Она того стоит

Когда я стал старше, она рассказала, что это обследование было следствием венерической инфекции, которой ее заразил отец. Он не стеснялся проводить время с другими женщинами без презерватива.

После этого я долго не видел отца. Почти забыл, как он выглядит.

Однажды я пошел покупать жвачку в центральный киоск ради наклеек внутри. Взял с собой старый широкий кошелек, который мне отдал дед. Он был большим, из-за чего приходилось держать его двумя руками перед собой. Неожиданно передо мной возник отец. Я так испугался, будто бы увидел задиравшего меня подростка. Он спросил, почему я несу кошелек на виду. А у меня даже не было мысли, что его могут отобрать на улице, где ходят взрослые. Отец засунул мне кошелек за пояс, прикрыв футболкой.

За год до школы меня решили отдать в детский сад, чтобы я привык к обществу других детей. В целом новая обстановка меня увлекала. Однако я сильно пугался, когда дети носились, кидаясь игрушками. Я забирался на подоконник, чтобы быть подальше от них. В сон-час они мешали мне спать. У бабушки я всегда спал днем. Садиковская еда мне не нравилась, и я ел только хлеб и гороховую кашу. От вида густого киселя и молочного супа с пенкой меня тошнило. После полдника я только и думал о том, чтобы меня скорее забрали домой.

В один из пасмурных осенних вечеров отец приехал за мной в детсад. Он редко это делал. Мы медленно и тряско катились по дорожной колее, он рассказывал непонятные вещи: «Теперь ты не единственный ребенок в семье. У тебя появился братик». Я молча недоумевал, как и откуда этот братик мог появиться. А отец продолжал: «Теперь ты старший. Больше никто не будет обращать внимания на твои капризы. Он очень крикливый, нам придется постоянно ночью вставать, чтобы успокаивать его».

Он говорил и говорил, но я не слушал, не в силах осознать этот поток странных речей.

– Хочешь познакомиться с братом? – издевательски спросил он.

– Я возьму топор и зарублю его, – резко ответил я.

Отец громко засмеялся.

Его раздражало, что бабушка с дедом растят меня нежным. Он считал – я должен почувствовать настоящую жизнь.

Если бы не разговор в машине, возможно, я отнесся бы к появлению брата по-другому. Но к моему счастью, родители оставили меня у бабушки с дедом, посвятив себя заботам о младенце, который появился на свет не в последнюю очередь из-за большого заблуждения, что ребенок может скрепить разваливающийся брак. Лишь спустя полтора года, когда мама решила уйти от отца, я стал жить с ней и братом.

В шесть лет меня решили отдать в нулевой класс. Я должен был пройти собеседование. Бабушка меня хорошо подготовила: научила читать, считать и писать. Однако, когда меня попросили рассказать стихотворение, я испугался. Со мной никто не учил стихи. Я не нашел ничего лучше, чем произнести шутливую присказку деда: «Села муха на варенье, вот и все стихотворенье». Учительница посмеялась и сказала, что возьмет меня к себе в класс. Со временем я понял: находчивость может спасти в тупиковых ситуациях. Однако тогда я искренне верил, будто рассказываю стихотворение, только очень короткое.

Нулевой класс располагался в том же помещении, где была группа моего детсада. Все мои одногруппники учились со мной. На стены повесили старые плакаты с комбайнами и советскими трудовыми лозунгами. Впервые я увидел профиль Ленина.

Мне нравилось, что половину дня мы сидели за партами, а потом шли в спортзал разминаться. Я там часто забирался по лестнице на узкий подоконник под потолком. Согнув спину, смотрел в узкие форточки, пока меня не просили слезть оттуда.

Из всех предметов мне не нравился лишь английский язык. Меня раздражали транскрипции и слоги, которые читались по-разному. После одного из таких занятий мне стало обидно, что я ничего не понимаю, и, забившись за трубу в раздевалке, я успокаивал себя мыслью, что вечером посмотрю «Спокойной ночи, малыши». Однако жизнь в школе открывала особый мир, где у меня была своя роль: теперь я приходил домой с историями, словно взрослый, вернувшийся с работы.

К этому времени, как и обещал отец, я перестал быть центром вселенной. Теперь на меня возлагалась ответственность смотреть за младшим братом. От злости я показывал ему голый зад, пока никто не видел. Потом осознал, что роль человека, которому доверяют опеку, интереснее, чем роль опекаемого. У меня появилась частичка власти взрослых.

