Его величество и верность до притворства

– Что, видел? – кивнув мне, спросил Карлос.

– Видел. – Не стал я через хитрость показывать свою слабость.

– И тебя совсем скоро, тоже самое ждёт. – Усмехнувшись, зловеще заявил Карлос.

– А не подавишься?! – а вот мой ответ уже вызвал у него ярость, и Карлос, забыв о предназначении шпаги, попытался меня разрубить, где запястьем своей руки и нарвался на мой ответный укол шпагой. Ну а время от времени пускание крови, как ничто другое, благотворно влияет на неспокойное состояние души требующей покоя. Что и на этот раз дало свои результаты, успокоив на время Карлоса, вновь прибегнувшего к помощи своего напарника, поделившегося с ним своим платком. Пока же я мерился с силами с напарником Карлоса, он стянул свою руку и уже с новым мстительным запалом бросился на меня.

Я же отбиваясь от напарника Карлоса, в это время отступил к самому проходу ведущему в винный погреб. И стоило мне только задом переступить через этот порог, как неожиданное появление на свет из глубины погреба, в чём мать родила Жозефины, в один взгляд на неё сбивает мотивацию испанцев, приведя их в волнительное замешательство. Чем я, будучи не столь невинен по отношению к Жозефине, не раздумывая, тут же двукратно и воспользовался, отправив их к праотцам обучаться этикету. – И не успел маркиз де Шубуршен поставить точку в рассказе или же добавить к нему подробности его выхода из этой, частями неловкой и запутанной ситуации с Жозефиной, как король со своим звучным предложением протекции и роли в балете: «Ну, ты и артист!», – перебивает все мысли маркиза.

И маркиз, забыв обо всём, как он с заверениями вечной дружбы и памяти, сразу же забыв, бросил Жозефину, и как он, выйдя в общий зал, разочарованно смотрел на тот стул на котором ещё недавно сидела таинственная дама, память о которой было практически невозможно выветрить даже приличной дозой вина, которую он одолел со своими новыми товарищами по оружию, в общем, маркиз ещё раз, забыв обо всём этом, сделав прописанный этикетом поклон, заявляет, что он только и мечтал о том, чтобы послужить своему государю.

– Не льсти себя большими надеждами на большую роль. – Многозначительно посмотрев на маркиза, сказал король. – Но на важную, можешь определённо рассчитывать. – Уже совсем таинственно проговорил король и, отвернувшись к зеркалу, дал понять маркизу, что на этом аудиенция закончена. Когда же маркиз покинул пределы королевских покоев, Луи хмуро посмотрел на исполнителя всех его хмурых указаний – Тужура и тот немедля (он на своём заду знал, чему его промедление может способствовать) всё поняв, тут же выгоняет из королевских покоев этих болтающихся под ногами короля (а это значит, доверия к их длинным языкам не может быть) мастеров красок, кисточек и пудр.

– Он мне понравился. – Глядя в зеркало, в тёмной глубине которого теперь виднелась, вышедшая из-за скрывавшей его занавески тёмная фигура господина де Люиня, обратился к его отображению король.

– Он вполне достоин вашего внимания, Ваше величество. Но я хотел бы обратить особое внимание на его связь с капитаном де Витри. – Тихо проговорил де Люинь. – Это может нам очень пригодиться в нашем деле. Единственное, что меня волнует, так это то, что маркиз является клиентелой Генриха Анжуйского.

– М-мм. – Со стороны короля последовал такой многозначительный ответ, говорящий о том, что короля тоже волнует этот вопрос.

– Ваше величество может ни о чём не беспокоиться. – Сделав поклон, сказал Люинь. – Я думаю, и на этот вопрос, со временем найдутся свои ответы. Зная вспыльчивый характер маркиза, нам нужно всего лишь не мешать. – Глядя куда-то вдаль, произнёс Люинь.

Глава 2

Продолжающая знакомить читателя с тем, что не вместилось и не могло вместиться в одну первую главу. И так пока не надоест или не забудется.

Акт I. Либретто (уж больно название интригующее).

