Исход. Апокалипсис в шляпе, заместо кролика

– И что, нашёл? – уперевшись взглядом в Леонида, сквозь зубы спросил Марту Семирамид Петрович. И ему повезло, что Марта не заметила скрытого подвоха в его вопросе и поэтому ему такие каверзные и двусмысленные слова сошли с рук.

– Не без труда, но он сумел завоевать моё доверие. – Так это сказала Марта, что Семирамид Петрович, человек отчасти толстокожий и не ревнивый, но когда дело касается его добра, то он за себя не отвечает в своей вспыльчивости, чуть не вспылил и не вывернул этому Леониду руку. И только то, что рука Леонида была крепка, как у робота, заставило его усомниться в верности своих действий, – а может он и в правду робот, – и остановило его. Но нет, Семирамид Петрович сердцем чувствует, что здесь что-то не так. И его ночная пижама, смотрящая на него с плеча этого чёртового Леонида, укрепляет его сомнения.

– А как понимать мою пижаму на нём? – с долей нервности в голосе вопрошает Марту Семирамид Петрович. – У него что, своей нету? – Ну а Марта в свойственной ей пренебрежительной к его вещам (а коснись разговор её вещей, так она такую истерику закатит, что только уши затыкай) манере, отвечает. – Я не понимаю вас, Семирамид Петрович, – звучно зубами акцентируя внимание на имени Семирамида Петровича, сквозь зубы говорит Марта, – это что ещё за вещевизм с вашей стороны. Не хотите ли вы тем самым сказать, что вам жалко эту пижаму, которая к тому же вам совсем не идёт?

А Семирамид Петрович, видимо, и в самом деле был расстроен, раз он, не подумавши, вспылил. – А ему значит идёт! – И, конечно, Марта не без оснований удивлена этим, не укладывающимся в её обычный порядок вещей поведением Семирамида Петровича (к тому, что он дотошен на свой собственнический счёт она привыкла, но вот, чтобы он повышал на неё голос, то это ни в какие ворота умещается). И Марта имеет полное право оскорбиться в своих лучших чувствах на Семирамида Петровича счёт.

– Да, – с вызовом заявляет Марта, – на Леонтии ваша пижама лучше сидит. – Семирамид Петрович чуть не лопнул от возмущения, услышав это предпочтение Мартой Леонтия перед собой. Где не ему, а Леонтию, как оказывается, его пижамы больше к лицу и идут. И Семирамиду Петровичу после таких слов даже не хочется спрашивать у Марты о своих тапочках, в которых сейчас пребывает всё тот же Леонтий – ответ на это очевиден, и они ему больше к лицу, чем ему. А ведь где тапочки, а где лицо этого Леонтия. Но всё равно, из собственного эгоизма Марта будет до истерики защищать этого Леонтия, которому всё из его гардероба идёт. А вот это наводит Семирамида Петровича на одну, крайне взволновавшую его мысль. И он, посмотрев на Марту исподлобья, задаёт ей вопрос не в бровь, а в глаз.

– А вот скажите мне, Марта Андреевна, (Марта, услышав такое к себе обращение, на мгновение потеряла дар речи) человеку на ваш взгляд отчасти дурному и с паскудными мыслями, – отчётливо выговаривая слова, проговорил Семирамид Петрович, – а где личная одежда Леонтия? – Семирамид Петрович пригвождает своим взглядом Марту, как оказывается с отчеством (а то складывается ощущение, что эти независимые дамы и от природы своего рождения так же независимы).

– Вы, Семирамид Петрович, не перестаёте меня удивлять. – Собравшись с разбежавшимися было мыслями, с намёком на некоторые пикантного характера обстоятельства, сугубо касающиеся только их двоих, заявляет Марта с таким необычным видом (она неестественно взволнованна – она бывает, что сама заводится от своих же слов и их представлений: что поделать, она дама большую часть дня одинокая, и на неё подчас находит, вот она и пытается так с собой справляться), что Семирамид Петрович начинает за себя волноваться. – Вначале вам не даёт покоя ваша одежда, теперь же вы добрались до брюк Леонтия. Вам что, своего гардероба недостаточно? – грозно вопрошает Семирамида Петровича Марта. А Семирамид Петрович всегда в себе теряется под взглядом этой грозности Марты. И он только в ответ лепечет: Хватает.

