Навье и новь. Книга 1. Звездный рой

Лучи света лились прозрачными водопадами, образуя небольшие светлоокие озёрца в том месте, где они касались пыльного и захламлённого пола.

От соприкосновения световых потоков с полом вверх устремлялись тысячи искрящихся брызг в виде мельчайших невесомых пылинок. С ними-то и разговаривал Устин.

А с кем ему ещё, бедняге, разговаривать? Его речь теперь напоминала хлопанье на сквозняках обветшалых дверей сарая, висящих к тому же на одной петле.

Речь его скрипела, такала и дыкала.

Лицо при этом конвульсивно искривлялось, рот перекашивался, глаза прищуривались. Он не произносил звуки, он рожал их в муках, и потому прослыл заикой и молчуном.

Но судьба, сотворив с ним такое, не успокоилась, как раздражённый скульптор продолжает тюкать зубилом по заготовке, уже понимая, что шедевру если и быть, то, вероятно, завтра и не с этим материалом, так и природа заново открывала миру Устина.

И прежде щуплый, однако статный, с крепкими мышцами теперь он являл жалкое зрелище: покатые плечи, слегка сутулый позвоночник, напоминающий вопросительный знак, отчего живот рахитично выпирал вперёд, как он не старался его втягивать.

На исхудавшей подвижной шее крутилась любопытная голова. Одно в нём неожиданно удивляло. Над впалыми щёка-ми, в глазах, ясно и без искажений отражался мир, словно то были не глаза вовсе, а зеркало воды, обладающее редким светло-голубым цветом, и свойством светится изнутри.

От глаз к вискам, высохшими руслами, разбегались веером морщины. Лоб напоминал утёс, высокий, но всегда скрытый под хаосом густой растительности волос, образующих непокорную чёлку.

– Не веришь, а вот слушай.

Устин придвинулся к слуховому окну. Почему он выбрал в собеседники пыль? Кремний. Он вычитал, что основу пыли, кроме остатков жизнедеятельности, составляет частички кремния и прочих минералов, стёртые временем до состояния практически невесомого, позволяющего парить при любом сквозняке.

Если люди разговаривают с устройствами, основу которых составляют те же химические элементы, почему и ему не сидеть вот так на чердаке и не беседовать с пылью. И тут важно учесть: гаджеты людей – хитро-замудрённые устройства, – как и любая искусственная вещь, ограничена техническими условностями, а эта пыль границ не имеет.

Объём её памяти – вся видимая и невидимая Вселенная.

Возможно вон та пылинка, что кружит в солнечном водовороте, свидетельница доисторических событий и видела рождение Земли, или звёздный ветер занёс её из далёкой галактики.

Живое, ничем не ограниченное воображение Устина творило собственные миры из крупиц, на которые если и обращал кто-то внимание из смертных, то лишь, наверное, домохозяйки и уборщицы, бесконечно моя полы и обмахивая мебель тряпками, досадливо морщась при этом и чихая.

В пылинках он мог узреть горы, а в горах – прах.

– Ты же знаешь: на днях мне пришлось менять водительские права. Проходить медицинскую комиссию, я тебе так скажу – суета…

Устин вздохнул и утвердительно покачал острым подбородком:

– Да, так вот, комиссия располагается в больничном городке и как раз по соседству с «Мавзолеем» – последнем приюте всех усопших нашего города.

А вокруг, напоминая поросят присосавшихся к мамаше, расплодились похоронные бюро и прочие конторы, всегда сопутствующие усопшим, и обхаживающие родных и близких в нелёгкую минуту последнего прощания.

Думаешь, там работают сердобольные и неравнодушные люди? – снова вздох, но сейчас подбородок настроен скептически. – Вывески – одна другой заманчивее: «Стиксы», «Хароны», «Обелиски»…

– Нет, знаешь ли, – Устин печально улыбнулся, – «Василисков» я там не приметил. И среди всех этих заведующих загробным миром где-то затерялась моя комиссия.

Признаюсь, искал долго, пока не подошёл к неприметной двери, внушительно обитой жестью, на ней листок формата Л-4 и стандартным шрифтом сказано о том, что искомая комиссия располагается именно тут.

Не без усилия толкаю дверь, преодолевая пружинную несговорчивость, и сразу погружаюсь в сумрачную настороженность коридора.

Причем сразу на распутье. Длинный рукав, невзрачный с затёртым линолеумом и обшарпанными стенами, исчезал налево и в темноту.

Зато прямо – благодать, поблёскивает в неоновом свете ламинат, красуются свежей краской гладкие поверхности, и вход – врата, широкие и настежь распахнутые…

Вот ты бы куда пошла, пыль, будь на моём месте?

То-то же.

Я и шагнул.

Глаза ещё не привыкли после улицы, щурюсь и вижу – красота, кругом лепнина, вензеля, торжественный бархат!

Вот, думаю, сервис дошёл, как встречают живого человека! Вдоль стен немые тени в ряд. Меня озарило: очередь! Вот с очередями у нас прямо-таки беда, сколько не пытались, как ни решали этот вопрос, людей так и тянет дышать соседу в затылок.

Ну ничего, мы люди привыкшие, подхожу к первому от двери и спрашиваю:

– Кто крайним будет? (Человек я не суеверный, но люди вокруг…)

Не успел я договорить, как тут же осёкся – гроб!

То, что я принял за очередь на медкомиссию, был длинный ряд гробов, прислонённых к стене, а лепнина, и малиновый бархат – всё, так сказать, для настроения…

Нет, зачем же, ну конечно не мёртвых. Хотя…

Тут-то я и прозрел, когда глаза привыкли к полумраку. Как я шарахнулся оттуда. Думаешь смешно? Мол, пускай мёртвые позабавятся в последний раз, пока их душеньки ещё бродят по земле.

Я выскочил оттуда и опрометью бросился во тьму длинного коридора и чуть не налетел с размаху на дверь, так велик был страх столкнуться впотьмах с призраками.

На всякий случай предварительно постучался, мне не ответили, но из-за двери кто-то приглушённо бубнил.

Имея уже горький опыт, вхожу и, стараясь привыкнуть к дневному свету, беспрепятственно приникающего через окна, молчу. Светлое пятно помолчав, бесстрастно осведомилось хриплым тенором:

– Вы на комиссию?

Свет чересчур ярок, в хриплом голосе было мало жизни, какая-то сухая механистичность и я, щурясь, уточняю:

– Комиссия для живых? – и тут же поправляюсь, – ну, то есть, на водительские права?

Возникла неловкая пауза, за время которой я снова обрёл способность видеть.

За корявыми столами сидели люди в медицинских халатах и все дружно рассматривали меня, так смотрят на идиотов или на то, что малопонятно разуму, и вызывает, по крайней мере, недоумение к чему-то потустороннему.

Я извинился и был принят.

Мне продлили право на вождение.

Молчаливо продолжала кружиться пыль.

– История неординарная. Из ряда вон выходящая. Но не для меня. Чем больше я вглядываюсь в наш мир, тем навязчивее одна мысль.

– Глупость, конечно, – Устин отмахнулся ладонью и тут же сделал ею жест, приглашающий поразмыслить вместе, – но кто знает. Кто знает…. Уж очень все вокруг стараются укрепить меня в том открытии.