Его величество и верность до притворства

– Ну что, как баран на новые ворота уставился на меня. – Нервно заявил король глядя на Тужура, чей невменяемый вид (король не смел даже подумать, что у слуг могут быть мысли, и поэтому его задумчивость вида, трактовалась так произвольно) сразу не понравился ему и вызвал глубокую взволнованность. – Говори уже, чего он удумал. – Ну а резкий переход Тужура из своей задумчивости в эту реальность, где на него обрушилось сразу столько вопросов от короля, конечно же, не может не разориентировать его, и сразу же заставить его, уже задаться своим вопросом – к чему или по поводу кого, король так вдруг распалился?

«Это, конечно, всё верно. И то, что король отдаёт должное моему уму, вполне разумно. Но всё-таки, это уж слишком во всём полагаться на мою проницательность». – Тужур в таком своём состоянии мог только так рассудить, после чего он даже позволил себе забыться и покачать головой, снисходительно глядя на этого, целиком от него зависящего короля. Ну а такое дерзновенное покачивание головой Тужура или вообще слуги, осмелившегося указать на наличие у себя шеи, а значит своего мнения (а это страшное преступление в глазах короля, в присутствии которого не может быть иного мнения, кроме его), может говорить только об одном – ему королю грозит огромная опасность и что теперь ему, пожалуй, прежде чем указывать на свою самостоятельность, нужно семь раз подумать или отмерить. И качать или не дай боже крутить головой, уже может быть отныне не его прерогатива.

Между тем Тужур вспомнив, что от него требовал король, уже было приготовился дать подробный отчёт насчёт того, что там с герцогом де Гизом стряслось, как вдруг понял, что он за всем этим разбором выбора герцога и забыл о том, зачем его посылали. Ну а эти и, в общем, все герцоги, определённо питая к Тужуру недружественные чувства, в очередной раз ввели его в заблуждение и, обрадовав, что ему не нужно теперь делать между ними выбор, тем самым заставили его обо всём забыть. Что в одно мгновение заставляет Тужура явственно побледнеть. Ну а такие цветовые изменения лица Тужура быстро примечаются королём, который и сам начинает, потирая свою шею, бледнеть от своих новых и старых домысливаний. После чего король не выдерживает всех своих на счёт себя и своей будущности тягостных мыслей, сделав резкий шаг в сторону Тужура, зловеще, то есть тихо, с баритональными нотками в голосе, спрашивает его:

– Говори всё как на духу. Герцог надумал мне изменить?

И хотя страшный голос короля должен был вызвать волнение и трепет в душе Тужура, всё же он, что за бесчувственная скотина, не только не посочувствовал королю, а скорее даже усмехнулся, и хорошо, что только про себя. Где он (про себя), всегда позволяя себе не просто лишнее, но и всё то, что захочет, и сейчас в эти минуты когда король пребывает в огромном насчёт себя сомнении, вместо того чтобы сразу поддержать его, принялся насмехаться над ним. «Да ты меня просто удивляешь. Ха-ха. И когда это герцог де Гиз о чём-нибудь другом, кроме этого думал. Да ведь об этом во всём дворце, всем до единого, включая глухого кравчего Селюка, известно». – Глядя на внимающего ему короля, который только и ждал, когда он Тужур даст ответ, рассуждал Тужур.

«Подразнить, что ли его? – непроизвольно нахмурив свои брови, Тужур заставил вздрогнуть короля от предчувствия неизбежности своей судьбы, которая в данный момент зависела от того, что скажет Тужур. – Ладно уж, разжалобил ты меня, и я, так и быть, пожалею твою королевскую особу. Эх, как вы короли жили бы без нас», – Тужур больше, конечно, переживая за судьбу государства, а не за личность короля, глубоко вздохнул и, решив не расшатывать государственные устои, дал свой глубокомысленный (что за вредный характер) ответ:

– Да с кем этот герцог, может вам изменить-то?

А вот этот, с долей вопросительности ответ Тужура, оказался для короля куда более действенным, нежели бы, если он сказал, что герцог ни о чём таком не помышляет и что он всегда, в своей специфической герцогской манере, верен короне, что было бы откровенным враньём.

«И вправду, а с кем этот (если король был в крайней степени раздражён, то он таким обезличенным словом, подчёркивал свою немилость к тому или иному вельможе) герцог, может мне изменить. Да и если навскидку припомнить весь его родственный и другой, какой круг, то там ни одного симпатичного лица не увидишь, а только одно вырождение рода и просматривается. Ну а природа, что и говорить, а никогда не ошибается». – Отодвинув в сторону эмоциональность, как он это делал всегда в государственных делах, за что его и прозвали справедливым, король Луи успокоил себя и вновь принял здоровый вид лица, который только из-за слоя белил, не смог проявиться и напугать Тужура.

