Алексей Хвостенко и Анри Волохонский. Тексты и контексты

– А тема степи откуда у вас? Заглавная песня посвящена Льву Гумилеву.

– «Степь ты, полустепь, полупустыня…» Меня всегда привлекали степные народности, я постоянно читал о них, изучал их, общался с Львом Николаевичем Гумилевым, который писал об этом. Сам побывал во многих степных странах, в частности в Туве. И тема степи меня никогда не покидала. В последнюю пластинку «Репетиция» я включил «Три песни старца», вошедшие в свое время в цикл стихов, который так и называется «Степные песни». Но там было семь стихотворений, а тут три, которые так и называются: «Три песни старца». Я не ходил на его лекции, но с ним дружил мой приятель, художник Сережа Есаян[41 - Есаян Сергей Арамаисович (1939–2007) – художник, близкий друг Хвостенко и Волохонского, иллюстратор их книг «Городские поля» и «Басни».], армянин московского разлива. Он жил в подвале в Печатниковом переулке, который снял у Марьи Васильевны Розановой, когда они с Синявским эмигрировали. Я помогал ему подвал оборудовать, когда он стал перестраивать все на свой вкус и лад. Моя последняя квартира, которую я снимал, была в Последнем переулке, на углу Трубной площади, ближе к Цветному бульвару. На Сретенке кто только не жил, мастерская Воробьева с одной стороны, Красного с другой. В подвалах часто появлялся Зверев, и мы пьянствовали вместе. Пьянство было жестом протеста, как и наркотики, но без них не было бы русской культуры.

– Правду пишет Лимонов, что наркотики в Москве появились вместе с вами?

– Я женился на девочке по имени Алиса и переехал в Москву, где познакомился с Пятницким. Алиса существует до сих пор и работает крутым адвокатом, многим помогает. Мы тогда все сидели на наркотиках. Я возил в Москву гашиш и был первым распространителем фенамина. В то время продавали такие карандаши от насморка, «Ингалин», внутри которого находилась ватка с фенамином. Туда наливаешь воду, взбалтываешь чуть-чуть, потом вытягиваешь шприцем и по вене гоняешь. Стоил карандаш 14 копеек. Потом его запретили и перестали продавать.

– После войны раненых подсадили на морфий. Из госпиталей он перекочевал к богемной публике, арефьевцам, например.

– С Арефьевым мы встретились в Вене, куда он приехал со своей подругой Жанной, которая от него куда-то свалила с каким-то парнем, в Мадрид, по-моему. А Арефьев приехал сюда, в Париж, и круто пьянствовал какое-то время, хотя и рисовал чего-то. Жил он один в гостиничном номере, там и умер. С Михновым у нас были очень близкие отношения, но потом я переехал в Москву, а он остался в Питере. И так получилось, что мы с ним больше уже не виделись. Уже здесь я узнал, что он умер. Он как-то замкнулся в себе со смертью Аронзона, с которым они очень дружили в последнее время. Аронзон умер еще при мне в Казахстане, говорили, что самоубийство, но больше похоже на несчастный случай.

– Волохонский рассказывал о вашей работе в прачечной, которая в результате была залита пеной. «Пускай работает рабочий» оттуда?

– Я был рабочим кухни в зоопарке, конюхом. У меня был конь, Цыган, хромой на все четыре ноги. Я должен был приходить каждое утро, запрягать Цыгана в специальную повозку и ехать на нем на кухню. И оттуда развозить еду по всем вольерам, где содержали животных. На кухне стояли ящики на платформе, а я ездил с ними по зоопарку и раздавал всем. Тварей разных там было много. С животными у меня были разнообразные отношения, и у каждого была своя еда, у слона одна, у бегемота – другая. Помню, бегемот сидел зимой в какой-то яме, одна пасть видна. Берешь копну сена на вилы – и в пасть ему всовываешь.

– Героиню «Игры на флейте» звали Татьяной. Правда, что на концерте в Питере к вам подошла интеллигентная немолодая женщина и сказала: «Алеша, Татьяна – это я!»?

