Белокурый. Король холмов

– А ты думаешь, эти черти со своей «силой и правом» здесь не с его ведома и согласия?

Братья Эллиоты, удаляясь во весь опор, уже становились более деталью хмурого приграничного горизонта, нежели живыми людьми. Небо заволокло матовой пеленой серых туч, накрапывал мелкий дождь.

– Хотелось бы верить, что нет, – вздохнул дядя.

– Да ты, я смотрю, всегда веришь в лучшее, – скривился граф.

Потянулись осенние дни в странной, вялой вражде. Эллиоты не пытались вести прямую войну с Хранителем Марки, но мелкие, досадные происшествия – то пропажа нескольких овец, то пастух, утопленный в Лидделе, то арбалетный болт, вылетевший из засады, чудом просвистевший мимо боннета Белокурого – все это не давало забыть о трех братьях, как о занозе в пятке: что ни шаг – она тут как тут. Можно было не сомневаться, что следы любой неприятности в окрестностях Хермитейдж-Касла, по расследованию, неминуемо привели бы к Парк-тауэр. Гонка же за Эллиотами, словно ловля мошкары над трясиной, пользы не приносила, с некоторых пор кинсмены Малыша Джока сделались весьма осторожны, а визит напрямую в Парк Белокурый почему-то оттягивал. Злобный Уот, несмотря на полученный косвенный вызов, осторожно помалкивал… по бонду и по правде, он подлежал теперь такому же наказанию, как сами его подручные, но прежде, чем свести счеты с Уотом, Босуэллу следовало набить руку на ком помельче. Патрик Болтон, наблюдая сомнения племянника, бесился от безделья и пьянства, наконец, выпросил себе рейд за Кершоп Берн, под крепчайшее обещание не ломать дров, и ушел в погоню за контрабандистами. Рейд, однако, вышел несчастливым – и перевозчики свинца благополучно утекли к сассенахам, и обратно, заново повстречав на Спорных землях Джона и Вилла Армстронгов, Хепберны вернулись с большими потерями, и зримым образом самой крупной из них стало окоченевшее длинное тело Оливера Бернса, перекинутое через спину галлоуэя…

Это событие всерьез опечалило Болтона – Бернс был при нем в самых опасных переделках все последние годы, и в этой тоже, прикрывая лэрду Болттонскому спину, он пал, но не отступил. Так из всех бывалых капитанов под началом у Босуэлла осталась только родня – кузен, Джон Бинстон, да дядя. Бинстону он доверял по-прежнему весьма умеренно, а одного надежного Болтона было очень мало в условиях грядущей кровной войны. Белокурый оплатил мессу за упокой души покойного Бернса-Вихра и послал денег его вдове, проживавшей в Каслтоне, а больше, к раздраженному недоумению Болтона, ничего не случилось. Графом овладела странная апатия – он знал, что обязан предпринять нечто, лучше бы устрашающее, но не делал вовсе ничего. Возможно, отчасти в этом был виноват нудный приграничный дождь, на неделю пришедший в холмы, затопляющий поля до сущей непролазности. И граф взял привычку уходить в заброшенную старую церковь неподалеку от Хермитейджа, сидел там на ступенях у входа или заходил под частью обрушенную кровлю, бродил по стершимся могильным плитам Сулисов и Дугласов, думал. Если бы Болтону удалось запастись терпением, так свойственным натуре епископа Брихина, возможно, он догадался бы, что Белокурый всего лишь выбирает, в какую сторону нанести первый удар.