Ну а состояние уравновешенности всегда придаёт величия любой, что уж говорить о королевской особе, и Луи уже спокойный за свою шею, чего не скажешь о шее герцога, дабы развеять последние сомнения насчёт продолжительности жизни герцога, спрашивает Тужура:

– Да-да, а я и забыл. – Усмехнулся король. Тужур же в ответ на эти слова короля, даже взволновался от верности своих прежних догадок, отчего его зад вновь начал чувствительно чесаться. – Ведь на эти их рожи без слёз не посмотришь. Одно прегрешение, вырождение и упадок физических и нравственных сил. Где сам герцог, как раз и есть олицетворение всего самого ничтожного и пагубного. – Король вытер набежавшую смешливую слезу (но об этом знал только он), глубоко вздохнул, видимо ему так было слезливо весело смотреть на эти титульные лица окружения герцога де Гиза.

– Да они все сплошь уже не молоды, вечно недовольны, угрюмы, да и судя по их старомодным камзолам, совершенно гнушаются следовать новым веяниям моды, что уже одно не приемлемо при дворе и в скором времени вызовет недовольство и бунт. И спрашивается, на что они собираются рассчитывать, чтобы удержать власть, какую привлекательную идею они могут предложить для своих будущих вассалов. – Король, перебирая лица окружения герцога де Гиза, попытался прочитать по их лицам, на какую умственную деятельность они способны и чего вообще от них можно ждать. И первое, что даже не пришло на ум королю, а ему захотелось сделать, так это почесать свою шею, которая всегда на интуитивном уровне, остро чувствовала, на что способны те или иные лица.

– Ну, раз только так. – Помрачнел король, получив от своей шеи эту недвусмысленную подсказку. – Но этого всё равно мало, для того чтобы суметь более менее продолжительное время удержаться на троне. – Сделал для себя воодушевляющий вывод король. После чего король, видимо, решив как-то им помочь, как требует этикет (со слугами он, конечно, мог себе всякое позволить, но такова уж выучка короля, что он иногда даже при слугах срывается на установленные его королевскими предками правила), так, за между прочим, спрашивает Тужура:

– Ну а что же всё-таки, герцог там поделывает?

На что Тужур хотел было опять дерзнуть, ответив: «А тебе ли не большая разница. Ведь ты всё равно тут же забудешь о нём», – но появление господина де Люиня, играющего в сегодняшней постановке балета главную роль – Ринальдо (а раз так, то этого Люиня стоит опасаться. И кто знает, какую при этом тайную роль он играет при короле. Ведь не зря королева, так демонстративно говорила о нём, что он демон, который овладел королём, сделав его глухим, слепым и немым), заставило Тужура, находящего в сложных отношениях с демонами и с другой нечистой силой, быть более осмотрительным в своих выражениях.

– Герцог, как всегда находится не в себе и всё больше нервничает (Тужур решил быть честным и не щадить чувств и репутацию герцога). А когда герцог находится в таком волнительном состоянии, то ему непременно хочется выплеснуть все свои излишки желчи на окружающих. Где на этот раз ему под руку попался и как мне кажется, совсем не случайно – Генрих Анжуйский. – Тужур этим своим заявлением вызвал большую заинтересованность у короля и присоединившегося к нему де Люиня, который и прибыл-то к королю лишь для того чтобы получить указания о начале балета, а тут такое дело.

– Ну, что замолчал. Давай, продолжай. – Заметив нерешительность, не любившего присутствия третьих лиц Тужура, король подтолкнул его к продолжению рассказа.

– Да, в общем, всё как всегда, сговорились они на завтра – каждый от себя выставить дуэлянтов. – Кратко сказал Тужур, посчитав, что эта тёмная личность де Люиня недостойна его художественного красноречия.

– Да что они себе позволяют. – Потемнел в глазах король. – Я же в своём последнем эдикте строго настрого указал на недопустимость проведения дуэлей.