Из нулевого класса нас перевели сразу во второй. Теперь я стал самостоятельно ходить в школу. Соседняя группа сверстников в это время именовалась первым классом. Видя их на прогулке, я чувствовал себя взрослее, а разница была лишь в эфемерной цифре. В среднюю школу все пошли в один год: они из третьего, а мы из четвертого класса.

На восьмой день рождения мама мне подарила «Энциклопедию для маленьких джентльменов». Эта книга еще больше открывала мне взрослый мир. В ней содержалось много познавательной информации, как правильно вести себя в обществе. Только одна часть оставалась мне недоступна – бабушка заклеила прозрачной клейкой бумагой главу о сексе. Терзаемый интересом, я все же не решился ее вскрыть.

В тот год во мне начали просыпаться половые инстинкты. Впервые я ощутил это, когда смотрел фильм «Бэтмен и Робин». Ума Турман появилась на экране в обтягивающем зеленом костюме ядовитого плюща, и во мне возникло непонятное будоражащее чувство. Я попытался спросить у мамы, нормально ли испытывать что-то подобное. Она меня не поняла – подумала, я говорю с ней о сюжете.

Раньше я уже видел сексуализированные образы в кино, но никак не реагировал. Мой дед несколько раз при мне смотрел фильм «В осаде» со знаменитой сценой, где танцовщица в стрингах вылезает из торта. И вот мне семь, и дед неожиданно закрывает мне рукой глаза на пикантном моменте.

В новогодние каникулы 1998 года по телевидению шла реклама «Шоугёлз» Пола Верховена. Я прочел в телепрограмме, что кино будут показывать поздно вечером, и старался не заснуть. Прокравшись в другую комнату, включил телевизор. Неожиданно пришел дед и отправил меня спать, однако сам не вернулся в кровать. Похоже, он тоже ждал этого фильма.

* * *

Поздним летом того же 1998 года я наблюдал неприятную сцену. Отец с мамой громко ругались у кустов малины, рядом с соседской деревянной изгородью. Он толкнул ее на забор. Мама поцарапала ему лицо и сорвала очки. Отец пытался ее схватить, но она вырвалась. Тут на громкую ссору вышла бабушка и взяла топор. Сказала, чтобы ноги его здесь не было.

Мама смогла отсудить у хлебозавода, на котором трудилась юристом, четырехкомнатную квартиру. Отец сделал в ней хороший ремонт. Кухня выложена плиткой, в комнатах стояли новые двери из хвойного бруса, потолки в коридоре увешаны зеркалами. Люди, впервые приходившие в гости, думали, что это второй уровень.

Когда мама забрала у отца ключи от дома, он взял в гараже лестницу и стал долбить в окна квартиры. Разбил одно из них и сильно порезался. Не удержавшись, упал с лестницы, но не успокоился. Пошел в дом к моей бабушке, чтобы поговорить с женой. Дед положил его лицом в пол на крыльце. Отец сказал, что так просто это не оставит. Вскоре мама развелась с ним, а он уехал из города.

* * *

В январе 1999 года наш класс во время продленки повели на центральную площадь покататься с горки. Это была высокая крутая деревянная конструкция. У меня не было ледянки – пришлось съезжать на брошенном кем-то куске ДВП. Никто не контролировал, сколько человек одновременно взбирается на горку. Взрослые говорили о своем, сбившись в кружок. Я несколько раз скатился. С нами зачастили съезжать ребята постарше. Я не успел отойти от подножия горки, когда вдруг на скорости мне в голову ботинками влетел подросток. Меня развернуло, и еще несколько человек въехали мне по лицу. Я встал. Кружилась голова, жутко звенело в ушах. Я посмотрел на горку – там громко плакала одноклассница, которая мне нравилась. Я попросил учительницу помочь этой девочке. «Илья, она несколько дней не ходит в школу. Ее здесь нет. Что с тобой?» – ответила она мне. Заметив мое припухшее лицо и отпечатки подошв на моей куртке, учительница отправила меня домой.

К вечеру меня стало тошнить. Головные боли не прошли и спустя неделю. Я не мог концентрироваться. Врач прописал таблетки, но они не помогали. Со мной стали происходить странные вещи: мне важно было дотрагиваться до вещей минимум два раза. Иногда я не мог остановиться и трогал ручки дверей и выключатели по пять-шесть раз. Я не мог уснуть. Без конца ерзал на своей раскладушке (кровать была занята бабушкой и дедом, а диван – мамой и братом). Бабушка садилась рядом со мной. Просила считать до ста, обещая, что так я быстрее засну. Я сбивался, начинал все сначала – не мог остановить этот процесс в голове.