Любому сценическому представлению, к которому можно отнести многие жанры различного рода искусств, которые нуждаются в подмостках и костюмированном представлении, предшествует своё небольшое, но уже проходящее в зрительном зале представление. Ну а если это театральное представление или же по задумке короля – балетная постановка, которая выносится на сооружённые для этого важного случая – подмости большого зала Лувра, то это знаковое событие, ни под каким видом и даже своим предсмертным состоянием, конечно, не может быть пропущено ни одним придворным; ведь они своей жизни не смыслили без двора. И вот здесь, в той части зала Лувра, где размещалась вся эта, на время записавшаяся в театральные зрители – придворная и даже иногда состоящая из тайно проникших сюда обывателей публика, (королевский двор на то он и двор, чтобы нести в себе все характерные черты любого двора с его постоялостью, куда может занести любого рода людей), как раз и начиналось своё, предваряющее основное представление.

Ведь не зря же всё-таки придуман дворцовый этикет, который на первых порах, правда, не без стычек, позволял отрегулировать место сидение придворных особ и вельмож, которые, как особы, по большей части забывчивые, всегда стремились усесться поближе к королю, для того чтобы он их видел и тем самым, если что, не забывал их в своих наградных указах, что в свою очередь, позволяло бы им прочищать свою память, насчёт своих верноподданнических чувств к королю. Ну а как только герцоги и герцогини, виконты и виконтессы, маркизы и другая мелкая титулованная знать, не просто занимала, а закрепляла за своим крепким задом свои, согласно установленному этикету места (правда, при таком большом столпотворении, титульным особам, частенько приходилось полагаться на крепость своих локтей), то тогда и начиналось своё, предваряющее театральную постановку, представление, которое по степени напряжения и интригующим взглядам участников этого действа – а в их качестве выступали практически все эти зрители, пожалуй, затмевало то, что представлялось на сцене.

Так в первом ряду, пожалуй, самом скучном из всех (потому что он был у всех на виду), своё, почти что величественное место, занимал глава королевского двора – главный распорядитель двора троюродный брат Людовика ХIII, принц крови Луи де Бурбон, граф Суассонский, наследственный держатель своей должности, губернатор Дофине и Шампани. И он, конечно, вполне заслуживал право на своё отдельное внимание, но все вокруг сидящие, зная слишком задиристый нрав Луи-задиры, если что и имели против него сказать или даже замыслить, то держали это при себе.

А что поделать, когда родственные связи, вот так сразу, без должной подготовки, трудно оспорить интригами и наветами, которые, не смотря на то, что так называются, при том образе жизни который вёл каждый из придворных (после их безотказного воспитания, им было больше скучно, нежели весело жить, отчего они страдали жуткой праздностью с её утренними мигренями), по своей сути несут в себе непреложную правду. Так что каждый из придворных много чего мог друг о дружке порассказать, и только ответное пикирование, и со скабрезными подробностями рассказом уже об их, на грани проделках, воздерживало всех этих правдолюбов от выражений своей приверженности к правде и праведности (в6едь так можно прослыть привередой).

Рядом с главным распорядителем, свои места занимали важные, почти такие же ранговые, что и первое распорядительное лицо двора вельможи – главный раздатчик милостыни Франции, обер-камергер и обер-шталмейстер. Ну а насчёт этих лиц, у каждого из сзади сидящих, было своё за время совместных балов и охот сложившееся мнение, о котором, в виду его пагубности для первых лиц двора содержания, старались только перешептываться и то лишь только среди доверенных между собой и главное, метивших на эти места придворных лиц.

И если уж совсем не предвзято взять и обратить свой внимательный взор на остальные придворные, жаждущие послужить государству, уже обладающие титулами лица (так что, уже полдела сделано и их не нужно с нуля возвышать до дворянства), то всего лишь отсутствие высоких должностей отвечающих их запросам, не даёт им возможности развернуться в деле служения королю, что, в конце концов, и разочаровывает их и приводит к застою в мыслях. Что как раз и служит той главной причиной которая и перенаправляет их деятельные натуры на всякую праздность и разврат, с помощью которых они и пытаются забыть оскорбительное для них недоверие королевских лиц.