– Ваше величество, позвольте мне предположить. – Сказал де Люинь королю, при этом недвусмысленно посмотрев на Тужура, который тут же отсылается королём от себя, чтобы постоять где-нибудь поблизости за углом и ждать, что о нём вспомнят и позовут. «И тогда спрашивается, зачем меня выгонять, если я стоя здесь за углом, и так буду всё отлично слышать?», – как всегда нет предела возмущению Тужура, чьё не понимание этих королевских, по его мнению, по большей части глупых поступков, достигло своих прежних – небывалых высот.

Что, совершенно не волновало оставшихся лиц, и как только Тужур покинул короля, Люинь заговорил:

– Ваше величество и без меня великолепно знают, что придворные для себя могут придумать любое оправдание каким бы то ни было своим действиям, и они может быть, специально идут в пику вашим эдиктам и указаниям. «Когда дело касается чести, то нам даже король (простите ваше величество) не указ», – непременно заявят они, только потребуй от них объяснений. А какую спрашивается отстаивает честь, всему Парижу известный дуэлянт Франсуа де Монморанси Бутвиль, который в своих поединках использует любые и довольно бесчестные приёмы. Так последнего своего соперника он просто обманул, предложив ему снять шпоры. И когда тот, нагнувшись, попытался выполнить эту его просьбу, то этот Бутвиль, без зазрения совести, которой у него, как и чести нет, взял и проткнул его.

– Неужели. – Воскликнул изумлённый король, который всякий раз слыша о нарушении добродетели, испытывал душевную боль; отчего он даже вспыхнул от ярости.

– Всё так. – Развёл руками Люинь. – Но вы-то, ваше величество, понимаете, что здесь дело не в одном этом Бутвиле. Ведь в последнее время слишком уж часты стали происходить все эти нарушения ваших эдиктов, которые вами, не из какой-то там прихоти, а для укрепления государственности, где её основа королевская власть, изданы.

– Но что же делать? – удручённо спросил король.

– Начать действовать. – Приблизившись насколько можно и даже за пределы этикета, близко к королю, тихо проговорил Люинь. На что король ничего не произнёс, а лишь понятливо для Люиня кивнул головой. Что стало огромной неожиданностью для Тужура, чьи уши прямо-таки горели любопытством. При этом Люинь мог бы и не хитрить и увиливать, опускаясь до шепота, звуки которого легко читались Тужуром, когда такая неуловимая для Тужура хитрость короля, достигла своей единственной цели – только ушей Люиня, и в свою очередь, определённо не способствовала их с Тужуром доверительным отношениям. И Тужуру не по собственной, а по королевской воле, пришлось вновь затаить на него и этого Люиня обиду (на короля даже больше).

– Нет уж, пусть король даже не надеется на то, что он своим ударом ноги, сможет размягчив какой другой придворный зад, тем самым добиться от него большего понимания, чем я. – С яростью и с долей ностальгии вспомнил Тужур свою особую отмеченность королём. А ведь король и это без ложной скромности можно сказать, никого другого из своих слуг (а в их состав входят практически все, в том числе и принцы крови), кроме Тужура, так не отмечал как его.

Сам же король после слов Люиня прибывал в глубоком раздумье, чему способствовала его врождённая нерешительность, которая в свою очередь зиждилась на его одиноком положении, где он никому не мог довериться, кроме разве, что только на Люиня – всего-то мелкого дворянина, который был когда-то смотрителем его птичника, а теперь занимал приближенное положение при нём. Но что может один Люинь, когда в противоположность ему стоят, хоть и находящиеся во взаимных распрях, но куда более многочисленные противные партии претендентов на власть – с одной стороны во главе с королевой матерью и этим её фаворитом Кончини и с другой стороны, только и ждущие любой слабости короля, имеющие своё извращённое мыслями и развратом право на трон, принцы крови и кровавые герцоги. А ведь этому Люиню в большей, чем королю степени, есть на кого опереться – у него есть семья, которая всегда будет горой стоять за него, тогда как у любого короля, как раз семья и есть главное королевское проклятие. И его семья, спит и видит, когда она, наконец-то, за счёт его обездолить себя. И королю на свою семью, уж точно лучше не стоит рассчитывать.

– В государственных делах я не имею право давать волю эмоциям. – В пику сказанному, слишком эмоционально сказал король. – И кто знает, возможно, это испытание регентством, мне ниспослано провидением. – Уже нервно сказал король, который, судя по его искажённому гримасами выразительности лицу, с трудом переживал это ниспосланное ему испытание.

