Белокурый. Король холмов

– Да ты впрямь чокнутый, Босуэлл! – расхохотался Берк. – Коли тебе нужен Джоб, ступай да возьми его!

Маршаллы подтянулись ближе к своим главарям. Босуэлл в одиночку сделал им шаг навстречу.

– Пат-рик-не-на-до! – одними губами произнес лорд Болтон, чутьем понимая: все бесполезно, это конец. Но вышел вслед за племянником, крепко уперся стопами в землю и положил большие ладони на рукоять палаша – по правую руку от Босуэлла.

Из полутьмы к костровому кругу молча выдвинулся рослый Джон Бинстон и встал у Патрика за спиной – кузен открыто сделал свой выбор и добровольно, безмолвно, как телохранитель, принял на себя защиту главы семьи. Тихо, точно кот, из темного угла скользнул узколицый Роберт Эллиот и занял место по левую руку молодого графа.

Свора Хермитейджа встрепенулась, Бинстонские на шаг перетекли ближе к костровищу. Эллиоты возроптали, но не шелохнулись. Если они пойдут за Патриком, то надежда еще есть, конечно, но…

– Так, – ухмыльнулся Маршалл, – отлично, отлично. Старик, пацан и пидорас – это все, кем ты можешь похвалиться?

В сущности, это была очень глупая смерть для третьего Босуэлла – не войти в соглашение с подельниками по вопросу, насиловать чужих баб или нет. Как будто баба – не обычный военный трофей! Чтобы отвлечься и освободить голову перед боем, Болтон принялся вспоминать последовательно точную численность гарнизонов Хермитейджа, Крайтона и Хейлса. В подсчете он сбился, и это разозлило его еще больше. А четвертым графом Босуэллом станет, по-видимому, бедняга Уилл Ролландстон, потому что они с третьим сейчас полягут рядышком вот ни за полпенни.

– Палаш, – негромко повторил Патрик, – вынимай палаш, Берк, хватит трепаться. Мне не терпится увидеть, какого цвета у тебя потроха…

И сам лениво, не торопясь, потащил клинок из ножен, разминая правую руку, медленно, сочно провернул восьмерку перед собой, а в левой руке его словно из воздуха возникла дага. И вновь с ледяным спокойствием посмотрел на Берка Маршалла.

Тут только Берк понял, что молодой Босуэлл не шутит ни в малой степени. Что это не гонор, не бахвальство, не опьянение прошедшим боем, не внезапный припадок, а совершенно спокойное и неколебимое намерение убить. Их обоих, его и брата. И осознание это, вдруг зашедшее в темный мозг Берка, во-первых, совсем не вязалось с видом мальчишки, стоящего напротив в самой классической позиции, а во-вторых, вовсе не способствовало душевному равновесию. Берк обозлился. С ревом кинулся он вперед, выводя палаш в замах – Болтон и Эллиот с двух сторон почти одновременно метнулись наперехват.

– Всем стоять! Разойдись! – заорал Белокурый. – Он мой!

И началось.

Мгновенно рейдеры освободили свободную площадку для драки. Вчерашние союзники, сейчас противоборствующие стороны поддерживали каждая своего бойца одобрительным ревом и выкликами, а свистом и хохотом сопровождали промахи соперника. Хепберн Болтонский сжимал челюсти до скрежета зубовного, и белели костяшки пальцев, сведенных на рукояти меча, когда в опасной близости от племянника в очередной раз свистел маршалловский палаш, но терпел, терпел, молчал, не двигался с места. Чутьем он понимал, конечно, что после первой же фразы в адрес Джоба отступать уже некуда, что только так третий Босуэлл и сможет завоевать себе место в Приграничье, но очень уж он привязался к племяннику за эти месяцы, и боялся представить теперь, что случится, если… Мать, старая графиня, черная вдова Хепберн, этого точно не переживет. Ведь мальчик так долго был надеждой рода.