Конечно, при дворе, где всё держится на кровных связях и интригах, не обходится без насмешников, которые и стали такими язвами лишь потому, что их за это кормят. Так эти комедианты слова, явно находясь в услужении у высших сановников не желающих расставаться со своими первыми местами и боящихся честной, основанной на благородстве и добродетели конкуренции, беззастенчиво лгут в своих, даже не смешных пасквилях.

Так некто Брюскамбиль, комедиант «Бургундского отеля» и «вития» труппы, и того пошёл дальше и со своей стороны признавался в том, что рисует для приходящей на спектакли народной аудитории, нелицеприятный портрет «этих хамелеонов, этих нос-поветру-держащих, этих лизоблюдов», какими являются придворные.

– Они лучше сдохнут, – заявлял этот злопыхатель Брюскамбиль, – чем чем-нибудь займутся, – говорил он, – они день и ночь «подобно журавлям, стоят на одной ноге» в прихожей Его Величества или же, поскольку «от такой позы на ногах прибавится куда больше мозолей, чем каролюсов в кошельке», так и укладываются на буфет, будучи не в силах преодолеть усталость.

Что, до степени нетерпения невозможно слушать и поверить в то, что какой-то там комедиант осмелился на такие дерзости. Да, наверняка, у него были высокопоставленные покровители, которым было очень выгодно показать королю двор в таком нелицеприятном свете. Да и разве можно в такое поверить? Да ни за что. И единственное, что можно сказать, так это то, что этот Брюскамбиль, не только большой брюзга, но и большой фантазёр.

Это же надо такое придумать, чтобы придворный, а среди них может быть и барон, чего уж говорить о герцогах, взял и без каких-либо на то перепойных оснований, взял и лёг спать на буфет. Вот если бы он забрался в него или вернее, куда-нибудь в хлев, то это куда ещё не шло – в это ещё можно было бы поверить. А так, единственное, что можно сказать, так это то, что первые лица двора, слишком уж крепко уцепились и держатся за свои первые места, раз ради своего положения при дворе, готовы на всё и даже на такие клеветнические наветы на сам двор.

Думают, что только они достойны, а остальные, всего лишь на одно способны, как только вести интриги, без остановки болтать ни о чём, раскланиваться налево-направо и во всём подражать им. Что есть одна сплошная интрига и зависть, которая не даёт спокойно сидеть на своих, чуть попроще, чем у принцев, многоместных диванчиках, придворную знать.

– А где король? – поглядывая поверх веера в сторону сцены, перво-наперво, после того как уже достало смотреть на все эти напудренные и напомаженные лица придворных, среди которых свежего и интересного (интригующего, не в счёт) и не увидеть, озабочивают своих верных до своего титула и ума супругов, также верные своим титулам, герцогини и маркизы, а также менее приметные и малосимпатичные женские лица.

Ну а тот же, величественный и уважающий только себя и на людях – только короля, герцог де Гиз, у которого имеются свои кровные престолонаследственные счёты со всяким королём из этой королевской ветви Бурбонов, занявшей трон в результате своих коварных по отношению к ним Гизам действий, насупившись, как это он всегда рефлекторно поступает, слыша провокационнейший для него вопрос о короле, многозначительно вслух отвечает:

– Мне тоже интересно, где же всё-таки на самом деле король. – Про себя же герцог де Гиз, не столь неоднозначен и он, несомненно знает, где в данный момент находится настоящий король, в котором он признаёт только себя.

– Да и что это за король, который, как какой-нибудь комедиант, разыгрывает перед нами спектакли. – Сжав, что есть силы трость, как и следовало от себя ожидать, после упоминания короля, и связанных с этим титулом надежд, герцог де Гиз начал жёстко развивать свою нервозность. – Король должен вести войны или в моменты своего отдыха рубить головы придворным, где каждый второй – интриган, а каждый первый – заговорщик. – Герцог де Гиз, исподлобья бросив свой взгляд на ряды сидящих вокруг него вельмож, ещё раз убедился, что от этих вельмож, возвеличивающих себя за долгое сидение на одном месте орденами, одетых в великолепные, пошитыми драгоценными камнями платья и выставляющих напоказ слишком напористо направленные вверх носы, можно любого заговора ожидать.