– Тогда, что за вопросы такие?! – Совсем не понимает Марта своего мужа-собственника и как может вскоре выясниться, фетишиста, задай она ещё пару другую направленных вопросов.

– И чем же он объяснил свой приход под наши двери? – задался вопросом Семирамид Петрович, как только вновь сумел собраться с силами.

– Он сказал, что у него подсела зарядка и нужно немедленно вставить вилку в розетку. – Без всякой задней мысли это сказала Марта, было успокоившись. И всё бы ничего, но тут вдруг этот Леонид подал голос, кивнув согласно головой: «Да-да, розетка», и у Семирамида Петровича в один момент в голове всё потемнело и он, движимый только одной мыслью: «А кто, бл**ь, будет оплачивать этот счёт за электричество?!», бросился на этого вора его электричества, Леонида.

И хорошо, что Семирамид Петрович благоразумно не стал вникать в то, что ему несёт весь этот научно-технический прогресс, которому только одинокие и вечно дома сидящие дамы будут рады, и оттого он так и не узнал, чем там могло закончится дело с роботом RX-2019, под именем Леонид (он ему руку сломал, из дома выгнал и в дальнейшем не допускал его в дом). Но от этого сложность его положения нисколько не уменьшалась, ведь Ной Фёдорович продолжает на него наседать.

– Ну а если всё это не так, и ваши часы не отстают, и не забегают вперёд, то тогда можно предположить, что вы, Семирамид Петрович, недовольны самим собой или своей жизнью. А может и всем вместе. Что и неудивительно, посмотри на вашу вечно недовольную физиономию. – Сказал Ной Фёдорович, переведя свой взгляд от часов на лицо Семирамида Петровича, в котором он принялся выявлять подтверждения своим словам. – И что же вас, Семирамид Петрович, так вечно не устраивает? – с задумчивым видом так интригующе задался вопросом Ной Фёдорович, что не только он сам и Семирамид Петрович, кого в первую очередь касался этот вопрос, задумались над этим вопросом, но и все здесь находящиеся люди.

– И почему интересно так бывает, – затесалась вот такая мысль в голову…а кому-то из сидящих за этим столом людей, с негодованием посматривающего на Семирамида Петровича, – что только самого того же Семирамида Петровича его собственная жизнь и не устраивает, – а в ней есть место всему, – а всех вокруг это не только устраивает, а многие бы хотели иметь для себя такие же заботы, как у этого неустроенного человека, Семирамида Петровича? Зажрался он, вот и весь ответ.

На этот счёт, скорей всего, были и другие взгляды, но они не озвучивались, и оттого не приводятся вслух, а вот те мнения, которые были озвучены, то для них двери на эти строки открыты. – А! Я понял. – Вдруг о чём-то догадался Ной Фёдорович. – Вас не устраивает моя позиция по вашим предложениям по поводу названия нашего клуба. Вам кажется, что я придираюсь к вам. Это так? – задался вопросом Ной Фёдорович.

– И поэтому тоже. – И Семирамид Петрович, ожидаемо всеми, на одном не остановился, и как все вредные люди, которым достаёт особое удовольствие доставлять своим недовольством недовольство другим людям, оставил для себя окно возможностей для будущего своего недовольства (Ух).

Ну а Ной Фёдорович не первый день имеет дело с вредным характером Семирамида Петровича, и он прибегает к уточнению, чтобы вогнать в осязаемые границы эту его вредность.

– Ну и что на этот раз вы для нас приготовили, Семирамид Петрович? – прямолинейно обращается к Семирамиду Петровичу Ной Фёдорович, добавив. – Говорите, не стесняйтесь.