В школе начали замечать мои странности. Один раз, когда ребята толкались в раздевалке, кто-то упал. Я почувствовал, что должен дотронуться до него ногой несколько раз. Со стороны это выглядело так, будто я пинаю человека. Одноклассники знали, что я не дерусь, думали – дурачусь. Однако классный руководитель не могла оставить такое поведение без внимания, попросила маму сводить меня к психиатру.

Наш врач дал направление в областную больницу, и в конце февраля рано утром меня повезли туда. На заднем сиденье укачивало. Голова болела еще сильнее. Я держался за поручень над окном, пытаясь сдержать таким образом тошноту. Заодно придерживал мамин широкоплечий пиджак, висевший рядом.

Врач спросила, почему я так себя веду. Я не знал, как правильно сформулировать ответ. Сказал: «Чувствую, если не сделаю так, мне станет плохо». Врач допытывалась, слышу ли я голос внутри себя. Я не слышал. Объяснил еще раз, что лишь чувствую необходимость повторений. Может, мной управляют человечки изнутри, спрашивала она. Я сказал, что не знаю. А не вселился ли в меня дух? Я пришел в замешательство. Пришлось ответить, что мной, вероятно, кто-то руководит, потому что сам я не хочу часто дотрагиваться до предметов. Врач выписала мне направление на госпитализацию, подозревая у меня детскую шизофрению. Временное обсессивно-компульсивное расстройство от сотрясения мозга врач не допускала. В этой больнице клеймили, а не лечили.

Мама купила мне в ближайшем магазине продукты, а затем отвела меня на третий этаж. Она нажала на черный звонок, и через мгновение в огромной железной двери зашевелились скрипящие шестерни, будто открывался вход в средневековый замок. Мне сказали сидеть в коридоре, пока моя мама общается с заведующим отделением. Вокруг ходило много детей разных возрастов. Впереди стояла очередь перед кабинетом, где выдавали лекарства. Я сел в самый угол, ближе к окну, надеясь, что меня здесь не оставят.

Мама позвала меня в кабинет к заведующему. За столом сидел крепкий улыбчивый мужчина средних лет. Он сказал, что хочет узнать меня поближе, из-за чего мне придется остаться здесь на несколько дней. Потом вызвал медсестру, чтобы та проводила меня.

Лучше не брать все продукты в сумке с собой, сказала она, предложила оставить в комнате для персонала. В палате, куда меня привели, было двадцать коек – в три ряда. Моя – третья с краю от входа. Я положил в тумбочку полотенце с мылом. Ко мне сразу же подошли парни постарше. Спросили, есть ли у меня конфеты. Я ответил, что нет. Они порылись в моей тумбочке и ушли разочарованными. Все это напоминало мне летний лагерь в школе. Там в сон-час меня постоянно пинали в кровати или отбирали подушку.

Еще помню: на школьном стадионе несколько вожатых щелкали семечки, один из них сказал, чтобы я не дергался, пока засовывал мне в ухо шелуху. Я пытался вырваться, но он удерживал меня, стремясь, казалось, набить скорлупой мою голову с обеих сторон. Она была острой и мокрой от его слюны. В туалете я помыл уши, но что-то застряло внутри. Я рассказал про случившееся отцу, когда он за мной пришел. Он попросил показать того, кто это сделал. В коридоре школы я пытался отыскать обидчика, увидел парня, который стоял вместе с ним. Отец взял его за грудки, прижал к стене. Тот испуганно сказал, что он ни при чем, лишь стоял рядом. Мне стало стыдно, что я показал не на того, попросил отпустить парня. Отец поднялся к директору школы с угрозами организовать всевозможные ведомственные проверки. После этого я больше не посещал летние лагеря.

Из палаты меня позвала мама. Она сказала, что попытается связаться с отцом. Он переехал в этот город и, может быть, заберет меня. Если нет, она приедет за мной в следующие выходные.

В сон-час я лежал в кровати, ошарашенный тем, как внезапно оказался в своем нынешнем положении: вдали от дома, среди душевнобольных. У меня резко отпало желание прикасаться к предметам больше одного раза, но это не изменило ситуации. Я должен был принимать таблетки, от которых хотелось спать.

Я сидел в конце коридора, ожидая прихода отца, и глядел в окно. Солнце садилось за густой лес. Внезапно меня позвали в служебное помещение. В телефонной трубке я услышал знакомый голос. Отец сказал, что допоздна дежурит в пожарной части, но постарается меня забрать. Я сел у выхода и наблюдал за лампочкой, которая загоралась, когда кто-то нажимал на звонок. «Пора идти в палату», – сказала медсестра около восьми вечера. Я вцепился руками в край скамьи. Никогда больше я так не ждал отца. Лампочка загорелась. Я привстал, чтобы увидеть, кто войдет в дверь. Он! Я бросился обнимать его. Отцу выдали мои препараты на вечер.