– А чего он своими танцами, которые и не танцы, а так лишь одно кривляние, и представлением себя добился? – Герцог де Гиз осуждающе покачал головой, чем вызвал надежду у своих наследственных родственников, уже решивших, что он сошёл с ума и, пожалуй, ещё чуть-чуть и он сойдёт на тот свет. – Того, что у него полный зал заговорщиков и главный из них заговорщик это я. – А вот эта его мысль даже прояснила лицо герцога и он, от осознания того, что он даже в своих мыслях самый первый заговорщик и претендент на трон, не смог удержаться и краешком губ улыбнулся. «Да он точно уже сбрендил, раз как сумасшедший, сам про себя смеётся», – радость предстоящего дележа наследства, уже затуманила головы, таких к нему внимательных наследственных родственников.

Сам же герцог де Гиз, вернувшись в свою суровую реальность, вдруг замечает брошенный на него косой взгляд тоже герцога, но не Гиза, а значит полугерцога – Генриха Анжуйского. Ну а если ты Генрих Анжуйский, да ещё и герцог, то уже по одному этому званию ты заслуживаешь презрительного ответного взгляда де Гиза, и как следствие всей этой предвзятости ко всем Генрихам де Гиза, далеко ведущей его задумчивой ненависти.

– Чего уставился мошенник и плут? – своим ответным поклоном, отдав должное учтивости, де Гиз уже про себя, отдал должное своей ненависти этому Генриху, которого будь его воля, то давно бы уже не было. Ну а раз желание входит в противоречие с волей или придворными правилами, где без позволения короля или же заговора, непозволительно лишать жизни своего собрата – придворного, то для того чтобы окончательно не потерять аппетит при виде ненавистной рожи Генриха, де Гизу требовалась хоть какая-нибудь на счёт него интрига.

«До чего подлец и негодяй этот Генрих. И ни в какую не хочет пьянствовать со мной, а затем играть в карты. Хотя пить за мой счёт, он, конечно, не отказывается, а вот играть в дурака (то есть на деньги), ни под каким трезвым и даже, что удивительно, пьяным видом, хоть под столом, хоть под лавкой, не желает. Не надо говорит, делать из меня дурака. Я и так знаю, кто, в конечном счёте, окажется в дураках. А что он имел в виду, заявляя это? – только сейчас раздумывая, понял де Гиз, что этот Генрих, не так прост, как кажется.

– Ах ты, сволочь! – герцог де Гиз даже покраснел, наткнувшись на нелицеприятный для себя вывод, который несли все эти намёкливые предположения Генриха Анжуйского. – Меня считать дураком и простофилей. Нет уж. Я просто так это не оставлю. – Де Гиз в смятении своих чувств, даже слегка психанул и, не сдержавшись, неожиданно для себя пристукнул своей тростью себе по ноге.

Ну а такой подвох со стороны своей руки или может быть ноги… Наверное, всё же ноги, ведь она уже на уровне привычки, при появлении несущей что-то за собой тени, всегда выдвигается вперёд для подножки (теперь вот и ему поставила). Так вот, такая подлость со стороны себя же, не в пример подлости других вельмож, от которых другого и не ожидаешь, больно бьёт, отчего герцог де Гиз даже на один момент теряет выражение своей непроницательной непринуждённости и срывается на эмоции. Что уже не может укрыться и остаться незамеченным от официальной фаворитки и любовницы герцога де Гиза мадам де Ажур, в чью обязанность как раз и входило быть внимательной к герцогу и оказывать ему различные знаки внимания.

Ведь по негласному внутреннему дворцовому правилу, каждый уважающий себя, что есть сопутствующий фактор, влиятельный вельможа, исходя из своей влиятельности, несмотря на свои желания, нежелания и предпочтения, если он хочет и дальше оставаться влиятельной вельможей, должен следовать этим установленным природой власти правилам, и иметь любовницу, либо фаворитку или же то и другое.

