Навье и новь. Книга 1. Звездный рой

Иосиф остался стоять, задумчиво и тревожно теребя бородёнку. Вот оно счастье, любовница она сладкая, да всё ж чужая.

Он, с чего-то, вспомнил свой грешок – Ефросинью, сироту молодою, живущую его милостями, и решил повременить, кто его знает, может ещё и обернётся всё.

И тот же Матвей махнёт рукой и скажет: а не нальёшь ли Иосиф вина твоего горького для поправки здоровья в боях революционных искалеченного!

Но когда увидел зарево над кабаком, понял: никогда уже, как прежде, не придёт Матвей.

Резонно решив, что там, куда маршируют вооружённые отряды, вряд ли можно найти спокойное житьё, Иосиф двинулся не в донские степи, откуда веяло зноем, словно там полыхали пожары, а стеганул сытую лошадь, откормленную отборным овсом, дёрнул поводья и направился постепенно сворачивая в сторону Дербента, где по рассказам плескалось тёплое и ласковое море.

Просчитался он или нет, но страх, гнавший всю дорогу разбитого горем Иосифа, в конце пути превратился в панику, передавшуюся ему от таких же, как и он, невольных кочевников. Брожение было всеобщим и люди, словно в диком хмелю, вытворяли такое, о чём в другие времена стеснялись и подумать.

– Люди совсем потеряли совесть, – стенал Иосиф, наблюдая, как тает в пути его имущество, нажитое честным трудом.

Кстати, где-то под Астраханью его честную жизнь и все её устои подвергли такой ревизии.

Какой-то хмурый тип в кожаной куртке и с маузером на боку глянул так с коня буданного, что Иосиф, сам не понимая как, послушав пламенные речи, легко расстался с одной из своих лошадей и тарантасом.

– Так-то лучше, папаша, хоть раз твоя лошадка честно послужит трудовому народу, а не мироедам.

– Да, – покорно охотно отозвался Иосиф, чувствую себя одновременно обворованным и вбирая некую, не усвоенную им пока ещё новую справедливость.

Он оглядел сваленные вещи, пылившиеся посреди шляха, серебряные подсвечники, хрусталь и фарфор, цветные шелка и слёзы обновления текли по его впалым щекам: ничего, главное, что сам жив.

Осознание истинных ценностей пришло к нему запоздало. Чуть раньше, на обочине такого же шляха он схоронил сына, пытавшегося дискутировать с вооружёнными конниками по вопросам морали и нравственности. Те долго не вникали в доводы сына:

– Ты сам-то у кого это всё спёр, признавайся гадёныш?

– Да, как вы смеете, сволочи! Да я честным образом…

То были последние слова сына, не поверили его глазам, в которых праведный гнев труженика и кормильца полыхал.

Иосиф корил себя: сам завёлся, и чего заартачился: не отдам! Чем разгневали мы тебя, бог наш, за что кары небесные такие?

Была жизнь тихая, узаконенная, каждый добром прирастал. Теперь время люциферово и племя его восстало, – сидел он возле свеженасыпанного могильного холмика и посыпал голову прахом придорожным.

Внук, забытый всеми, стоял в стороне, удивлённо рассматривая согнувшегося на коленях деда.

Деда, в котором он прежде выдел только кладезь премудрости и всяческих ветхих поучений. До этого дед чаще молчал, провожая, таких же, как и он, горемык, желчным взглядом, беспрестанно подстёгивая лошадь. Отъедет подальше, сплюнет и качает шляпой:

– Что, дождались свободы, дети Содома. Теперь мечетесь, руки заламываете и баб стенающих слушаетесь. Поделом, – скрипит он зубами.

– Деда, так и мы бежим.

– Молчи, недоросль, когда не понимаешь: мы обетование доброе ищем, Богом нам завещанное. А эта голытьба всю жизнь от дури своей мечется. И раньше-то жить не могла, а теперь и подавно.

Стоит внук в носу ковыряет, ещё не осознала душа мальца, что отца его только что схоронили. Одно понимать стал: был дед силой, а теперь вот дядьки на конях под разными знамёнами – они теперь сила. Разная сила, потому что знамёна у них тоже разноцветные, и так как дед его силу ту обронил, они теперь из-за неё и дерутся, каждый себе её тащит.