– И не собираюсь. – Заявляет Семирамид Петрович, затем делает небольшую паузу, чтобы значит, себя подготовить, – нужно настроить голос и подчеркнуть лицом важность момента, – и говорит. – Икар. – После чего наступает уже другая пауза, во время которой все начинают переваривать услышанное. И хотя никто не спешит высказывать своё отношение к этому предложению, – даже никто в своём недовольстве не ёрзает на стуле, – всё же Семирамиду Петровичу как-то не по себе. Он интуитивно чувствует, что его предложение опять зарубят, как и все его прошлые предложения. И вскоре выясняется, то интуиция Семирамида Петровича его не подвела.

– Не знаю, Семирамид Петрович, – как и ожидалось, слово взял Ной Фёдорович, – что у вас там, в голове, творится, – жёстко прошёлся по Семирамиду Петровичу Ной Фёдорович, – для чего вполне могут сносные причины, – у вас в домашних делах одно расстройство, вы ведь человек не прогрессивный, – но таким названием хоронить наш клуб, пока что не клуб самоубийц, я не собираюсь.

– Но в чём опять дело? – с негодованием вопросил Семирамид Петрович.

– А вы ещё раз хорошенько прочтите историю Икара, основные вехи его жизни, и я думаю, что вы всё поймёте. – Твёрдым голосом сказал Ной Петрович, затем перевёл свой взгляд на часы Семирамида Петровича, и со словами: «А что насчёт ваших часов. То ваше время, Семирамид Петрович, ещё не пришло», разворачивается и по окружной траектории, вокруг стола, добирается до своего свободного стула. Здесь он разгружает себя, поставив принесённый им чёрный ящик на стол перед собой, затем кладёт на его крышку руки, с улыбкой на лице обводит своим вниманием собравшихся за столом людей и обращается к ним.

– Не думайте, что я не увидел, какой интерес вызвал у вас этот принесённый мной ящик. – Постучав фалангами пальцев по крышке чёрного ящика, сказал Ной Фёдорович. – И вам всем, наверное, любопытно знать, что находится в нём. – Ной Фёдорович ещё разок обвёл взглядом внимающих ему людей за столом и добавил. – Что ж, не буду долго испытывать ваше любопытство и сразу приступлю к ознакомлению его содержимого. – На этих словах Ной Фёдорович провёл пальцами руки по краям чёрного ящика, затем открыл запорные устройства сбоку ящика и не обошёлся без театральщины, со всем своим лицевым вниманием к происходящему в ящике, приложив ухо к верхней крышке ящика.

– Курлычет. – Многозначительно проговорил Ной Фёдорович. После чего он отрывает свою голову от ящика, берётся руками за края крышки, и с видом человека знающего нечто, чего никто здесь не знает, и при этом это его знание высокого порядка знание, начинает открывать крышку ящика – а все, значит, не сводят с неё своего взгляда. Правда всё это длится только одно мгновение, и как только с помощью Ноя Фёдоровича крышка слегка приоткрыта, как из неё вдруг вырывается на свет, а затем взмахнув крыльями, взметается вверх, к потолку, нечто живое (вроде как птица). Да так резко, что все вокруг, в оторопи и в нервном волнении на лице, откидываются назад, к спинкам своих стульев. Откуда они в лицевом онемении не сводят взгляда с мечущегося из одного угла комнаты в другой голубя.

И только один человек из всей этой компании, – и это не трудно догадаться кто, – Ной Фёдорович не так взволнован, как все остальные. Нет, он, конечно, взволнован, но только по другому поводу. – Ну, говорите, не молчите! – начинает теребить своей взволнованностью людей за столом Ной Фёдорович. – Кто что видел? – А те только в ответ пожимают плечами, давая ему понять, что они вроде бы всё проморгали и ничего достойного упоминания не заметили. Что совсем неудивительно, когда этот голубь столь резв на подъёмный полёт.