Меж тем, надежда рода, отражая удары Берка Маршалла, еще успевал обдумывать, что нужно сделать, чтобы выжить в этой драке. Бок не сильно беспокоил его, но рану не стоило списывать со счетов. Противник – боец опытный, и легкой победы его стиль игры никак не обещал. Но Босуэлла вела ярость, холодная, легкая, пьянящая, как хорошее вино. От пузырьков этой ярости, забродившей в крови, ему дышалось легче, и легче он шел навстречу опасности, без страха, без торопливости. Ярость и ненависть были его вдохновением.

А Маршалл был неприятно удивлен тем, какой опасный противник ему достался в лице Белокурого. Патрик был не слишком опытен в практике, зато превосходно подкован в теории, гибок, увертлив, смел и скор в выборе приемов, и, прежде чем Берк успел как следует разогреться, графская дага дважды попробовала его крови. Ничего особенного, обычные порезы, но они прошли через защиту Берка, и он даже не заметил, как. И на каждый из этих ударов свора Хермитейджа разражалась насмешливым улюлюканьем, и из луженых глоток рвалось под своды зала: «Хепберн! Босуэлл! Иду навстречу!». И Патрик впивал этот рев, питал им свою ярость, несся на его волне… Белокурый уже знал, что делать. Берк был старше и тяжелей на руку, зато Патрик – легче в маневре. Спасение в том, чтоб загнать Маршалла в свой темп и вымотать его – да, несмотря на то, что Патрику самому уже было трудно дышать. Начал болеть бок. Едва он замешкался – и тут же маршалловский палаш проехался по предплечью сухим ожогом. Новая рана не столько обессилила, сколько заставила Белокурого поторопиться. С Берком пора было кончать, Босуэлл, дважды раненый, долго не простоял бы. Защиту Маршалл держал отменно, несмотря на дагу, которую все ж таки периодически пропускал до тела. Значит, надо было его спровоцировать, надо было рискнуть – и Босуэлл рискнул.

Он подставился.

При виде этой ошибки Болтон застонал, Маршаллы торжествующе заорали.

Стремительно пошел Берк на свою малоопытную жертву. Он уже предвкушал звук, с которым железо входит в человеческую плоть, и предсмертный стон, и свое грядущее торжество, но в доли мгновения, которые оставались до соприкосновения меча с грудью Белокурого, ощутил вдруг, как палаш уходит в пустоту. Весь свой вес Берк перенес в острие смертоносного удара, а потому заставить его утратить равновесие было несложно. Он его и утратил – и вместе с ним жизнь.

Он был грузен, почти огромен, этот Берк Маршалл, и Босуэллу стоило немалого труда удерживать его насаженным на лезвии палаша и еще добивать ударами даги – долгие минуты, пока тот не перестал сопротивляться. Только тут, глядя на тушу, распростертую у его ног, Патрик перевел дух. Джон Бинстон лупил кулаком по баклеру от восторга, Робби Эллиот свистел и улюлюкал, дядя Болтон, не стыдясь, вытирал мелкие капли пота со лба и, кажется, слезы с глаз.

– Босуэлл! – грохотало из сотни глоток под сводами башни. – Босуэлл! Иду навстречу!

Он был доволен собой, как школьник, одолевший трудный латинский пассаж. И глубоко благодарен своему учителю фехтования, старому немцу Хаальсу, который вечно твердил: «в бою главное – выжить, неважно как, поэтому бей, бей опять, не останавливайся после точного удара, бей снова, пока у него кишки не вывалятся, но и после этого снова бей!». Так оно сейчас и выглядело: Берк подыхал с развороченным нутром, на левой руке его стоял сапог Босуэлла, а правая была прибита к полу острием меча. Темные от смертной муки глаза Берка остановились на победителе:

– Дьявол! Белокурый дьявол! – наконец выдохнул он.

А дальше не было ни одного разборчивого слова – видимо, он таки отдал Богу то, что называл душой.