«Или матушкой. – Со своей стороны выразительно подумал и не сдержанно покачал головой Люинь (это одна из привилегий фаворитов короля, пока не опасающихся того, что это их движение головой, будет воспринято не как сигнал к действию – позвать палача). – Королю нужно подать какой-то сигнал, который был бы им воспринят, как знак свыше. И тогда он переступит через свою неуверенность, которую с самого рождения и поощряет королева. – Сделал вывод Люинь».

– Мне нужно ещё время, чтобы как следует подумать. – Подвёл итог разговору король Луи, решив положиться на волю проведения, которое обязательно даст ему подсказку.

– Я хотел заметить, что маршал д’Анкра (Люинь, определённо догадываясь, что король как всегда колеблется и для того чтобы король, наконец-то, принял хоть какое-то решение, его нужно подтолкнуть, то для этого необходимо разжечь в нём Его королевское величество. И он поэтому, специально назвал Кончини этим невыносимым для ушей короля титулом), несмотря на всю свою самоуверенность и глупость, между тем не остановится на достигнутом и со временем попытается настолько сильно укрепить свою власть при дворе, что … – Но Люинь не смог закончить своё предложение, так как Луи в нервном порыве, до болевых ощущений схватил его за плечо, что и заставило Люиня замолчать. Правда это была всего лишь минутная слабость, которую себе позволял король, находясь в обществе Люиня. И как только к королю вернулось самообладание, он отпустил Люиня и своим молчаливым вниманием, дал тому понять, что тот может продолжать.

Люинь же решив, что продолжать разговор в прежнем словесном тоне не имеет большого смысла, указующе посмотрел в сторону занавеса, за которым скрывался зрительский зал и сказал:

– Ваше величество, можно говорить очень много, но всего лишь одного взгляда туда, на ваших придворных, несмотря на всю их изобретательность в лицедействе и лицемерии, хватит для того чтобы всё понять и прийти к нужному для вашего величества и государства решению. – Сказал Люинь и король бросив вслед за ним свой взгляд в ту сторону, где находилась жаждущая много чего (и так до бесконечности) от его королевского высочества публика, решил ещё раз внимательно взглянуть на все эти придворные или всё же больше притворные лица слуг своего величества.

После чего король вместе с Люинем приблизился к импровизированному занавесу и, отодвинув его от стены, вновь заглянул в зал. Где сразу же и наткнулся на такое ненавистное, полное самодовольства лицо Кончини, с рядом сидящей с ним его супругой Леонорой Галиган, которая с вызовом для его королевского мнения, придерживающегося простоты в одеянии, была вся одета в кружева и драгоценности, что подчёркивало её высокий статус при дворе. Что заставляет короля в тот же момент одёрнуться и с гневом в глазах посмотреть на Люиня.

– Сил моих больше нет смотреть на него. – Чуть ли не с яростью сказал Луи.

– Ваше величество, мне как самому вашему верному слуге, больше ничего не надо говорить. Я всё понял и без слов. – Сказав, многозначительно посмотрел на короля Люинь. На что следует еле заметный кивок короля и Люинь в свою очередь, позволяет себе такую же кивающую ответность.

– И совсем скоро, эти великолепные подвески, будут преподнесены вам. – Говорит Люинь, указывая королю на этот яркий блеск подвешенных на ленте подвесок, которые, как символ их влияния при дворе, украшали Леонору. – Король же, никогда не придававшего большого значения драгоценностям, в ответ на слова Люиня, внимательно посмотрел на этот объект драгоценного украшения и запомнил.

Глава 4

Акт III. Второстепенные лица, так верующие в то, что и последние, при сопутствующих успеху обстоятельствах, станут первыми

– А наш ипохондрик, не так-то прост, как кажется. – Наклонившись к свой супруге, Леоноре Галиган, прошептал ей на ухо слегка довольный своим местом рядом с королевой и, конечно же, чрезмерно самим собой – бывший уже и сам не помнит когда это было, нотариусом (а это значит неправда), а сейчас ставший маршалом д’Анкра, Кончини. Ну а чтобы это твёрдо запомнить, Кончини через раз поглядывал на себя в различные отражения зеркальных поверхностей окружающего его великолепия (больше всего он любил смотреть на лебезения перед собой герцогских особ, что являлось самым лучшим доказательством его высокопоставленности). – Это же надо так хитроумно, практически из ничего (и теперь смотри это его представление и думай, какой символизм у него заложен в нём) из-за какой-то задержки начала балета, устроить такой спектакль.

– А я тебе, что говорила. Он ещё себя покажет и не с той стороны, на которую мы рассчитывали. – Злобно отшепталась в ответ Леонора.