Пилтауэр Парк стоял на болоте, как оно и полагается, посреди трясины, возвышаясь над камышами, омутами и осокой, словно обломок ведьмина клыка. Эллиоты из Парка были второй ветвью семьи, младшей относительно Редхью, но очень многочисленной, горластой и зловредной. Троих ее главарей священник из церкви Непорочного зачатия Пресвятой Девы Марии в Джедбурге называл прямо – «чума египетская», но братья не обижались, всегда прикармливали его от щедрот удачного рейда, и двое даже частенько – раз в год – благочестиво ходили к исповеди. Третий был в церкви, как про него злословили, только один-единственный раз – на собственном крещении, что, впрочем, не удивительно, учитывая его привычки. Парк, окруженный приземистым, но толстым барнекином, был выстроен больше полувека назад, и за прошедшие десятилетия его облик не был ни сильно подновлен, ни переменен в сторону большей безопасности или удобства. Казалось, его обитатели вполне полагались только на собственные силы и злобу – больше даже, чем на кованую решетку ворот. Вход в жилую часть, как во всякой старой башне, в Парк-тауэр был устроен во втором этаже по наружной лестнице, внутри же, выше холла, по лестнице винтовой наверх, располагались сперва покои Малыша Джока, где обитали его жена, дети и собаки, над ними, под самой крышей, жили прочие двое братьев, женатый Уильям с выводком – к стыду своему – девчонок и холостой Роберт. Прочие же кинсмены, кого не устраивало спать на полу возле каминной трубы в комнатах Уилла или Роба, обживали окрестности башни, возводя вблизи барнекина глинобитные лачуги. Нынче у Эллиотов было особенно шумно: Малыш Джок пропивал последние денежки от продажи овец Босуэлла, которых по старинному договору Роб Эллиот и в самом деле перегнал брату-ключарю аббатства Мелроуз. А поскольку всегда особенно приятно поговорить о тех, кого обмишурил, то и персона графа разжигала за столом в холле особые прения – сама персона, фигура, манера держать себя и манера речи, а также его близость к Его величеству.

– Хоум трубит всем, что Босуэлл позволял себя трахать королю, чтоб только получить обратно отцово наследство и нашу Долину… – со вкусом повествовал Малыш Джок, дохлебывая эль из пузатой глиняной кружки. Баранья кость, очищенная от малейших остатков мяса, полетела на пол, в соломенную, днями не меняемую застилку. – Хоум ему сродни, знает, небось, в чем соль…

– А сэр Уолтер, напротив, говорит, что Босуэлл – настоящий мужик, красотка Мэри, на что прожженная, по нем неделю вздыхала, – возразил ему Хер Собачий.

– Ну, так, может, он – вроде нашего… Роб! Эй, Роб, проверишь попку его милости?

– Как вам будет угодно, братья, – равнодушно отвечал тот.

Мужчины в зале заржали. Роберт Эллиот одинаково ловко управлялся и с девками, и с парнями, но предпочитал последних. Его пристрастия были широко известны среди своих, но обсуждались обычно только за глаза и с опаской, потому, во-первых, что он был младший брат лэрда Парка, а во-вторых, сам – один из самых опасных бойцов Лиддесдейла. С Робом, коли попробовать его оскорбить, шутки коротки, несмотря на его юный возраст и милый вид.

А Джок, которого задело за живое то, что он был вынужден уступить и поле, и последнее слово графу, продолжал негодовать:

– И ведь каков говнюк, братья! Каков червяк, монаший выкормыш! Он мне стал анафемой грозить! Мне! Анафемой! Будто я ту их анафему первый раз в жизни услыхал бы… Редхью совсем из ума выжил, пообещав Хепбернам бабскую трепотню… да ты еще вот влез не вовремя со своим «не согласен»! Кто тебя спрашивал, Роберт, а?

– Посмотрел бы я со всем удовольствием, как бы вы сшиблись, – отвечал Роберт брату с еле уловимым презрением в голосе. – У него ж рука много длинней твоей, да и конь – боевой, против пони-то. Пластанул бы тебя «с крыши» – мое почтение, собирай кости на потаж, могучий лэрд Парк.

– А, – отмахнулся тот, – коли трусоват, так и не лезь в большие разговоры!

Роберт на это только улыбнулся.

– Сроду не припомню, чтобы Роб когда-нибудь трусил, – буркнул Уильям, – а ты, Джок, раз хотел надрать Босуэллу задницу, нечего было конягу разворачивать! А то уж увел нас, а теперь рот разеваешь да кулаками машешь, чисто дурачок деревенский – на воронье пугало!

– Заткнись! – удивился Малыш Джок. – Соплив еще этаким манером со мной разговаривать! Ничего, на той неделе подойдут Эллиоты из Брэдли, с Гованом-Обжорой в головах, прижмем Красавчика Босуэлла так, что удерет к своей кормилице под юбку, если не обосрется на месте со страху… Караульня хоть и сильна, а в округе, все одно, много удобных лощин имеется.

– А этот белокурый граф – и впрямь красавчик… – задумчиво согласился Робби Эллиот.