И Ной Фёдорович, уразумев, что тут нужен индивидуальный подход, – ко всем сразу не имеет особого смысла обращаться, если хочешь выяснить для себя истину, – выбирает из этой компании людей самого бесхитростного и простодушного – человека страшной наружности, но зато без ненужных хитросплетений в голове, которые затуманивают взгляд – и обращается к нему. – Валтасар, ты что скажешь? Было что в клюве нашего голубка. – Этот страшный тип, к кому обратился Ной Фёдорович, назвав его Валтасаром (из чего начинают проясняться некоторые недоступные до этого момента вещи; по крайнем мере насчёт личности Валтасара, в точном случае, и личности Ноя Фёдоровича, по косвенным указаниям) хоть и польщён этой своей избранностью, но всё же несколько озадачен таким выбором себя, в качестве ответчика и человека обладающего лучшим зрением. И Валтасар, чувствуя особую ответственность за себя, ещё раз посмотрел в сторону голубя, присевшего на журнальный столик у стенки и чего-то там курлыкающего, почесал свой затылок и дал свой ответ. – Я не уверен, что что-то видел.

На что Ной Фёдорович, к некоторой обиде Валтасара, с досадой отмахивается от него рукой и переводит свой взгляд на рядом с ним сидящего человека, более пристойной и не такой дикой наружности, как у Валтасара, и спрашивает его. – А что на это скажет наш Альберт Нобилиевич. У вас как-никак глаз алмаз, и если бы не ваше особое мнение, которое вечно сбивает фокус вашего взгляда, то цены бы вам не было, Альберт Нобилиевич. – И, пожалуй, Ной Фёдорович поспешил посвящать в своё мнение о себе этого Альберта Нобилиевича, как сейчас нами выясняется, человека дюже обидчивого, хоть он и сам себе на уме (чего не должно быть, но вот с Альбертом Нобилиевичем и не такое ещё бывает).

И этот Альберт Нобилиевич, человек безотносительно справедливый к себе, не скрывает того, что он не собирается скрывать – он будет во всём, немыслимо для должного понимания человеком с разумом, противоречить себе и Ною Фёдоровичу. – А что может сказать, Альберт Нобилиевич, когда к нему обращаются не в первую очередь, – вот с такого отстранения от себя, как обычно начал объясняться этот безотносительно относительный человек, – как только удивиться такой наивности спрашивающего в ответ. Меня не считали нужным столько времени спрашивать, не считаясь с моим мнением, полагаясь на любое другое, но только не моё, а когда вдруг поняли, что без Альберта Нобилиевича всё стоит и не движется, то вдруг решили спросить. И как думаете, что после этого вам может сказать Альберт Нобилиевич.

И тут без срочного вмешательства со стороны, со стороны Ноя Фёдоровича, не разберёшься в этих хитросплетениях мысли Альберта Нобилиевича, любящего ходить по кругу. – Так что ты видел, дурень? – жёстко так и по делу спрашивает Ной Фёдорович этого заболтавшегося уже по самое не могу, Альберта Нобилиевича (трюк «Лабиринт Минотавра», потрясший в своё время столько людей, дело рук Альберта Нобилиевича, только с виду такого из себя всего трогательного и беззащитного, когда на самом деле этот Альберт Нобилиевич жуткий тип).

– Ничего. – Сбитый с толку Ноем Фёдоровичем, даёт ответ насупившийся Альберт Нобилиевич. И Ной Фёдорович, поняв, что, таким образом, он толку от этих людей тоже не добьётся, выпрямляется и обращается ко всем вместе.

– Господа, товарищи и иные субъекты активности. – Обращается ко всем Ной Фёдорович. –Давайте посерьёзней отнесёмся к нашему общему делу. Всё-таки мы находимся в одной лодке по интересам. И так по-капитански зваться буду только я, пока кто-то из вас не разгадает представленный мной на ваше рассмотрение фокус. К тому же это я пошёл к вам навстречу, и полностью, за исключением несколько знаковых деталей, раскрыл перед вами внутренние рабочие механизмы по его становлению. И вам осталось только одно, слегка поднапрячь своё воображение и узнать в чём тут фокус. – Ной Фёдорович, чьё необычное имя в связке с этим отчеством, теперь получило своё логичное объяснение (так звали первого допотопного капитана по жизни), посмотрел на людей за столом, ожидая от них проявления сознательности.

