Навье и новь. Книга 1. Звездный рой

Татьавосов ухмыльнулся сравнению, ещё никогда прежде он не сравнивал себя с псом, он всегда превозносил свою должность и считал свою особу, если не гениальным, то, по крайней мере, талантливым управленцем.

– Папенька, папенька, вы были директором этого чудесного санатория, ваш сын станет его владельцем!

От слова «владелец» у него сразу пересохло во рту и сладко засосало под ложечкой, ему пришлось сглотнуть и протянуть руку к графину с водой.

Жаль, что не всего санатория, придётся жертвовать «олимпийским богам», то бишь, Москве. Жертвовать щедро – отдать половину, но зато вторая половина санатория – моя! Пусть подавятся там! Сергей Эразмович оставил кресло и нервно заходил по кабинету.

Он был не прочь проглотить весь лакомый кусок, и вначале подумывал об этом, когда стал прощупывать настроения.

Но затем отказался и без сожаления разрезал санаторий пополам: мне половина, а когда и богам всего лишь половину – чем я не небожитель! На том и успокоился. В сказках повторения служат сюжету, в жизни сопутствуют упорным людям, судьбе…

Итак, юбилей, на нём многое и решится. Юбилей для прессы, для ничего неподозревающих работников, юбилей – шарики в небо, для посвящённых юбилей – смотрины.

Так приглашают невинную ничего не подозревающую девушку в зал на всеобщее обозрение, дескать, приди, порадуй гостей, а сами сватают за богатого или перспективного жениха.

Она, несчастная, вся живущая мечтами о принце и любви неземной, порхает среди приглашённых, щебечет о солнце и тучках, а похотливые глаза, пока ещё тайно, ещё осторожно ощупывают её фигуру, талию, грудь…

Нетерпеливые губы облизывает змеиный язык, глаза вожделеют и творят разврат и насилие.

Санаторий, предчувствуя нехорошее, готовился к юбилею стоически, безмолвные стены, покосившиеся балюстрады, и вместе с тем, присущим ему от рождения, величием и достоинством замысла сотворения.

* * *

Ничтожества!

Можно разделить на бумаге, можно возвести ограды, можно стать и владельцем моим, но замысла, но вдохновения породившего меня из небытия вам никогда не приватизировать, не украсть, не спрятать.

Тот дух, что сопровождает все великие революции, призванные напомнить самоуверенным господам о не вечности всякого бытия, а тем паче бытия основанного на чьих-то корыстных интересах, на фальшивом благородстве, прячущего свою истинную физиологию под бархатом, горностаевыми мехами и драгоценными коронами, на ложной святости, святой лишь языком псалмов, но всякий раз распинающей слово в угоду тщетного – тот дух вам не доступен.

Да, он умрёт, соприкоснувшись с мёртвым. Вернее, дух покинет творение, так же как первый порыв, первые бойцы, вдохновлённые вечным – погибнут.

Потому что их жизнь – не года, но творение.

И только творцам известно, что вечное может легко умещаться в кратком миге и миг длится вечно.

Люди современные, так называемые исследователи, будут копошиться в архивах, ковыряться в биографиях, выуживать факты, имеющие тот или иной привкус (солёный, сладкий, остро-жгучий, «с запашком»).

Так черви поглощают труп, постепенно превращая его в прах, они, черви, могут рассказать о теле больше чем многие анатомы.

И рассказывают, и пишут, многословно и пышно.

Но чего они никогда не поймут и что им недоступно – что вдохновляло живую плоть отдать свою жизнь во имя жизни других, не требуя взамен благодарности.

Ничего взамен.

Как так можно?! В тот миг, на краю вечности, неизвестному герою было неважно словоблудие грядущих поколений, которые назовут его поступок, кто революцией, кто переворотом, куда важнее осознать, что он погибает за счастье грядущее.

Одно на всех, по справедливости и по-братски. Он погибал, но не умирал подобно большинству его соотечественников, медленно, жадно отсчитывающих года, наполняя их стоном немощей и болезней, но цепляясь за капиталы и наследства мёртвой хваткой.

Революции задумывают и совершают неравнодушные, в ком боль чужая отзывается как своя.

Революции совершают единицы, они призывают тысячу, ну другую, не более. Они берут не числом, но духом.

А далее по закону снежной лавины, революционный порыв подхватывает случайных, а следом подключаются расчётливые. Те, сметливые, кто, важно рассуждая, подметит: о власть! Это возможности.

Современники, ваши досужие рассуждения, напоминают диспуты сытых стервятников на теле изобретателя, мечтавшего о полёте, и взлетевшего-таки вопреки всем мнениям и судьям в академических шапочках.

Он был одно мгновение (большего порой и не надо) среди облаков, и успел крикнуть: «Человечество, я дарю тебе полёт!» Гибель его была стремительна и прекрасна.

Важные, раздутые от обжорства птицы, перекрикивая одна другую доказывают: «Он пытался взлететь и не нашёл опоры в воздухе». – «Он падал, как падает любое тело…»

Сами они на тот момент взлететь не могли, по причине вполне банальной – обжорство. Им и невдомёк, что полёт авиатора заключался не в крыльях, не в опоре на воздух, он был в том крике: «Человечество, я дарю тебе полёт!»

Крик, обращённый не ко множеству, но в единственном числе, в той радости, которой он был преисполнен, мелкого не замечают.

Из звуков революционного клича, с которым восстали те немногие тысячи, и был рождён санаторий.

Подобные шедевры на кромке морского прибоя, открытые ветрам и кругозорам, могли возвести вчерашние узники, обретшие в борьбе свободу. Они вдохнули свою радость в каждый камень:

– Я хочу, чтобы шахтёры, не видящие солнца в своих подземельях, отдыхали как цари, и пусть фонтаны осыпают их золотыми брызгами, аркады возносят под небеса.