– Врала! Была у меня такая подружка, которой посвящена эта песня. Та Татьяна, которую я имел в виду, живет в Москве. В Питер на концерт она приехать не могла никак, она не ездит за мной по всей стране. Другой Татьяне я ничего не посвящал – значит, это была самозванка!

– Песня про рай стала народной, ее пели нищие в переходах.

– Когда песня «Рай» прозвучала впервые широко для русской публики в фильме «Асса» и Борис ее спел, я получил эту пластинку. Там было написано, что это народная песня в обработке Гребенщикова. В таком виде она и сохранилась. Как вы понимаете, это совершенно не так. Это курьез. Текст этой песни написал Анри Волохонский, музыку мы почерпнули из пластинки «Лютневая музыка», которую выпустил замечательный лютнист Вавилов, ныне покойный. Неизвестно, существовал ли в XVI веке автор Франческо ди Милано, – никаких нот этого композитора не найдено[42 - См.: Гейзель З. История одной песни. https://web.archive.org/web/20120105060501/http://www.israbard.net/israbard/pressview.php?press_id=1049809438 (архивная копия, просм. 28.08.2023).]. Мне мои знакомые музыканты говорили, что песня про рай – фальшивка, что все сочинил сам Вавилов, что никакого Франческо ди Милано не было. Но я ее переделал и пою немножко по-другому. Вот Боря Гребенщиков поет ее точно как Вавилов на пластинке. А я на такой более русский лад пел. Но вообще я отношусь к этому хорошо, потому что он сделал рекламу, ее популяризировал. И меня самого стали знать гораздо больше благодаря этой песне. Молодежь в России распевала ее везде и повсюду, как мне рассказывали. Мне нравится, как он ее сделал, и мы с ним встречались много раз в Москве и Питере, но и в Америке, Лондоне, Париже.

– Вы много путешествовали по миру?

– Я объездил множество стран, всю Европу, Северную Америку, часть Африки, почти три года провел в Лондоне. Надо бы в Америку съездить, забрать свои работы. Надо снять с подрамников холсты и везти – так я Мишки Рогинского[43 - Рогинский Михаил Александрович (1931–2004) – московский художник-нонконформист; эмигрировал во Францию в 1978 году.] в Америку перевозил работы. Меня спрашивают: «Это что такое?» – «А это у меня стихи!» Дешевле будет контейнер везти, чем самолетом. Пароходы и сегодня плывут, только сейчас море замерзло, наверное. Мне надоела, честно говоря, парижская жизнь, все время что-то самому организовывать. Устал я от всего этого. Тут-то я всегда каких-то помощников найду.

– Тиль[44 - Самарин Валентин Прохорович (Тиль-Мария) – ленинградский художник, фотограф; эмигрировал во Францию в 1981 году.]рассказывал, как вы с ним видели в Марокко Орландину.

– В Марокко мы ездили с Тилем, работали в заброшенном медресе. Тиль почему-то предпочел там остаться, хотя нам дали нормальную квартиру, где можно было жить. И он увидел какие-то привидения, которые, как он уверял, его осаждали. Они его так доставали, что он изнутри запирался и подпирал дверь какими-то кольями. Во всяком случае, плечом дверь открыть было невозможно, так он их боялся. Уж не знаю, что там было дальше.

– Как вы вернулись в Россию?

– В Россию я в первый раз после эмиграции приехал в 92?м году, Новый год встречал в Питере. Тогда мы и записали первую пластинку с «Аукцыоном», «Чайник вина». В 95?м году я приехал в Москву и провел там полгода, тогда мы сделали проект на стихи Хлебникова, «Жилец вершин». Самое большое удовольствие в жизни и самая удачная наша совместная работа, меня она удовлетворяет больше всего из того, что я сделал. С группой «Аукцыон» мы планируем сделать музыку к спектаклю «Первый гриб», текст которого был написан давным-давно, в начале 60?х годов. Толя Герасимов до сих пор играет, и мы с ним много выступаем вместе. Пластинку «Завтра потоп» мы записали с Толей Герасимовым в Нью-Йорке. Саму песню мы сочинили с Анри Волохонским в деревне Большой Брод, где проводили лето. Так получилось, что сочинили мы ее в тот самый день, когда умер Колтрейн. На следующий день я приехал в Питер и услышал по «Голосу Америки», что он умер. Был такой знаменитый диктор, Уиллис Коновер, который вел джазовые передачи в те времена. У меня есть песня «Не вижу птиц я», на мотив его «My Favorite Things». На той же пластинке – «Открывайте шире ворота» на мотив «Во поле береза стояла».