Я радовался, что иду с ним домой, а не остался брошенным в переполненной палате. Квартиру – совсем маленькую – отец снимал неподалеку, рядом с пожарной частью, в которой работал. Мы поужинали на небольшой кухне с квадратным столом, а потом легли в комнате, где едва умещались кровать с креслом. Эта комната сильно отличалась от просторного зала в маминой квартире. Я вспоминал, как мы с отцом оставались там летом, смотрели допоздна фильмы, засыпая на ковре, когда еще не было мебели.

Утром я вернулся в больницу, не боясь, что останусь здесь на ночь. Заведующий отделением познакомил меня с лечащим врачом Анной Генриховной, молодой стройной длинноволосой блондинкой. Я потом часто замечал их вместе. В окно наблюдал, как она садится к нему в машину. Заведующий сказал, что мне требуется честно отвечать на все вопросы Анны Генриховны, потому что она будет писать научный труд обо мне. Мне понравилась мысль, что я стану героем ее работы.

Она каждый день давала мне различные задания. Это было интереснее, чем проводить время в палате. Основным видом досуга здесь был просмотр телевизора в большой комнате. Многие приносили с собой видеокассеты. В больнице я увидел впервые «Люди в черном», «Звездный десант», «День независимости». Складывалось ощущение, что фильмы про инопланетян специально подбирали под вкусы здешней публики. После обеда ребята постарше смотрели сериал «Беверли-Хиллз, 90210».

Первая неделя прошла быстро. Когда меня привезли на выходные к бабушке, она не выпускала меня из объятий. Брат тоже радовался моему возвращению. Подарил мне свою поделку. Я ел любимые Pringles и радовался, что снова стал центром внимания. Мои навязчивые состояния почти исчезли. Я больше не страдал от бессонницы – во многом из-за сильных таблеток, от которых моментально засыпал. Когда пришло время мне возвращаться в больницу, дед плакал. Но меня подбадривал: «Терпи казак – атаманом будешь!»

Лечащий врач сказала родителям, что я должен круглосуточно в течение недели оставаться в отделении. Ей хотелось понаблюдать за моим поведением во время сна. Я уже немного привык, поэтому не боялся ночевать там.

В моем расписании появилась звукотерапия: нескольких человек клали на мягкие матрасы в палате с голубыми оттенками и включали на магнитофоне звуки океана с пением дельфинов. Еще нас начали готовить к танцевальному выступлению для родителей.

Перед длинными мартовскими выходными маме по обыкновению выдали для меня таблетки, прием которых нельзя пропускать. В субботу она поняла, что таблеток мало – на три дня точно бы не хватило. В аптеке без рецепта их не получить. Она срочно повезла меня к отцу. Никто не обратил внимания, что я надел валенки.

Днем мы были у отца в квартире. Мама осталась на обед. Я подглядывал из коридора, как они в залитой светом кухне сидят рядом, общаясь как старые друзья.

В праздник отец сводил меня в театр юного зрителя. Я, шурша упаковкой на весь зал, ел шоколадную линейку. Потом он на рынке купил мне ведерко клубничного джема. И я с удовольствием намазывал джем на хлеб с маслом, пока смотрел с отцом по Первому каналу премьеру фильма «Перекресток» с Леонидом Ярмольником. Хорошо, что таблеток не хватило. Благодаря этому я провел прекрасный день – с отцом ощущалась атмосфера нового времени. Мне нравилась суета большого города. По вечерам мы смотрели «Улицы разбитых фонарей». В сериале все казалось настоящим – не таким, как в мыльных операх, которые любила бабушка. В больнице я провел полтора месяца. На консилиуме врачи задавали мне множество вопросов по поводу моих навязчивых состояний. Я пояснил, что несколько дней назад потрогал выключатель три раза, а в целом почти перестал так делать. Последний вопрос, который меня крайне удивил, касался моего рисунка «Робокоп».

– Ты хочешь быть роботом?

– Нет, мне нравится быть собой. Робот не может чувствовать мир так же, как человек. В кино он сильно от этого страдает. Он сам хочет снова стать прежним.

Они что-то записали и отпустили меня. В коридоре сидели мама с отцом. Она нервно убирала назад волосы желтой плоской расческой. Когда родителей пригласили в кабинет, мама засунула ее в свой кожаный сапог.