Дарим тебе дыхание. Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Через год Геннадий позвонил мне рано утром: «У мамы онкология, в одиннадцать операция. Попроси Батюшку помолиться о ней».

Я едва успела на нужную электричку, и было уже без пяти одиннадцать, когда я добежала до Батюшкиной приемной. А там толпа во всех комнатах, и он где-то вдалеке, его не видно, только слегка доносится из самой дальней комнаты его голос. Я стою на пороге и кричу внутри себя: «Батюшка, мне бы два-три слова сказать!» И тут он как будто вырастает над всеми и обращается прямо ко мне: «Ну, говори два-три слова». Народ расступается, чтобы меня пропустить, и я передаю ему просьбу некрещеного Геннадия о своей некрещеной маме.

– Хорошо, но только она должна дать Богу какой-нибудь обет.

На следующий день позвонил Геннадий – операция прошла прекрасно. Потом еще десять дней все было прекрасно, а потом она умерла.

– А она дала обет Богу?

– Я не смог ей об этом сказать…

Прошло еще два года. Моим друзьям исполнилось по тридцать лет, я решила съездить в Ленинград взглянуть на них, и когда оказалась у Леши, он встретил меня в комнате, заваленной словарями, разными изданиями Библии среди кучи всяких рукописей.

– Да вот, решили мы с Геннадием переводами заняться. Он делает новый перевод Деяний святых Апостолов с греческого, а я некоторые библейские книги с древнееврейского перевожу…

– А что у тебя с носом? Был еврей как еврей, а теперь совсем грек с античным профилем…

– Ну надо же, как ты увидела? Ведь никто не замечает. Это мы с Геной вскоре после его поездки к твоему Батюшке были в командировке в Ереване, и маршрутка, на которой мы ехали, попала в страшную аварию. Из одиннадцати человек восемь погибли. У меня травма головы, перелом носа. А у Гены – синяк на коленке.

Вот тут я и напомнила им слова Батюшки насчет занятий древними языками и переводами. И крещения к тридцати годам. И предупреждение насчет машин. Оба они совершенно все это забыли.

Через три месяца Алексей позвонил мне и доложил, что они крестились вместе во Внуто, у отца Иосифа.

– А зачем они делают эти переводы? – спросил Батюшка, когда я ему рассказала о крещении своих друзей.

– Не знаю.

Что еще я могла ему ответить… Вскоре, к сожалению, наша дороги совсем разошлись…

– У меня в Ленинграде никого нет, – услышала я как-то от своего старца, когда попыталась найти там для моих друзей священника из числа Батюшкиных чад.

Сама за них молись

Несколько лет подряд после моего крещения отец каждое утро открывал холодильник и уговаривал меня съесть бутерброд с колбасой или котлету, – а мы тогда постились отчаянно: если уж Великий пост – то одни огурцы с хлебом, и каша никакая по средам и пятницам все остальное время года.

Ядерные боеголовки на полигоне, где отец служил и мы с сестрой росли, время от времени взрывались, и родители делали все что могли, чтобы сохранить наше здоровье. Каждое лето нас возили на море на месяц-два, а потом до сентября мама водила меня по московским театрам или концертным залам. Как же я страдала в том военном городке по московской архитектуре – среди безликих из белого кирпича одинаковых двухэтажных домов. Весь год ждала лета и не могла потом в Москве надышаться красотой. А родители полгода откладывали деньги на летний отпуск, а после отпуска полгода отдавали долги, так что всю одежду мама шила нам сама, даже пальто, вязала нам кофты и костюмы, мебель никогда не покупали – все было просто, как у всех там тогда, шкаф с алюминиевой биркой из ГЖЧ в углу, сундук и кроватки. Зато браконьеры развозили по всему городу огромных рыб – белуг и осетров и черную икру. Нам давали по пол-литровой банке икры и столовые ложки. Ешь сколько влезет. Арбузы катались по всему дому, 4 копейки кг, мы ели их на спор – кто больше… Школьников возили не на картофельные поля, а на помидоры. Что не успевали собрать, просто запахивали. Так что все деньги уходили на летние поездки на море и на питание. С едой всегда было все в порядке. Да и потом, в Москве, уж на что-что, а на еду отцовской полковничьей зарплаты всегда хватало. Так что тем более непонятно было, как так получилось, что у него обнаружили вдруг открытую форму туберкулеза – три каверны в легких. Может, конечно, это были отголоски войны…

«Туберкулез непобедим», – услышала мама от врача в Одинцовском госпитале, куда папу сразу определили, как только поставили диагноз. Я поехала к Батюшке и рассказала ему о внезапной болезни отца. И ровно через месяц его выписали из больницы с записью в медицинской карте (эта карта и сейчас хранится у мамы в старой отцовской полевой сумке, где собраны его военные документы): «Редкая форма спонтанного излечения туберкулеза».