Но тотчас воспарить в триумфе у Хепбернов не получилось. Маршаллы, опешившие было от смерти главаря, пришли в себя на призывный вой Джоба и Джеймса, и рванулись вперед, как груда камней с обрыва. Они и не собирались отступать без мести. Патрик еще не успел пережить лихорадку одного боя, как мигом оказался в гуще следующего. Прямо на него мчался, вопя, младший из Маршаллов, а Белокурый не успевал и даги выставить навстречу. Бросающего, тем паче – самого броска, он не видел, но в пяти шагах от графа Джеймс рухнул замертво от метательного ножа, торчащего в левой глазнице. Вслед за тем длинный резкий свист Робби Эллиота стал сигналом к атаке, и его люди азартно кинулись на Маршаллов. Внезапно Патрик обнаружил себя снова отмахивающимся от десятка рук, тыкающих в него разнообразным железом. Но уже мгновение спустя волна откатилась, и вокруг него собралась свора Хермитейджа, тесным кольцом окружившая своего лэрда. Вдобавок поднажали Бинстонские и рубились уже впереди, догоняя быстроногих Эллиотов. Патрику уже не было нужды вести бой самому, он мог только рассеянно озираться в поисках противника, но кругом были только свои. Вдруг ему на плечи сзади легли ладони Йана МакГиллана:

– Ваша милость… пойдемте? Вы уж все, что нужно, сделали…

И тут только великий боец, грозный граф Босуэлл ощутил, что у него подгибаются ноги и дрожат колени – от слабости.

Маршаллы бежали, но именно это и не устроило Белокурого, когда он чуть пришел в себя, хлебнул дядиной отравы из фляги, и вновь отдался в руки Йана на перелицовку и штопку ран. Бежали, самовольно ушли, хотя приказа к отходу им не было. Маршаллов следовало либо поглотить, либо уничтожить. Лучше бы поглотить, конечно. Но если они добровольно не явятся за его милостью, то останутся живым свидетельством неповиновения, сомнения в непреложности его власти…

– Эллиот! – после того, как Роб пришел под штандарт Белой лошади, Патрик ни разу не назвал его «леди», ни в лицо, ни за глаза, и за это, больше, чем за все остальное, больше даже, чем за его ангельскую красу, был благодарен ему Роберт, сильно уставший от пещерных шуточек своих тупоголовых братьев.

– Да, мой лэрд…

– Сделаешь? Пошли гонца сказать им – я не буду мстить, если вернутся. Если же нет, то им не жить.

– Я понял, лэрд. Насколько не жить?

Долгую минуту смотрел молодой Босуэлл выше головы своего капитана и молчал, потом произнес:

– Если нагонишь в дороге – известно насколько, а если уже на подворье… всех старше двенадцати лет. Но не старше семидесяти.

– Я понял, лэрд, – эхом отозвался Робби и исчез.

Ну вот, он сказал эти слова. От двенадцати до семидесяти. Это не по колено в крови, мои дорогие, это плыть и захлебнуться, как в Тайне, так, чтобы и русалки не нашли, глубоко. И неважно, что все будет сделано руками Эллиота. Это такое крещение в Лиддесдейле – не выкупавшись, не войдешь. И он вошел, и с теми пацанами старше двенадцати лет погиб и двенадцатилетний парнишка из сада старого приора в Сент-Эндрюсе, сирота, плакавший от одиночества в часовне возле гроба своего прадеда… Тем же вечером Патрик первый раз за все время своего пребывания в Приграничье напился так, что проблевал полночи. Но это не помогло ни забыться, ни забыть. Эллиота он ни о чем не расспрашивал – Маршаллы не вернулись.

