Гражданин Империи Иван Солоневич

В устах Г. А. Алексинского, социал-демократа и бывшего политического эмигранта, это звучит почти трагически. Русский социализм – это страшный удар для наших зарубежных единомышленников. Они теряют под собой моральную почву, политическое влияние и авторитет в массах. Русский социализм губит и Россию и себя, ибо все параллели, проводимые между ним и старым режимом, говорят не в пользу революционной власти»[193 - И. Солоневич>. Как спасти Россию?: (Лекция Г. А. Алексинского) // Новое время. – 1917. – 5 (18) октября; №14889.].

24 октября (6 ноября) 1917 года в «Новом Времени» вышел репортаж Солоневича под названием «Церковь и цирк». Заметим, что до октябрьского переворота остается один день!

И вот за день до наступления этой «новой эры» Солоневпч пишет:

«Старое еще не умерло. Как и века назад, Русь начинает собираться у церковных стен. У той же иконы Божией Матери, которая, по преданию, три века назад спасла русский народ в годину лихолетья. Которая сопровождала князя Пожарского, Петра Великого, которая напутствовала и благословляла Кутузова. Не под красными знаменами собирается русское чувство и не под звуки марсельезы, а под сенью хоругвей и под печальные мотивы вековых церковных песнопений. Так было, так будет. Вера народная не умерла»[194 - Ив. <Соло> невич. Церковь и цирк // Новое время. – 1917. – 24 октября (6 ноября); №14905.].

Как оптимичтино это все звучит! Но – увы…

«Воскресная манифестация была неожиданна не только потому, что ее „пресекли“, а она все-таки состоялась, но и по тем массам, которые стеклись к Казанскому собору и по тому чувству, которым была охвачена эта почти стотысячная толпа»[195 - Там же.].

Итак, накануне Красного Октября в Петрограде почти стотысячный крестный ход на праздник Казанской икон Божьей Матери. Кто-то слышал об этом? Есть этот факт в анналах истории? Продолжаем цитировать:

«В Казанском соборе еще идет церковная служба, а сквер и проспект уже переполнены народом. По соображениям «свободы слова» нельзя, конечно, передать всего того, что там говорили. Русское правительство нанесло жестокий удар русскому чувству. Оно, конечно, не посмело бы и заикнуться против какой угодно манифестации, если бы ее вызвали Бронштейны, Кацы и Нахамкесы. Но это была русская манифестация, а над русским чувством кто теперь не издевается.

– Идти к Керенскому… Ежели он Русский – он должен почувствовать, – говорит какой-то рабочий в под-девке и картузе, судя по виду трезвенник.

– Да, дожила, можно сказать, Россия. Русскому человеку и молиться нельзя…

Все совершилось само собой. Когда духовенство с хоругвями вышло к этой огромной толпе, то подъем религиозного чувства дошел до апогея. Снимали шапки, крестились, многие плакали. И уже, конечно, нельзя было ог-раничиться крестным ходом вокруг собора. Слишком много накипело за эти восемь месяцев и надо было хоть в чем-нибудь излить наболевшее сердце. Толпа свернула на Невский и пошла, как предполагали раньше, к Зимнему дворцу.

Необычный и неожиданный вид у Невского, так прочно проплеванного бошльшевистскими семечками. Рядом со мною идет солдат. На груди у него огромный красный бант. Он незаметно, потихоньку снимает его, прячет в карман и оглядывается, не заметил ли кто. Проезжают на грузовике матросы. Минутная заминка. Потом снимают шапки и проезжают как-то конфузливо, словно в чем-то извиняясь перед этими хоругвями и обнаженными головами.