Ага, щас, дождёшься от них такой дисциплины мысли. И эти господа, товарищи и как их там ещё назвал Ной Фёдорович… А, иные содержательные люди, в общем, если они о чём-то и думали, но только не о том, о чём хотел Ной Фёдорович.

– И спрашивается, зачем всё это наше будущее дело так вымышлено обставлять? – задался вопросом один из таких содержательных людей, о котором с виду ничего такого удивительного не скажешь (он, скорей всего, интроверт, как и все замечательные своими талантами содержательные люди), но в нём иногда, когда он сам за собой не замечает, проскакивает эта его склонность к своим внутренним талантам. Что это были за таланты, то сейчас, с первого взгляда на него, совершенно не представляется возможным сказать. Но если заглянуть под стол и посмотреть на его босые ноги, которые он вынул из ботинок и чешет их одну об другую, то можно предположить, что он йог, или ещё чего похлеще этого, не для средних умов понимания человека, без рассуждения бросающего себя на амбразуру испытания.

– Ну, вы меня удивляете. – Не скрывая своих удивлённых чувств, говорит Ной Фёдорович, разводя эффектно руки в стороны (это он умеет делать как никто здесь). – Я ещё понимаю нашего подопечного, – он мало что смыслит в наших делах и мне пришлось провести с ним небольшую ознакомительную беседу, типа ликбеза, по основам нашей профессии, – но вы то бывалые иллюзионисты, можно сказать, лучшие из лучших в этой престидижитаторской профессии, и должны уж знать, из чего, из каких составных частей складывается успех всякого фокуса. И если вы забыли, то я напомню. Вовлеченность нашего зрителя, с его одновременным отвлечением на знаковую вещь (здесь по моей отчасти дело уже продвигается), напускной туман (за эти декорации, как раз вы отвечаете) и стена… О ней в своё время поговорим. – Укорил своих, как оказывается коллег, Ной Фёдорович (а вот теперь уже личность Ноя Фёдоровича частично приоткрылась).

И трудно теперь сказать, что убедило коллег Ноя Фёдоровича, – то, что он их укорил, или его похвальба им (вы лучшие из лучших, да ещё и профессионалы своего дела), – но тут у одного из его коллег глаза открылись, и не только буквально, и он откликнулся на этот призыв к их сознательности Ноя Фёдоровича. Это, кстати, был тот самый широкоформатный человек из кафе. Он, конечно, только отчасти себя таким считал, а так-то он, всего лишь слишком наполненный событиями человек. И оттого ему приходилось себя во всём ограничивать, в том числе и от поступавшей к нему информации из вне через зрение. Вот он в этих целях, а не как все думали, чтобы вздремнуть, через раз и прикрывал свои глаза. Хотя всё это, к его тяжёлому сожалению, было бесполезно, и он всё равно всё больше наполнялся, наполнялся…и теперь выглядел в чужих глазах почему-то не полноценным, хоть и слегка полным человеком, а зажравшимся по самое не хочу жирдяем.

А звали этого, скажет так, зажиточного в себе и не упускающего ничего своего из вида человека, как ни странно это прозвучит (а почему, собственно, странно?), Леонидом (Ах, да. У Семирамида Петровича были весьма странные ассоциации с этим именем). И вот этот Леонид приоткрыл глаза, посмотрел на Ноя Фёдоровича, и говорит ему. – Как на духу тебе, Ной, говорю. В клюве голубки был колосок. А вот от каких зерновых, то это не ко мне. – С чем Леонид закрывает свои глаза и тем самым избегает встречных вопросов. В общем, вовремя закрыть глаза на окружающее или на какие-то вещи, очень помогает в жизни.

– Ну тогда, знамение нам в руки и за дело. – Хлопнув в ладоши, радостно сказал Ной Фёдорович, и обратил своё внимание к чёрному ящику. Где он, положив сверху на него свои руки, для начала внушающим страх взглядом посмотрел на своих коллег по магическому искусству, замерших в ожидании нового фокуса со стороны Ноя Фёдоровича. Что и говорить, а иногда бывает просто спокойней, когда от человека ничего не ждёшь, чего в случае с Ноем Фёдоровичем не стоило ждать. А в данном же случае все знали, что от Ноя Фёдоровича всякого можно ожидать, а это почему-то всегда значит какой-то фокус с его стороны. Вот они и опасались за свою нервную систему, к которой лучше всех был подготовлен Леонид, вновь прикрывший свои глаза и начавший сопеть в нос.