После дела Армстронгов и Маршаллов о Патрике пошла первая слава в Приграничье, своеобразная, но красочная. Говорили, что молодой Босуэлл бешеный совершенно, ни своих, ни чужих людей не щадит, в расход пускает по первой прихоти. Говорили, что Берка Маршалла он уложил за два удара с левой руки, будучи уже тяжело изранен в предыдущей схватке. Говорили также, что, вырезав мужчин Армстронгов, он галантно избавил от насилия всех женщин их дома вплоть до последней судомойки. Это не могло не красить его репутации, особенно с учетом того, что сам Белокурый и понятия не имел, выжила ли та несчастная девочка, которая послужила причиной смерти и Берка, и Джоба – он забыл о ней тут же. Босуэлл очень удачно выбрал жертв для первого подвига в своей карьере – даже в Лиддесдейле Маршаллов не любили и боялись, и скучать о братьях никто не стал. В те поры в Долине сложили балладу о восьмидесяти стихах, о том, как истекающий кровью Белокурый бился с Берком за честь своего слова – и победил. Патрик с глубоким интересом выслушал ее как-то от захожего певца. Конечно, по сюжету, девица Армстронг полюбила своего избавителя без памяти, и они с Белокурым жили в сердечном согласии счастливо, но недолго, так как за любовь к кровнику ее утопили в Лидделе двоюродные конченые Армстронги. Но это только потому, что ни одна песня о любви в Приграничье не заканчивается счастливым финалом. С балладой или без нее, а до ближних и дальних соседей внезапно дошло, что в Караульне Лиддела появился настоящий хозяин, лэрд, под чьей рукой смиряется даже свора Хермитейджа.

Он быстро оставил покаянное пьянство, не терзался, не купил мессу о погибших, не ходил к исповеди – да и к кому было ходить к исповеди тут, в Хермитейдже, где замковый капеллан отдал Богу исстрадавшуюся душу еще во времена железного Джона? И уж точно, он не стал бы исповедоваться самому Брихину, который, Патрик смутно чуял, просто поздравил бы его со вхождением в должность, с подлинным воплощением. Там, в Сент-Эндрюсе, четырнадцатилетним, ему случалось направлять на казнь преступников – не часто, не редко, как повернется жизнь, и это было просто частью той самой жизни, и осуществлялось замковым экзекутором либо городским палачом, и ему доводилось присутствовать на людях в момент вешания, членения, вырывания кишок – для надлежащего укрепления благородного духа, как с усмешкой говаривал епископ Брихин, и чтобы видеть итог дела рук своих. Епископ настаивал на лицезрении казней затем, чтобы у графа Босуэлла впредь не возникало соблазна дать волю злобе или предвзятому мнению – чтобы знал, как пахнет моча, брызжущая у повешенных, какого цвета человеческие потроха и сколько стоит ошибка судьи… Но графу Босуэллу прежде не приходилось отдавать приказ к резне возмездия, за неподчинение и в назидание прочим, прежде не приходилось убивать самому, а не только – подписью и печатью, очень издалека, находясь в почетной ложе приора Сент-Эндрюса. Убийство с помощью закона и порядка, собственно, убийством не является вовсе. Убийство в бою – естественное право и необходимость. Но вот эта резня… при всех душевных метаниях Белокурого, удивительно было, как развязало ему руки истребление Маршаллов. Как если бы в самом деле какая-то часть его, омертвев, утратила способность сострадать. Он ощутил власть, он ощутил свежую кровь – едва ли не на своих губах – и подобострастное внимание к нему соседей в Долине. С необычайной помпой прибыл к Белокурому лорд Робин Эллиот, Воронья Скала, старый толстый пройдоха, и подписал бонд, и многократно превозносил хитрость и силу, смелость и сообразительность, а в первую очередь – твердость духа лэрда Лиддесдейла. С таким-то хозяином, ясное дело, Долина наконец обретет покой и довольство! Двусмысленным визитом почтил Босуэлла сам Уот Вне-Закона, пропировал сутки, получил ответным жестом двух служанок в постель, и не было понятно по репликам его и взглядам, то ли Уот восхищен дерзостью молодого графа, то ли раздражен его непреклонной волей. После пролития Босуэллом первой крови Уолтер Скотт тут же принялся вести себя с ним обаятельно, но по-свойски, так, словно, вступив в blood feud с семьями Армстронг и Маршалл, граф совершил нечто должное, почетное, всеми уважаемое и безусловно приличное должности Хранителя. Словно десятки трупов в первый же карательный рейд возвысили неоперившегося юнца до побратимства с ним, самим Грешником Уотом. Холодный и скупой на слова, Босуэллу прислал уверения в глубоком почтении, с прямым намеком на избыток девиц на выданье в семье Керр, бывший Хранитель Марки сэр Эндрю Керр Фернихёрст… «однако тем вы наверняка содеяли себе изрядное число неприятелей», писал он о разорении Блеквуда. И это кружило голову, ох, как кружило – и неприятели, и почтение, а особенно раздражение Грешника Уота. Белокурому было всего семнадцать, когда о нем заговорили, как о достойном преемнике славы Сулисов и Дугласов в Хермитейдже, и был ли это тот случай, когда место само кует себе господина? Никому неведомо. Патрик все же поклялся себе пойти под покаяние при первом же визите в земли, более христианские, нежели Караульня Лиддела, или, положим, просто посетить святые места Мидлотиана… аббатство в Джедбурге, или съездить в Келсо… где-нибудь через пару-тройку дней, когда завершится очередной шквал октябрьского ливня.