– Толя – замечательный, идет по Москве со своим чемоданчиком, значит, все хорошо[45 - Саксофонист Анатолий Александрович Герасимов (р. 1945) скончался в Москве в 2013 году.].

– Однажды мы с Толей Герасимовым жили в Париже на одной квартире на улице Архивов. Утром, уходя куда-то, я дал Толе от руки написанный текст и сказал: «Напиши песню!» Он до вечера что-то придумывал, инструментов у него не было, была гитара, на которой он играть не умеет. Но он придумал, мы даже чего-то записали на какой-то маленький магнитофон. И к вечеру было готово «Поедем, поедем». Потом, в процессе жизни, она слегка изменилась, потому что Толя уехал из Парижа, а я его мелодию немного забыл. И получился такой прекрасный гибрид. Так что мы соавторы по музыке этой прекрасной. Для диска Леня Федоров нашел где-то в Вологде две деревянные статуи, очень похожие на нас. Однажды мы фотографировались в Нью-Йорке на фоне огромной работы Целкова, но не влезли в кадр. В Нью-Йорке живет Юлия Каган, молодая дама, которая попросила меня написать тексты на музыку всяких боссанов. Толя сделал аранжировки, и мы выпустили вместе пластинку «Белый дятел». Сейчас готовятся к изданию новый альбом «Три песни старца» и концертная запись из клуба «Барби» в Тель-Авиве. Пластинка «Последняя малина» была записана в 81?м году в Лондоне, с парижскими цыганскими музыкантами. Сейчас ее выпускает в свет Олег Коврига, известный в Москве издатель.

– Как вы получили русский паспорт?

– Четверть века я жил во Франции и много путешествовал по всему миру. Год назад митьки пригласили меня на свой фестиваль, но мне не дали визу. Я получил отказ потому, что во Франции до недавнего времени проживал в статусе политического беженца. А в той бумаге написано, что гражданин не может появиться ни в одной стране из бывшего Советского Союза. Теперь я от него отказался, так как Путин даровал мне российское гражданство. Спустя 26 лет указом президента нашего, господина Путина, мне дали русский паспорт. Я хотел бы поблагодарить от своего имени президента Путина, Владимира Владимировича, за этот великодушный поступок с его стороны. Были всякие приключения, когда я терял документы, но сейчас, надеюсь, проблем с этим больше не будет. В первую очередь я приехал сюда, чтобы повидать своих близких друзей и внуков. Один из них у меня, оказывается, от Толи Герасимова. Зовут его Алексей, и родился он в тот же день, что и я, 14 ноября. Вырастет, как и я, Скорпионом.

– Что вы сейчас читаете, смотрите?

– Сегодня беллетристики я практически не читаю. Только энциклопедические издания, которые нужны для моей работы. Словари, энциклопедии, антологии. Я не очень люблю кино. Но мне удалось посмотреть на Западе несколько очень неплохих театральных постановок. Мне говорили, что в Москве сейчас очень оживленная театральная жизнь. В Париже я посмотрел с большим удовольствием постановку Анатолия Васильева «Амфитрион», для которой мой приятель Камиль Чалаев написал и исполнил прямо на сцене музыку.

– Сейчас многие художники стали писателями – Воробьев, Гробман.

– Не удается читать, не успеваю. Гробмана я много читал стихов. В последний год пишу автобиографический роман[46 - Неоконченный автобиографический роман «Максим» был опубликован посмертно в журналах «Новое литературное обозрение» (2005. № 2) и «Дети Ра» (2005. № 10).], не знаю, когда его закончу. Буду писать, пока рука держит перо или карандаш. А как еще писать автобиографический роман?

– Надо книгу стихов собрать!