Площадь перед Исаакием наполнена вся. Речь протоиерея Орнатского все время прерывается рыданиями. Он вспоминает всю историю чудоторной иконы Казанской Божией Матери, так тесно связанную с историей многострадальной Руси. Эти исторические воспоминания приобретают какой-то особый смысл в наши страшные дни. Орнатский говорит о народной вере и о том, что народы крепнут только верою, ибо мы воочию видим, как даже война решается не пушками и пулеметами, а духом народным. Проповедник зовет всех русских людей сплотиться вокруг погибающей родины, сплотиться в вере, ибо как сказал евангелист Иоанн: «сия есть победа, побе-дившая мир, – вера наша».

Толпа почти в экстазе. Клянется умереть за Русь. Солдаты, много рабочих, очень много офицеров, женщины, сестры милосердия. Даже матросы. Все они разных классов, вероятно разных убеждений, быть может даже вчерашние враги. Сегодня они все как один, в одной молитве и одном порыве…

Так собирается дух народный…»[196 - Там же.].

А далее, на конnрасте, Солоневич описывет митинг большевиков, состоявшйся в тот же день:

«Еще под неизгладимым впечатлением этого русского прадника я попадаю в цирк. Здесь другой полюс России, или того, что было недавно Россией. Серая однотонная толпа. Лица с выражением какого-то тупого упорства, и на эстраде человек, зовущий к братоубийственной войне. Углубление классовой розни.

Их было очень много в воскресенье, этих большевистских митингов. Смотр революционной демократии. Смотр тем силам, которые, быть может, завтра будут брошены с ножом в руке на ближнего своего. Все те же слова, к которым Петроград притерпелся за восемь месяцев революции. Прибегали ораторы, вбегали на кафедру, выбрасывали заученные слова и убегали. Им надо было попасть на двенадцать митингов в один день; пустить на каждом из них тот однажды напетый в Циммервальде граммофонный диск, у мнее которого революционная демократия до сего времени ничего не выдумала. Все знали, что скажет Троцкий и что в таких случаях должен сказать Кац. Знали и слушали, тупо и покорно исполняя свой революционный долг. Завтра они так же тупо и покорно пойдут, быть может, на улицы, чтобы разбежаться при первом окрике или свергнуть власть, если для такого окрика у нее не найдется смелости. Принимается готовая резолюция. «Кто не согласен, прошу встать». Не вставать же, в самом деле, мне. Резолюция принята. Аплодисменты.

Хоронят Россию»[197 - Там же.].

О закрытии «Нового Времени» мы уже сообщали. А какова же была судьба «Вечерних Огней»? Жизнь газеты оказалась недолгой. Иван Солоневич переехал в первопрестольную и возглавил московское бюро. Газета выходила с 8 (21) марта по 11 (24) июля 1918 года. Перед закрытием ее выпуск дважды приостанавливался на одну-две недели.

Ведь еще 28 января 1918 года Совнарком принял Декрет о революционном трибунале печати. В нем предусматривались наказания за «нарушение узаконений о печати, изданных Советской властью». Ревтрибунал был подчеркнуто демократичен, его работа в отличие от ЧК была публична: дела слушались при участии обвинения и защиты, а процессы освещались в прессе.

Первое публичное заседание Петроградского революционного трибунала печати состоялось 31 января. Часто в качестве государственного обвинителя на таких заседаниях выступал сам комиссар по делам печати, пропаганды и агитации В. Володарский (настоящее имя – Моисей Маркович Гольдштейн). В своих зажигательных речах, которые после его безвременной кончины были изданы отдельной брошюрой, он клеймил врагов советской власти. В мае 1918 года удостоилась высокого внимания и газета «Вечерние Огни». Володарский заметил, что она стремилась «создать такое настроение в рядах широких масс граждан, которое говорило бы им: Советская власть не прочна, ей угрожает опасность оттуда, отсюда, да еще вот откуда и т. д.». Когда «подсудимые» пытались сослаться на свои ошибки, Володарский парировал: «Припомните такой случай, когда бы вы ошиблись в пользу Советской власти?»[198 - Цит. по: Жирков Г. В. История цензуры в России XIX—XX вв.: Учебное пособие. – М.: Аспект Пресс, 2001.].