А мирные дни тем временем проходили за родственным чревоугодием и выпивкой с Болтоном, охотой и – разговорами. Охота выдавалась нечасто, ибо погода не радовала, и тезки днями напролет просиживали в Южной башне, в покоях лэрда, где Йан МакГиллан, склоняясь над массивным дубовым столом, потемневшим за десятки лет и десятки хозяев, раз за разом наполнял тускло сияющие в свете свечей тяжелые серебряные кубки… В пасти пылающего камина на мельчайшие красноватые брызги распадались головни и куски торфа, струи ледяного дождя хлестали в плотно затворенные ставни. Любимая гончая Болтона, вывалив узкий розовый язык, носом толкала графа под локоть, требуя подачки, и, не глядя на собаку, Босуэлл отправлял телячьи кости под стол. Лорд Болтон, хмелея, все более веселясь, оглаживал бороду, щурил насмешливо темные глаза, отпускал племяннику то тумак кулаком в плечо, то одобрительное похлопывание по спине – как собутыльнику, не как собственному лэрду. Болтонские байки о днях минувших от рассказов железного Джона отличались куда меньшей серьезностью и обилием любопытных деталей. Патрик сроду не слыхивал столько телесных подробностей из жизни достойных предков. До сего момента они в большой степени представлялись ему фигурами летописи и геральдическими святынями.

– Дед наш был молоток, хотя и папенька не промах. А прадед, ну, это мне он прадед, а тебе так прапрадед будет – первый лорд Хейлс который и шериф Бервикшира, тот, понимаешь, хозяйничал в Данбаре, как раз когда в замке жила вдовая королева Джоан Бофор, ну и ходили слухи, что они не Библию читали вместе-то… Бойкий был, не то слово… в тыща четыреста пятьдесят третьем уже в Парламенте заседал. Несколько раз мир с южанами заключал на границе и честью-имуществом клялся за его достоверность. Имущества там, правда, было еще не Бог весть сколько. А дед наш, Адам – он был ему старший сын. Уж не знаю, как дед пробился в королевские конюшие – даже лордом не был, так, мастер Хейлс, вечный наследник, навроде меня. Видать, за мощность легких, не иначе… Орал так – от его голоса боевые жеребцы приседали, как кутята, лепехи откладывали. Лютый, что волк голодный, и характера мерзкого. Я сам-то его не видал, он до моего рождения помер, а это мне матушка рассказывала, хотя и ее в добром-то нраве никак не обвинишь. Но кой-что, видать, было у него, как у всех Хепбернов, за который предмет девкам любо подержаться – когда Джеймса Второго, как дурака, пушкой пришибло насмерть, королева-регентша Мария Гелдернская, бургундская штучка, быстро сообразила, с кем прилечь. Суровый был мужчина, вместе с отцом они вдвоем держали замок Бервик против Ричарда Йорка, герцога Глостера, который еще потом королем английским стал. Хепберны последние были хранители и капитаны Бервика, до того, как он сассенахам отошел. Но помер Адам рано, вроде и полувека не протянул, а это в нашем роду редкость. Вон братец-то его младший, старый Джон, приор Сент-Эндрюса, сколько небо коптил… или так не говорят про священников, а? В общем, коли старого Джона не забыл, можешь представить, что за стервец был твой прямой прадед Адам по натуре. Сам темный, глаза светлые… у первого графа Босуэлла, его сына, моего отца и деда твоего, та же масть была и нрав тот же лютый.