– Я кое-что отдал в Пушкинский фонд в Питере, они хотят вроде книжку сделать. Материала вообще много, и драма, и проза, и поэзия. Опубликована, наверное, двадцатая часть. Но куда торопиться? Вот я дал Коле Охотину из ОГИ свои альбомы отсканировать, и куда-то он исчез. А он мне должен и книжку, и деньги за нее!

– Можно публиковать частями.

– Я это, в общем, и собираюсь сделать. В «Новый мир» Юра Кублановский взял подборку стихов. Может, напечатал уже?[47 - Подборка осталась неопубликованной.]

– Антона Козлова читали?

– Я читал стихи Антона Козлова. Неплохие, но непроникновенные стихи. Не цепляют.

– Аудитория у поэта всегда меньше, песни слушают многие.

– Это верно. Я так умею зашифровать свои стихи, что никто не догадается, про что они написаны. Но это не самоцель. Я могу это сделать, но не стремлюсь к этому. Я стремлюсь к абсолютной доступности своих стихов. Другое дело, что стремлюсь я и к расширению смысла, и к сближению понятий, далеких друг от друга, и это не всегда становится понятным. И читателю придется потрудиться, чтобы понять мои тексты.

– Как вы открыли свой клуб на рю де Паради?

– В Париже я организовал в собственной мастерской театр, который назывался «Симпозион». Варьете, где каждый четверг мы с друзьями исполняли музыку. Выступали Алексей Светлов, Леша Айги, Веня Смехов, Вероника Долина, покойные Генрих Сапгир и Игорь Холин, африканцы и так далее. Существовал он довольно удачно в течение пяти лет. Сегодня клуб закрылся, и я совершенно не уверен, что мы получим его обратно. Мы все исправно платили, за свет и телефон, но дом поставили на капитальный ремонт, и мне не продлили контракт. Пока я работаю дома и делаю в основном небольшие коллажи, акварели – то, что можно делать в небольшом пространстве. Вообще, у меня все получается. Но иногда бывают огорчения, как с закрытием клуба. Но теперь я даже рад, что так получилось. Надо сказать, что я чрезмерно устал за эти пять лет – быть хозяином тяжело. Я был единственным ответственным человеком, который взял на себя ведение дела.

– Помню там Новый 2000 год. Было абсолютное перемещение в Москву 75?го года – тетки в шубах, водка, селедка, склоки.

– Когда я приехал в Париж, существовала еще первая эмиграция, которой сейчас практически нет, все старички уже находятся в лучшем из миров. С послевоенной, второй, эмиграцией у меня никаких практически контактов не было. Третья, моя, эмиграция – это целый круг художников, артистов, писателей, поэтов, которые в 70?е годы покинули или были вынуждены покинуть Россию – как Бродский, Галич, Виктор Некрасов. Я причисляю себя к ним. Те, кто приезжает теперь, – не эмигранты, а просто люди авантюристического настроя, ищущие интересной и легкой жизни, простых заработков. Не всегда это удается, многие опускаются до крайне низкого уровня. Их стало много с тех пор, как стало возможно просто получить визу и приехать. Но даже и сейчас многие приезжают незаконно, переплывают какие-то реки вплавь или горы переходят. К сожалению, мне приходилось с ними часто сталкиваться в своем клубе.

– Расскажите про скваты!

– Скваты – одновременно грустная и веселая история[48 - См.: Скват – пространство свободы. Беседа с Алексеем Хвостенко // Русская мысль. 1996. 18–24 июля. № 4135.]. В основном я использовал их как возможность работать в большом помещении, как мастерскую – жить у меня было всегда где, а работать негде. Кроме того, во всех скватах я всегда устраивал театральные представления и прочее. Русского засилья там не было. «Арт-клош»[49 - О движении «Арт-клош» см. воспоминания художника Александра Путова «Реализм судьбы» (М.: Новое литературное обозрение, 2013; переизд. 2021).] был уже позже. На рю Жюльетт Додю в конце концов оказался русский скват, и мне это больше нравилось, потому что не было разногласий. Потому что все-таки в интернациональных компаниях всегда существуют какие-то трения, недопонимания. А с русскими всегда можно договориться. Но разваливались скваты не из?за внутренних разладов, нас просто выселяли через суд. Это можно оттянуть – иногда на больший срок, иногда на меньший. Скватов таких было довольно много, штук пять, до тех пор пока я не поселился у себя в «Симпозионе».