Ведь если у тебя нет этого атрибута твоей влиятельности, то такое положение дел может вызвать не только подозрения в наличии слабости у вельможи, у которого никаких слабостей не должно быть, но и интриги, с целью нащупать все его возможные слабости. И кто знает, к чему всё это может привести, и уж лучше сейчас при себе иметь хоть номинальную любовницу, нежели потом не иметь возможности её иметь.

Что (наличие таких связей), между прочим не вменялось в вину любому влиятельному лицу, которым был и герцог де Гиз, а поощрялось на самом близком уровне, его, как правило, много моложе супругой и в данном случае герцогиней де Гиз. Которая в свою очередь для поддержания статус-кво своего влиятельного супруга, старалась использовать уже своё влияние и не отставать от герцога. От чего или лучше сказать, благодаря чему – стараниям благоверных молодых супружниц престарелых вельмож, в большую моду и вошли мужские, на испанский манер, шляпы. Эти, так называемые шляпы «hors d’escalade», прозванным насмешниками «шляпами для рогоносцев» или «шляпами для дураков»: высокими, с заостренной тульей, с широченными полями, «затенёнными» колоссальных размеров плюмажем, были очень удобны и служили франту, который не снимал их ни днем, ни ночью, одновременно и зонтиком, и головным убором.

Что же касается мадам де Ажур, то она как никто другой умела читать по лицам, что в данном эмоциональном случае с герцогом, было не сложно сделать, что как раз и напугало мадам де Ажур, увидевшую такую неприкрытую, напоказ страсть в покрывшихся слезами глазах герцога де Гиза. Что и говорить, а стоящее во взгляде герцога нетерпение, до степени вспотевания лба разволновало мадам де Ажур. Ведь она не по слухам знала, до чего может довести безудержное рвение уже не слишком молодых герцогов, которые забывшись (что при их возрасте неудивительно), в своём буйстве страсти, забывают о благоразумии, что и заканчивается для них, но только не для их наследников, плачевно. Так что имели место случаи, когда наследники титулов и имений входили в свой сговор с фаворитками и убедительно, с хорошими отступными, требовали от них большей внимательности к престарелым герцогам.

К тому же любое чрезмерное усердие, забывших о благоразумии престарелых вельмож, не считая того, что могло свести их в могилу, также могло внести свои существенные коррективы в костюм и причёску мадам де Ажур, а уж это совершенно недопустимо. Правда, мадам Ажур, будучи натурой легкомысленной, немного успокоилась, как только представила себе, как у герцога де Гиза, в результате своего усердия с головы соскользнул парик и налез ему на глаза. Отчего он, решив, что настал конец света, наступило затмение или того больше – божественное откровение, ещё больше возбудился и начал громко неиствовать: «О боже праведный, ты, затмив мои глаза, тем самым, наконец-то, открыл их на мои прегрешения».

Но безумный взгляд герцога де Гиза не оставляет ни малейших шансов мадам де Ажур на дальнейшее ожидание начала представления в кресле, и она, знавшая все тайные места и альковы во дворце, находясь под довлеющим взглядом герцога, от безвыходности своего положения, готова уже согласиться оставить своё место. Но тут к ней приходит понимание того, что сегодня не совсем обычный день во дворце и что, сегодня, в день репетиции балета, когда во дворце набилось придворных больше, чем обычно, то, пожалуй, все места для поцелуев уже заняты. Ну а раз так, то если герцог такой уж нетерпеливый, то пусть сам и покажет свою расторопность в поиске подходящего для уединения места. И мадам де Ажур, демонстративно надув свои губки, отворачивается от герцога де Гиза и, оставив для него боковой взгляд, начинает ждать, когда герцог соблаговолит.

Герцог же, чьё онемения лица тем временем начало понемногу сходить на своё непроницательное нет, несмотря на отходчивость своей ноги, начинает понимать, что его переизбыток чувств, как уже не раз случалось, вызвал в нём природное нетерпение его естества, и теперь требовательно настаивало на своём немедленном выходе из него. В случае же, если не отказа, то отсрочки, то оно – его беспринципное естество, несмотря на лица и другие последствия, пойдёт дальше и звучно замочит репутацию герцога. А уж такого, уже сам герцог стерпеть не мог.