– Батюшка, они все равно совсем не молятся!

– Сама за них молись.

А через несколько лет у отца заболел живот. Очень заболел, но он долго не давал маме вызвать «скорую». Когда она поняла, что дело совсем плохо, побежала по улицам искать работающий телефонный автомат (почему-то тогда срезали телефонные трубки в автоматах), нашла – успела и вызвала «скорую». Отца тут же увезли в больницу и сразу положили на операционный стол. Хирург потом сказал, что еще бы несколько минут – и все, аппендицит бы лопнул, перитонит был обеспечен.

После операции отец вернулся домой, сначала все было хорошо. Я каждый вечер проверяла у него шов на животе и приклеивала на этот чистенький розовый шов лейкопластырем марлевую салфетку. Но через пару дней у него поднялась температура. Вызвали врача, прозондировали живот – гноя нет. И терапевтических показаний тоже нет, по всему температуры быть не должно.

Рано утром я поехала на электричке к Батюшке. Рассказала ему все.

– У него там остался гной.

– Батюшка, врачи проверили – гноя нет. А он вдруг стукнул кулаком по столу:

– Я тебе говорю – у него там остался гной!

Вернулась я домой, мама открывает мне дверь, смотрит на меня как на врага, моя интеллигентная мама:

– Я тебя сейчас убью!

– Господи, что случилось?

Оказывается, утром, пока я была в Лавре, у отца на животе, там, где я заклеивала шов, образовался сизый шар размером с грушу. Вызвали «скорую». В машине гнойный шар лопнул, гной вылился наружу, рану промыли, обработали. И температуры уже больше не было.

– Батюшка, они все равно не молятся!

– Они у тебя как дети. Сама за них молись.

Так Батюшка дважды продлил моему отцу жизнь на покаяние. И он успел прийти к вере и умер христианином.

Тайны послушания

В начале восьмидесятых у меня было послушание от Батюшки – покупать и привозить ему летописи, которые тогда издавала Академия наук. Он в те годы особенно интересовался историей, событиями времен татаро-монгольского ига, Куликовской битвой. А однажды отправил меня в Историческую библиотеку – иди и ищи сведения о Тамерлане. Я совсем не историк, но с каталогами работать приходилось немного в Ленинке и в моей любимой Тургеневской библиотеке – долго не могла пережить, что ее снесли в одночасье. И вот забралась в предметный каталог, там огромное количество карточек, и буквально наугад вытянула одну из сотен – какая-то тоненькая книжечка, которую до меня кто-то просматривал только один раз и очень давно. Переписала ее, дома перепечатала и отвезла Батюшке. И услышала от него:

– А ты знаешь, что сделала историческое открытие?

– Это Вы, Батюшка, сделали открытие. Я – как инструмент, за послушание…

А в книжечке той подробно описывалось, как к Тамерлану, когда он вошел в Багдад, пришли тамошние женщины и рассказали ему, что в городе все мужчины мужеложники. Тогда он дал приказ своим воинам назавтра принести каждому по голове мужеложника, а кто не принесет, свою потеряет. «Помнишь Верещагина “Апофеоз войны”? – сказал мне потом Батюшка. – Вот они, эти головы, в пирамиды сложенные».

Потом несколько лет подряд Батюшка в своих проповедях рассказывал эту историю, говоря о том, как Господь «и врага Своего может заставить работать на Себя», что такие личности, как Тамерлан, – это бич Божий народам за грехи.

Однажды я приехала к Батюшке на электричке, как обычно. Встретилась с ним в коридорчике у левого входа в его старую каменную келью. Увидел меня:

– Ты на машине приехала?

– Нет, – говорю, – пешком.

А он сразу строго взглянул на меня:

– А ты врать научилась.

И прошел мимо. Это надо было тогда пережить. Так нас учили отвечать за каждое слово.

Жизнь моя была ленива и маломолитвенна и почти не менялась, несмотря на все Батюшкины труды над моей душой. Однажды Батюшкино терпение кончилось, и я услышала от него: «Будешь поступать в мединститут. На дневное отделение». Все было бесполезно, слезы не помогали, он не слушал никаких моих возражений: «Иди готовься».

Мне уже было тридцать пять – это предельный возраст для поступления. И в сентябре должно было исполниться тридцать шесть.

– Документы уже не принимают! – радостно сообщила я Батюшке.