– Да ты так не переживай. – Поморщился в ответ Кончини, не терпящий в чужих устах любого намёка на своё первознание и большую значимость, чем она есть у него. Что вынуждает Кончини, в независимости от возможной правоты и когда-то, может быть во сне (так думал Кончини) сказанного Леонорой, чьи связи и позволили ему подняться или даже взлететь, вначале в глазах королевы, а затем и при дворе, не соглашаться и противоречить ей, и даже здравому смыслу.

– Я думаю, что это всего лишь очередной приступ ипохондрии, ни на что уже не способного короля. – Самодовольно заявил Кончини, за чьими плечами теперь, как и у короля – единственного при дворе, имелась вооружённая охрана.

– А я бы всё же на твоём месте была более осмотрительной. – Как и ожидалось Кончини, Леонора не стала безмолвно воздавать должное его величию, пока что маршала, а из-за своего женского несовершенства, решила омрачить ему настроение, присовокупив и свои заслуги в деле становления его, как маршала. Правда на этот раз Леонора, можно сказать, перешла все грани, не только приличия, но и разумного, раз она так прямо предъявляет свои претензии на его, только его место.

«Да как это всё понимать?! – переполнился возмущением про себя, Кончини бросив испепеляющий взгляд на не такую уж верную Леонору, как, впрочем, он никогда, и не думал, и не знал. – Она что, хочет занять моё маршальское место. Ну и дура же она. Право, не понимаю, на что она рассчитывает. Ведь женщин маршалов не бывает. Да и королева мать не позволит. – С надеждой и с некоторым сомнением, Кончини посмотрел на королеву мать, приходящуюся молочной сестрой Леоноре, которая, в общем-то, и пленила его этой своей близостью к королевскому двору. – Хотя от всех этих женщин всякого можно ожидать». – Кончини от всех этих своих прискорбных мыслей, где ему для своего ведущего положения при дворе приходиться полагаться на эту ветреную женскую неосновательность, даже несколько приуныл.

Между тем Леонора, как она всегда делала, не обращая внимания на все эти вольнодумствования Кончини, будучи сама себе на уме, принялась здраво про себя рассуждать:

– А я просто убеждена, что он специально затягивает начало представления, чтобы как можно сильнее накалить внутреннюю дворцовую обстановку и ещё больше всех между собой перессорить. Ведь здесь даже не нужно быть королём, чтобы не понимать, что оставлять на долгое время в одном ограниченном только собою пространстве, столько властных, с правом видения себя выше других вельмож, переворотом в умах подобно. Ну а такие умственные затмения, от всей этой, в независимости от погоды, всё равно душной обстановки дворца, которую усугубляют ненавистные физиономии всех этих, до чего же напыщенных придворных, могут привести ко всякому, в том числе и смертоубийственному нетерпению. При этом даже те вельможи, кто в виду своей, по возрасту близости к смерти или склонности к сытому столу и меланхолии, ранее не испытывал особых чувств к чужеродным лицам, и то, после такого долгого совместного нахождения бок о бок, незнамо с кем, начинают постепенно ненавидеть своих соседей по залу. Да. Он, несомненно, пытается стравить всех своих врагов между собой. – Леонора не питая особой приязни к собравшейся придворной публике, сжав свои губы посмотрела на это море голов, уже начавшееся раскачиваясь, понемногу волноваться.

– Да и мой муженёк, слишком уж прямолинеен и неповоротлив. – Посмотрев на пышущего самодовольством Кончини, нахмурилась Леонора, для которой в этой слепой, а другой она не бывает, самоуверенности Кончини, были как плюсы, так и свои большие минусы. И если пока плюсы такой слепоты Кончини преобладали над минусами, то это положение вещей её вполне устраивало, но сейчас её интуиция подсказывала ей, что та пора до времени, когда всему этому благополучию приходит конец, так сказать начинает подавать, пока хоть и неявные, но уже свои признаки наступления. А это требует от неё большой осмотрительности.

И Леонора со злости на эту неповоротливость Кончини, взяла, и со всей силы ущипнула его за ногу, чем вывела того из своего невозмутимого состояния. Отчего он тут же дёрнувшись от этой резкой и главное неожиданной боли, недоумённо посмотрев на Леонору, и в негодовании даже задрожал в усиках и бородке. Но Кончини не на того напал и Леонора, не давая возможности Кончини выдавить из себя ни одного слова проклятия, на которые Кончини был большой мастер (нотариальное прошлое частенько берёт слово), быстро затыкает ему рот уже своим возмущением.