Из публикаций Солоневича этого периода стоит выделить первую же – «Путешествие из Петрограда в Москву». Она появилась в «Вечерние Огнях» 6 апреля (24 марта) 1918 года.

Вот ее текст без купюр:

«…Носильщик советует «устроиться» в вагоне для эвакуируемых рабочих. Там попросторнее. Как-нибудь с ними поговорить – можно влезть. В классный и думать нечего.

Пошли. Ночь. Холодно. Моросит какой-то не то снег, не то дождь. На запасных путях стоят эвакуационные вагоны IV класса. Около них – горы всякого домашнего скарба. Скарб самый разнообразный – больше всего тряпье, но есть и продукты новейшей формации: кресла, две оттоманки и даже буфет в неизбежном стиле «модерн». Все это дорогое – вероятно, революционной эпохи – жалко бросать.

«Поговорил» и устроился в доме. Соседи – несколько рабочих, три солдата, жена какого-то красногвардейца с пятью ребятишками и тридцатью двумя местами багажа. Еще несколько женщин с детьми. Все это устраивается, спорит, кричит, визжит, плачет. Ад.

Наконец, расселись. Начинаются разговоры. Осторожные, выпытывающие… «Плохо стало. Работы нет, хлеба нет, немец все прет и прет…»

– Да, верно уж и Могилев заняли, – говорит солдат. – А у меня, между прочим, родные там, в деревне, значит. Вот и не знаю – попаду, или нет. На Витебск не пустили ехать… Сказывают, забирают наших в Германию, на окопные работы.

Жена красногвардейца не выдерживает:

– А вот, сидели бы в окопах, так не забирали бы.

– Да, что ж. Мы и сидели. Да только, когда нет порядку, – сиди, не сиди – ничего не высидишь.

– Да, порядку, это верно, никакого нет.

Молчат. Видно, что дальше говорить боятся. Посматривают на меня.

Говорит с верхней полки рабочий.

– Совсем плохо стало. Я вот в «Треугольнике» работал. Рассчитали. Семьсот рублей получил. В Орел еду – там, сказывали, работа есть. А у меня семейство! Жена, ребятишек четверо. Дорога. Семьсот рублей – надолго ли хватит? Ну, хорошо, найду работу в Орле. А не найду – тогда что? С моста – да в воду.

– Я сам рязанский. Куда ехать. У нас с голоду пухнут. Писали – кору стали есть.

– А на Украйне хлеба-то, говорят, сколько! Ну, да теперь немец позабирает…

Обращается ко мне испытующе…

– А как вы, товарищ, полагаете, хлеб-то из Украйны мы получим?

– Думаю, нет.

– Так, как же мы будем?

– Да так – кто с голоду помрет, а кто и жив останется.

Молчат. Рабочий отваживается рискнуть.

– Наговорили, наговорили, а теперь – накося, выкуси.

Лед сломан. Говорят с ненавистью. Сколько рабочих рассчитано. В одном Петрограде «почитай с миллион». Куда теперь всем им деться? Солдаты говорят о брошенных орудиях, складах, о павших с голоду лошадях. Лошадей им, пахарям, жальче всего. Фабрики не работают, дороги не ходят, есть нечего.

– У нас в Курской губернии пахать бы пора. Да куда там! Прямо обалдел народ. Сады повырубили, скот порезали, хлеб на самогонку пошел. А теперь за землю дерутся, словно она уйдет куда. Так и не пашут.

И все большевики виноваты. Так же, как раньше решительно во всем был виноват «царский режим». Любят русские люди «кивать на Петра».

– Я не понимаю, – вмешиваюсь я, – сами вы рабочие и крестьяне. Правительство у вас рабочее и крестьянское – ваше правительство. Так кто же вам виноват?

– Сами виноваты. Оно, конечно, товарищ, правильно – сами виноваты. Только, знаете, народ-то темный, бедный. Насыпали кучу золота, да и показали ему – на вот, бери. Ну, он и обалдел.