– Ну что, приступим. – Сказал Ной Фёдорович и начал приоткрывать крышку чёрного ящика. И хотя ящик уже раз продемонстрировал свою не простую сущность, – в нём может скрываться всякая неожиданность, если его крышку открывает именно Ной Фёдорович, человек не без фантазии и своего желания поразить своих зрителей, – всё же расслабляться не стоит, когда имеешь дело со столь активным на этом магическом поприще человеком, каким является Ной Фёдорович. Для которого не существует никаких правил, и оснований не менять все эти правила по ходу своей жизни он тоже не видит. А это что значит? А то, что если эти господа иллюзионисты, опираясь на одно из правил: «Снаряд два раза в одну и ту же воронку не попадает», рассчитывают на то, что второго голубя в чёрном ящике уж точно не будет, и значит, можно расслабиться, то они зря так наивны насчёт Ноя Фёдоровича. Хотя они всё-таки не столь простодушны и, если обратить своё внимание на их руки, – а они крепко вцепились в подлокотники стульев, – то они готовы ко всякому фокусу со стороны Ноя Фёдоровича.

Между тем, Ной Фёдорович под интригующую музыку, которая проигрывается перед всякой демонстрацией фокуса, стоящую в ушах его коллег иллюзионистов (это рефлекс у них такой), ещё раз обводит руками края чёрного ящика, на мгновение замирает и раз…И крышка без всякого иллюзионистского эффекта открывается. Но коллеги иллюзионисты Ноя Фёдоровича, по собственному опыту знают, да и в их арсенале есть подобные сложные и обманные трюки, что всё ещё не кончено и ещё всякое может быть.

– Чёрный ящик без двойного дна, не чёрный ящик. – Смотря на ящик взглядом «меня не проведёшь», так многозначно рассудил Альберт Нобилиевич.

– Знаю я этого Ноя, – достаточно грубо и предвзято подумал о Ное Фёдоровиче Семирамид Петрович, имеющий все основания и право так предубеждённо на его счёт думать, – запросто может утаить в рукавах своего пиджака того же голубя и сейчас подложить его в чёрный ящик. А потом, как бы спохватившись, посмотрит по сторонам, в поиске голубя, и не обнаружив его с потрясённой мимикой на лице, неожиданно отыщет его в чёрном ящике. Кстати, а где голубь? – задался вопросом Семирамид Петрович и принялся искать этого куда-то запропастившегося голубя.

А Ной Фёдорович к этому времени, со словами: «Ну и что тут у нас?», заглянул в чёрный ящик, затем опустил туда правую руку и после небольшого нащупывания чего-то там, вынимает оттуда…Вынимает оттуда…И третий раз, так всегда необходимый для всякого уважающего себя и свой трюк иллюзиониста (к тому же Ной зажал в кулаке вынутую вещь и без этой временной выдержки не хочет показывать, что он там принёс): Вынимает оттуда… Монету большого достоинства, единственное, что о ней можно сказать, так как она размера больше среднего, и лежит «орлом» к верху.

Ной Фёдорович, положив монету на стол, обводит взглядом заинтересовавшиеся лица своих коллег и соклубников, естественно не сумевших удержаться оттого, чтобы не проверить свои экстрасенсорные способности, – это, несомненно, неразменный рубль (простых рублей в кармане иллюзиониста по факту его магического предназначения не может быть), и меня никто в этом не переубедит, даже сама монета, – вот так решил Семирамид Петрович, так и не отыскавший голубя, – и озвучивает именование этого предмета такого спора в головах иллюзионистов (Семирамид Петрович был не единственным здесь, столь самонадеянным человеком).