И этот припев «спал с королевой» постоянно присутствовал почти во всякой истории о вожаках фамилии Хепберн.

– А правда, что дед… – Патрик помедлил, выбирая слова.

– Про то, как убили Джеймса Третьего? – спокойно перехватил разговор Болтон. – Того мне не ведомо. Сам понимаешь, я и помыслить не мог его о чем-то таком спросить. Но поговаривали разное, особенно после того, как новый король ему кинул это лорд-адмиральство… Что до того, как я об этом думаю… он-то? Он мог. Тебе маленький Джон про нашего отца рассказывал что-нибудь?

Патрик, уставясь в огонь камина, находился сейчас довольно далеко от Хермитейджа. Одно имя старого Джона Хепберна разом отправило его на шесть лет назад, в зеленый двор древнего замка Сент-Эндрюс, где граф-мальчишка и ехидный епископ обменивались ядовитыми любезностями и ударами палаша под говор волн северного моря. Он почти ощутил боль в подвернутой щиколотке. Шрам на скуле, летящие тени яблоневой листвы на суровом лице растянувшегося в траве молодого, но железного Джона, на лице, так успешно приученном казаться забралом шлема. «Ваш отец встал тогда между нами… поэтому я остался в живых».

– Скажем так, кое-что, – отвечал Босуэлл Болтону. – Мало рассказывал.

Лорд Болтон хмыкнул весьма многозначительно:

– Не удивлен. Отца, было, хлебом не корми, дай над Джонни поизмываться. Раз Адам не утерпел, встрял в эту трепку, сам за него получил отменно, но иначе зашиб бы младшего отец насмерть. Главное, ведь не за что было… кроме его лица и норова. Джон – последыш, родился аккурат когда отец вернулся из французского посольства… и что ему по дороге домой в голову вступило, уж мне неизвестно, а только, видно, он не то о нашей матери надумал. А Джон рос – да и сейчас такой – ни разу ни Хепберн. Гордон он, рыжий, сероглазый Гордон, в дядьку, третьего графа Хантли. Ты видал старика?

– Не приходилось.

– Ну, нынешний-то, внучок его, Джордж, четвертый Хантли, на него не похож вовсе, так что и не сравнишь. Короче говоря, я про что… первому графу Босуэллу родного сына зашибить за бредовую свою мысль было – плевое дело, а ты говоришь – король! Он сделал ставку на принца, а чтоб кости легли, надо было только стаканчик тряхнуть, верно ведь? Горцы стояли за короля, равнины и граница – за принца. А псов злее Хепбернов ты на границе еще поди-поищи. Кто говорит, монах после боя проник к плененному королю, кто говорит – неизвестный рыцарь… новый-то король остаток дней власяницу носил, за вероятное свое пособничество в отцеубийстве, так на Флодден в ней и пошел, в ней и лег. Наш папенька, правду сказать, на себе вериг не таскал и в покаянии ином также замечен не был. Оттого ли, что виновен или безвинен – кто теперь разберет, кроме чертей в преисподней?

И Болтон, любимчик покойного лорда-адмирала, употребил для описания его посмертной судьбы ровно то же выражение, что и ненавидимый младший сын Брихин.

– Но почета ему отвалили по самое горло, с лихвой, – продолжал Болтон свои россказни. – В Англию ездил за королевской невестой, сам женился на ней по доверенности, брак подтверждал…