– «Хрустальный дворец» – что было за место?

– Это бывший торговый центр, огромное здание, которое нам на несколько месяцев отдал на разорение приятель Вильяма Бруя. Месяца три мы там держались, хотя коммерческого успеха или славы нам не принесло. Там была одна выставка, и все.

– Как возникла идея русского театра?

– Благодаря мне – я эту идею вынашивал давно. И когда у меня появилось уже стабильное место – не скват, а мастерская, которую я снимал легально, – я там стал ставить спектакли. Хотя ставил их и в скватах – на Бобиньи или Гранже я ставил по спектаклю. Актеры были отчасти профессионалы, отчасти знакомые – в общем, те люди, которые могли работать вполне прилично как актеры.

– Здесь, как и в поэзии, для вас важна проблема качества?

– Разумеется, я старался довести работу до совершенства – в том смысле, как я это понимаю. «На дне» я превратил в оперетту, мюзикл, прозу переписал в стихи, и мы пели и плясали, а сам я играл Луку и пел. К Горькому все это имело слабое отношение. Потом мне захотелось написать в прозе – я взял и написал. Не ритмизированная, самая настоящая проза. Здесь я хочу поставить и «Робинзона», и «Пир», и «Первый гриб». В «Митином журнале» он идет почему-то под именем Анри Волохонского, хотя мы ее вместе написали[50 - Пьеса А. Х. В. «Первый гриб» была опубликована на веб-странице Анри Волохонского в «Митином журнале» под авторством А. В.: http://kolonna.mitin.com/people/volohon/grib.shtml (просм. 22.03.2023). Соавторство с Хвостенко указано на главной странице: http://kolonna.mitin.com/people/volohon/.]. Но он печатается у них там все время! Проектов много, но все зависит от обстоятельств. Площадки есть – Толя Васильев дает мне свое место на Сретенке в Москве, а в Питере – Театр на Литейном, где директорствует мой приятель[51 - По идее директора Театра на Литейном Александра Гетмана в 2008 году был поставлен спектакль «Квартирник. Хвост – всему голова».]. «Лицедеи» помогут, конечно. «Гриб» нужно поставить где-то в детском театре, типа Театра Сац. Главное, деньги найти – не только на декорации, а чтобы артистам платить.

– Может, возродить жанр радиотеатра? Записать спектакль на пленку.

– Но обычно наоборот – сначала ставятся спектакли или фильмы, а потом уже выпускаются пластинки.

– «Последнюю малину» вы записывали одновременно с «Прощанием со степью», с парижскими музыкантами, продолжавшими настоящую, дореволюционную еще, традицию цыганского исполнения.

– «Последнюю малину»[52 - Диск «Последняя малина» был издан в России дважды: с многочисленными добавлениями записей разных лет – под названием «Ночные фонарики (или Хвост от Кузьмы)» – на магнитофонной кассете компанией «Бомба-Питер» в 1997 году, в оригинальном виде с бонус-записями – на CD компанией «Отделение „Выход“» в 2004 году. В выходных данных «Ночных фонариков» имена сопровождающих музыкантов не указаны, в выходных данных издания «Отделения „Выход“» – указаны (опубликованы и их фотографии), но Паскаль де Лучек назван Паскалем ДеЛюшеком.] я записал в Лондоне с Паскалем де Лучеком и Андреем Шестопаловым. Марк де Лучек сейчас уже не в состоянии петь, ресторан его разорился, и он стрелялся. Потом Паскаль, его сын, держал ресторан. Ко мне он всегда очень тепло относился. Недавно мы ходили к нему в ресторан, давно не виделись – не с Лондона, конечно! Я ему еще в книгу нарисовал какой-то рисунок, он расплакался. Мы были там часов шесть, всю ночь. Попели, конечно, самое разное. Я пел свои песни, Паскаль пел романсы. Читали стихи, такой вечер для своих.