаний, которые он стремится зачерпнуть из этого колодца. И эта жажда знаний столь велика, что он прямо из горла кувшина начинает глубокими глотками черпать эти знания в себя. И это он делает не из эгоистических соображений – хочу один всё знать, а чтобы через некоторое время, как только внутри него эти питательные капли истины впитаются и станут частью него, поделиться ими с Публием, с таким потрясением и восторгом смотрящего на Азиния, кто так стремителен в деле впитывания в себе жизненных истин. Где сразу одна истина приходит на ум Публия: «В большой семье хлебалом не щёлкай». И Публий не может не восхититься умением Азиния продвигать посредством себя в соседние умы не только своё мировоззрение, но и мудрость житейских истин.

– А законы есть тот системный регулятор правовых отношений граждан, а сама законодательная база является становым хребтом государства. Что же касается самой власти, стоящей в центре внимания и во главе законодательства, функцией которой является поддержание существующего порядка со своей иерархической системой взаимоотношений и упорядочивания жизни, то тут вопрос не так-то прост. – И вот откуда спрашивается, всё это берётся в Азинии, этим своим невероятным для средних умов глубокомыслием подвергающего дисфункции и ввергающего Публия в ничтожность своего мысленного бытия. Хотя он об этом не спрашивается по причине хотя бы того, что этого некому сделать, а единственный, кто мог бы задаться этим вопросом – Публий, то он так сражён в своё небытие столь многоуровневой умственной составляющей Азиния, что прямо онемел весь в себе. И его только одно спасает от окончательного умственного спазма – его брошенный взгляд в сторону почти пустого кувшина, откуда черпались все эти глубокие истины и воззрения на мир Азиния.

А когда в полуприщур своих глаз, как это сейчас делает Публий, частично видишь истинную подоплёку некоторых вещей и недостижимых до этого момента твоему пониманию поступков людей, то это позволяет, окончательно не свихнувшись, не поразиться в своих умственных, а затем уже в гражданских правах, и остаться при своём уме и мыслях, и Публий оттого не будет задаваться всяко лишними вопросами.

Что же касается Азиния, уже с носом заглянувшего в глубину кувшина, крайне его удивившего тем, что на все его требования поделиться ещё каплями истин, он был глух, – он даже щелчком пальцев по его стенкам это проверил: как есть пуст и глух, – чему он не мог поверить и решил воочию убедиться в том, что это не обман его слуха, – тревожат часто меня голоса моих избирателей, заявляющих с чего-то, что как только я был избран в преторы, то в тот же момент оглох к их нуждам и чаяниям, – для чего и заглянул так глубоко в глубину кувшина.

И хотя капель истин он там не обнаружил, это не помешало ему обнаружить там куда как более глубинные вещи, о которых он, только слегка оторвав своё лицо от горла кувшина, которое вдруг его лицо притянуло к себе, решил сообщить Публию после того, как только он продышится. Для чего, собственно, он сперва и оторвал своё лицо.

– Ну а всякая власть зиждиться на тайных знаниях, – со своим хитрым прищуром глаз смотря сквозь Публия, говорит Азиний, с нескрываемым намёком на то, где также могут помещаться все эти тайные знания, наполняющие любую власть сакральностью и авторитетом, – но история этих знаний печальна для нынешних властителей. Даже память о них бесследно исчезла с умами последних настоящих мудрецов легендарно мифических времён, и сейчас, чтобы наполнить сакральным качеством даруемые божественным проведением и принимаемые властью законодательные акты, было решено поставить во главе всего понятие «Фидес», с его священным значением: слово чести, отражающее волю народа. И теперь точное следование фидесу и даёт силу закону. Но опять же остаётся открытым вопрос, что по своей сути есть фидес. – На этом моменте Азиний с таким многослойным значением в лице стал задумчиво выражаться, что Публию на него было трудно смотреть – он небезосновательно опасался за то, что Азиний сейчас так крепко приложится головой к горлу кувшина, что есть вся вероятность того, что он сумеет своей головой проскользнуть внутрь этого кувшина.