А деду только и остаётся плакать горько и пылью обсыпаться. Внук силу уважал, дед его тому научил: «Будь там, где сила законная. С нею дружбу ищи. Ты её подкормишь, она потом тебе верным псом служить станет».

После того как его обоз значительно облегчился, Иосиф заметил значительное увеличение скорости бегства. Его исхудавшая на подножном корму лошадёнка буквально ворвалась на окраины древнего Эривана.

Тут он резко и решительно натянул поводья – дальше, за горами, была чужая и страшная Турция, с её ятаганами и магометанской непримиримостью.

Дальше куда бежать?!

Иосиф огляделся по привычке, приметил вывески многочисленные, людей озабоченных, о делах-делишках разговаривающих и понял: жизнь и тут можно устроить, хватит бежать. И, как когда-то, начал с господ. Быстро определившись, кто тут новая власть, пошёл на поклон.

Встретили его строго, однако, проведав, что человек грамотный посоветовали идти к ним в контору:

– Бумаги выправлять, да и вообще дела вести. Нам, сам видишь, некогда – революция.

Контор тогда много всяких развелось – новая власть себя искала, определялась, ревкомы, комбеды, перечислять можно долго.

Если не идейный – иди, устраивайся и с голоду не помрёшь. Многие так и поступали, для них революция, конечно, неудобство и определённые лишения, но как говориться, каждая драка миром заканчивается. Подерутся, кровью умоются и снова тихо.

Кто-то кого-то пришиб, не без этого, наше дело сторона, поглазели и по делам своим разошлись.

Контору Иосиф покидал ободрённым и перерождённым – теперь он навсегда стал Татьавосовым, сославшись, что прежние документы утеряны в дороге, он тут же прозвище, некогда обидное, поразмыслив, взял за новую фамилию.

Так вздорный острослов Матвей, сам того не подозревая, стал кумом своему бывшему заимодавцу.

Революции – это где-то там, – решил Иосиф, наблюдая жизнь, – среди людей мало чего поменялось, как жили, так и живут.

Можно и нужно жить и при новых-то властях, радовался он, устраиваясь в новом кресле делопроизводителя и к нему, как и прежде, потянулись просители. По тому, кто и как входил к нему, как робко тёрся о притолоку у входа или бил по его столу он и определялся, кто нынче власть, тогда и в его голосе появлялась твёрдость, а в исполнении обязанностей ревность.

И сам не заметил того, как стал проникать уважением к человеку работящему. Ишь, как оно обернулось-то – он теперь власть и есть.

– Учи грамоту, – поучал внука дед, – грамота она учит, как за сохой не стоять и в то же время сытым быть. И не ленись!

Внук жадно грыз дефицитный тогда сахар и соглашался.

* * *

Многое повидал Эриван за свой долгий век.

Выложенные камнем улочки, вьющиеся по горным склонам словно выросли из древних троп, по которым бродили пастухи и кочевники, передавая предания старины у костра.

Зачем строят люди на века, когда сами в суете живут, сиюминутным, – думает, наверное, старый город и вздрагивает, предчувствуя грядущие потрясения.

Устоять бы…

Когда что-то случается, люди в панике оставляют уютные дома, прижимаются в поисках живительного тепла, но стоит тревоге чуть-чуть утихнуть, тут же забывают навеянное бедой откровение.

Тащат свой скарб, прихватывая и чужой, оставшийся без хозяина, обратно за глухие стены.

Революция всколыхнула судьбы, вытряхнула из прежнего подбоченившегося бытия на смутное раздолье под новое солнце. Думаете, заметили? Единицы. Единицы обратились к новому солнцу со светлой улыбкой, приняли надломленный хлеб, поделенный рукой заботливой, и от вина не захмелели.

Многие ели и вздыхали о чём-то потаённом, о чём обычно вслух не говорят, когда все собрались не погалдеть, стараясь перекричать ближнего, а послушать и осознать новь.