И герцог де Гиз, зная неумолимость этих своих позывов, которые всё будут требовать и требовать от него выхода, пока он всё равно, в конце концов не сдастся, с суровостью в лице и горьким сознанием того, что он, не смотря на постепенное затухание жизни в своём теле, так и находится во власти своей природы, которую ему так и не удалось подчинить себе, внимательно посмотрел на свои белые колготы. Ну а вид белизны колгот, в свою очередь заставил ещё больше засуровить его взгляд, от такой своей приверженности и строгому следованию всем, даже самым ничтожным пискам моды (а ведь любой намёк на мышь – тот же писк, которых так боятся дамы, очень весело выводит их из себя и из одежды; чем герцог, умело и пользовался), вылившейся в такую заметную неосмотрительность. И герцог, придя к тяжёлому для себя решению, что в следующий раз он оденет менее модные – синие колготы, вздохнул и принялся подниматься для того чтобы выйти освежиться.

И вот герцог встаёт, что уже не может не вызвать заинтересовать внимательных ко всему придворных господ, и к огромному удивлению и даже волнению, конечно, больше заинтересованных и переживающих за здоровье герцога лиц, начинает, похрамывая на правую ногу, двигаться в сторону выхода со своего место сидения. Ну а любой выход или тот же проход мимо тебя влиятельной вельможи, это всегда событие, тем более, если с вельможей произошли такие хромающие изменения, которых до его прихода сюда в зал, никем и замечены не были. А это уже интрига и для внимательной публики даёт свой повод для глубоких размышлений. Ну а придворная публика, как ни одна другая, умеет, исходя из самых мелких данностей и полуподробностей, составлять логические цепочки и, соединяя в единую цепь последовательность событий, тем самым делать для себя далеко идущие выводы.

И такие приметливые ко всему придворные, сразу же вспомнили, что герцог при прибытии сюда, совершенно не проявлял приверженности к хромоте, а это значит, что герцог де Гиз, определённо решил выкинуть какой-то хитроумный фокус, с этой своей, скорее всего мнимой хромотой. Но зачем герцогу де Гизу нужно было выкидывать такие ловкие фокусы, так никто ответить не смог и пока не догадался. Хотя самые подозрительные и по большей части непроницаемые лица, с натянутыми на глаза париками, в этом его шаге проникновенно увидели символический намёк на хромоту устоев королевской власти и шаткость трона.

– Герцог определённо намекает на то, что король как никогда слаб. – Одного кивка в сторону герцога, достаточно для того чтобы узреть тайные помыслы одного из главных приверженцев герцога, графа де Ситуасьона.

– Ну а как же Кончини? – постукивая указательным пальцем по своему колену, выражает сильную обеспокоенность, товарищ графа по столу и по дивану – барон де Арманьяк.

– Это вопрос не простой и надо подумать. – Поправляя шарф на шее, граф слишком удушающе смело указывает барону на свои ожидания насчёт будущего Кончини. И трудно сказать, до чего бы могли дальше додуматься (куда уж дальше) все эти и другие мнительные придворные, если бы им вдруг не припомнился предваряющий этот герцогский проход, взаимный обмен взглядами между герцогом де Гизом и мадам де Ажур.

И хотя приверженцы конспирологической версии (однозначно в душе, да и так заговорщики), ни в какую не желали соглашаться ни с какой другой версией, кроме своей заговорщицкой, где была указана другая подоплёка появления хромоты у герцога, всё же, как бы они не хмурились, болезненные удары их спутниц им локтями в бок, («Смотри подлец! Даже герцоги способны на деликатность обхождения», – очень уж требовательны к своим спутникам, такие охочие и не только до драгоценностей, придворные дамы) разволновавшихся от уже своих видений и представлений этих пикантных подоплёк, склонили-таки этих суровых вельмож к той версии, на которой настаивали их спутницы.