– Это мой философский камень. – Говорит Ной Фёдорович, указывая на монету. И хотя монета совершенно не похожа на камень, собравшиеся за столом люди, прекрасно знающие, как иллюзорен окружающий мир, и что глазам своим верить с первого взгляда не стоит, – они (глаза) впадут в заблуждение и тут же обманут, а может и того хуже, заставят влюбиться в того, кто совсем им не пара, – не стали вот так в открытую оспаривать это утверждение Ноя Фёдоровича, человека себе на уме и притом очень сильного не только в словесном диспуте, но и на руках.

Хотя у них возникли некоторые вопросы приземлённого качества. – Мне совершенно непонятно, – переполнившись непониманием Ноя Фёдоровича, подчеркнувшего принадлежность этой выложенной на стол монеты, возмутился про себя Альберт Нобилиевич, – К чему всё это? Чего он боится? Того, что её попытаются присвоить? – начал задаваться вопросами Альберт Нобилиевич, и по мере своего вопросительного недоумения начал постепенно остывать к этому вопросу. А всё потому, что он вдруг понял, что Ной Фёдорович, надо признать, поступил более чем благоразумно, обозначив границы возможностей своих коллег по магическому цеху.

– В нашем деле зевать никак нельзя, – понимающе покачал головой Альберт Нобилиевич, – и за реквизитом нужен глаз да глаз. А иначе…– Но Альберт Нобилиевич дальше не стал продолжать, а он, нащупав в кармане пиджака ручку, явно из реквизита иллюзиониста (только из чьего, не слишком известно), так она была на ощупь интересна, глубоко задумался над этой своей находкой – как оказывается, это Семирамид Петрович, отвлёкшись, выпустил её из виду, и как потом выяснилось, то потерял с концами.

– Как будто и не было её никогда. – Потрясённый этим исчезновением и одновременно потерей ручки, которая только что лежала на столе перед ним, а теперь там пусто, пробормотал Семирамид Петрович, ощупывая стол на предмет тайных замков и ящиков. А ведь ручка не самая простая, из тех шариковых, которые десятками продаются в общей упаковке, и даже не её благородный и в золотой облицовке дорогой вид было самое главное, а цену ей придавало то, что она была подарком ему от Марты. А это уже слишком немало значило, знай Марту, как её знал Семирамид Петрович, и её отношение к собственным подаркам.

Ведь от неё подарков материального свойства и так не дождёшься, – а она в этом деле крайне принципиальна: Семирамид Петрович, вы я надеюсь и верю в вас, не возражаете, что лучший ваш подарок это я! – а уж если такое событие вдруг случилось, и Марта одарила вас, Семирамид Петрович, этой ручкой, то вы уж постарайтесь её не забыть у кого-нибудь в гостях и исписать её раньше времени.

И если насчёт внутреннего содержимого ручки можно было не беспокоиться, Семирамид Петрович держал всё это дело под полным контролем (на запас всегда имелось несколько стержней под завязку наполненных чернилами), то вот насчёт самой ручки, то до этого момента он о ней никогда не забывал, всегда нося её с собой (дома оставлять тоже было небезопасно, зная нелогичный ум Марты, от которой, как и от Ноя Фёдоровича, любой фокус можно ожидать; особенно с ручкой), но как выясняется прямо сейчас, всего этого недостаточно и мало для сохранности ручки для себя и себя перед Мартой.

– Уж я-то знаю отлично Марту. – Сглотнув комок в горле, принялся соображать Семирамид Петрович. – Она ни за что не поверит, что к пропаже ручки я не приложил свою руку. «Твоё бездействие, уже есть преступная халатность, указывающая на твоё безразличие к моему подарку и значит, ко мне», – мгновенно выстроит свою логическую цепочку Марта, со всей силы и злости запахнёт на себе халат, со всё тем же посылом к Семирамиду Петровичу, который всегда сопровождает эти её действия.

Так что теперь становится более понятно, почему Семирамид Петрович всё то время, сколько мы его знаем, столь недовольно себя подразумевал – у него для этого действительно есть достойные его пожалеть основания. И сейчас он, глядя на представленный Ноем Фёдоровичем философский камень в виде монеты, разглядывал его с потребительской позиции.