О чём видно сейчас и задумался Публий, с расчётливым выражением лица принявшись прикладывать свои имеющиеся на данный момент математические и геометрические знания к голове Азиния и к кувшину перед ним, куда может при стечении определённых обстоятельств поместиться голова Азиния, только с виду такая большая.

– Ни в коем расчётном случае она туда не поместится. – После некоторого бремени своих расчётов, пришёл к такому выводу Публий. – А вот в каком-нибудь непредсказуемом обычными обстоятельствами бытия человека случае, она вполне может туда войти, если её ещё смазать со всех сторон оливковым маслом и сзади надавить коленом ноги. Хотя нет. – Представив эту картину, рассудил Публий. – Тут без битья посуды не обойтись. – Сделал окончательный вывод Публий, соразмерив свои разумения с агрессивным и жестоким видом Азиния, кого с помощью одних словесных уговоров не уговоришь засунуть свою голову в кувшин.

А Азиний на всё это дело смотрит со своей стороны, рассказчика. В общем, он не задумывается над тем, какие его впереди ждут последствия и что насчёт него думали, будут думать, сейчас думают и в итоге надумали слушатели. На кого он плевать всегда хотел, когда он пребывает в таком воодушевлённом состоянии духа. И ему рот даже своей зевотой и уныло скучным лицом не заткнёшь. И если он взялся до слушателя довести свою мысль, то он это сделает, даже на все стремления его языка к невнятности изложения всего того, что ему поручают озвучить, а текущие сейчас из глубин и из поверхности его головы мысли, и не уразумеешь на самом деле из чего они проистекают, раз даже для самого Азиния они звучат в новизну и недосягаемо для его понимания.

И в виду всего этого сложного для себя восприятия той проистекающей из себя с помощью языка действительности, где Азиний сам офигивает при этом, задаваясь вопросом: «А это моя ли действительность?», Азиний, принявшись использовать те так иносказательно им упомянутые тайные писания на нерасшифрованном ещё языке легендарных богов (для слуха, непосвящённого в эти тайны малограмотного человека, звучит это как тарабарщина), начинает с каждым сказанным словом удаляться от понимания себя Публием. И лишь в самом конце своей запутанной речи Азиний, сумев собраться в себе, оторвавшись от горла кувшина, с такой притягательной силой на него действующего, сумел внятно себя выразить:

– И сейчас приняло значение истины лишь то, что на данный момент интеллектуально, актуально и целесообразно принимать за правило жизни. – На этом месте и моменте Азиний сфокусировал свой взгляд на Публии, затем с видимой трудностью оторвал от него свой взгляд, посмотрел в разверзнувшееся перед ним жерло того самого вулкана, который вызывает непреодолимую и сильнейшую жажду стремления к неизвестному в сознании людей, любящих жизнь и жить по полной (Азиний небезосновательно причислял себя к этим людям), и вдруг, резко перехватив горло кувшина рукой, подскочил с места и так быстро исчез с глаз долой Публия, что он и не понял, если бы заметил его исчезновение перед собой, а был ли здесь за столом ещё кто-то.

А не заметил Публий исчезновение Азиния потому, что и сам погрузился в глубокие мысли по следам разговоров Азиния. Правда не сразу, а толчком для далее им надуманного послужила ещё обнаруженная им запись на столе: «Тому, кто тут срёт: Берегись, прокляну! А если ты наплюешь на проклятие – пусть разгневанный Юпитер будет твоим врагом!». Где Публий несколько раз с большим упорством взгляде и придирчивостью в мыслях прочитал эту надпись, откинулся спиной к стене и принялся размышлять, прикрыв свои глаза для более чёткого разбора этой чьей-то глубокой мысли, не на пустом месте надуманной, а всего вероятней, что после глубокого раздумывания над проступками того скрытного пакостника, кто в себе свои пакости не то что бы не держит, а он их специально из себя выделяет по склонности своего сердца и характера к разным пакостям.

– Любой проступок, как некая причина, всегда ожидает на себя реакцию, а другими словами, следствие этого поступка. – Рассудил Публий, ещё держа перед своими глазами эту надпись с призывом возмездия к богам. И Публию даже очень понравилось то, как он рассуждает. И он на этом, раз у него так всё превосходно получается, не останавливается, пускаясь в дальнейшие размышления.