– Роб, когда мы с ним разберемся, я подарю тебе то, что от него останется, – рассеянно отозвался Малыш Джок, которому было сей момент не до душевных томлений младшего брата. – И делай с ним, что хочешь.

Мужчины, сидящие за трапезой, дружно грохнули от хохота. Леди-Эллиот промолчал, только сощурил холодные голубые глаза. За столом эль лился рекой, вот уже в ход пошли волынки и хоровое пение, и только час спустя Джок заметил, что младшего брата давненько нет в зале.

Правду сказать, дела складывались для молодого Босуэлла не самым благоприятным образом: рейдеров графа легко могли взять в клещи, договорясь между собой, оба мятежных рода – Эллиоты с севера и Армстронги со Спорных земель юга. Драться одновременно с обоими не хотелось даже Болтону, а начинать свару с кем-то одним – так надо с умом выбрать, потому что второй враг тут же выйдет занятому Босуэллу в незащищенную спину. Конечно, Хермитейдж-Касл штурмовать весьма затруднительно, но отлеживаться в берлоге не входило в планы Белокурого. А потом, ведь, кроме-то штурма – есть еще засады в лощинах, есть сшибки в холмах, есть подложные письма друзей, арендаторов и подписантов бонда, которым требуется помощь, и королевский лейтенант будет обязан покинуть свое убежище, чтобы устремиться навстречу неведомой опасности. Смерть не страшна, но глупой смерти Патрику не хотелось. Так Армстронги или все-таки Эллиоты? Юг или север? Но дилемму Хепберна милостивое провидение решило само и вдобавок – самым неожиданным образом.

Один из караульных Колодезной башни Хермитейджа стоял перед лэрдом, переминаясь с ноги на ногу и шмыгая носом – парень не старше самого хозяина, принятый в свору совсем недавно, после летней присяги.

– Лэрд, тут явилась колючая девчонка, она из Парка, в услужении там… Говорит, у нее вести об Эллиотах.

– Ну, веди ее сюда, – велел Патрик, подивясь про себя, что это вдруг вести об Эллиотах стали передаваться через служанок. И когда несколько минут спустя женские юбки прошуршали по винтовой лестнице, задели притолоку, граф жестом отпустил караульного обратно на пост.

– Письмо от леди Эллиот, милорд…

Стоял серый, дождливый осенний день, в полумраке комнаты только несколько свечей на столе и затухающий жар камина давали хоть какую-то возможность видеть, узкие окна сочились сумерками. Патрик пригляделся к посланнице: девица высокая, стройная, чуть угловатая, однако одета хорошо, а зашнурована так, что груди вовсе не видно, словно у подростка… мордашка очень симпатичная, ясные голубые глаза, блестящий каштановый локон вьется из-под чепца. Вот только руки крупноваты, как то бывает у вилланов. Когда он подошел к девушке, та не отстранилась, присела почтительно, но очами стрельнула на него снизу вверх более чем лукаво. Кого-то она мучительно напоминала Патрику, где-то он видел похожую рожицу, но никак не мог припомнить, где именно, и легкое это беспокойство памяти объяснил тем, что тут, на границе, все друг другу родня. Вот и эта – из Эллиотов, но какая-нибудь троюродная.

Письмо от леди Эллиот… от которой? Да, впрочем, он вообще сомневался, что хоть одна из женщин Эллиотов умеет написать свое имя. Этот вопрос надлежало прояснить.

Патрик взял девчонку за подбородок, и когда та поднялась, лица их оказались почти вровень:

– И что же нужно от меня твоей госпоже, красотка?

Девчонка молчала, чуть улыбаясь, тогда он легко коснулся губами ее свежего рта:

– И теперь не скажешь?

На галантный поцелуй та ответила с неожиданной щедростью, обвив руками шею Белокурого, прижимаясь к нему всем гибким телом… и именно в этот момент в голове Хепберна, чуть озадаченного пылкостью ее лобзаний, мелькнула догадка, разом все объяснившая: он опустил руку по юбкам вниз, нашел то, что искал, и в то же мгновенье отшвырнул от себя любвеобильную гостью.

Белокурый был настолько взбешен, что от ярости на некоторое время потерял способность и говорить, и действовать. Девица, нимало не смущенная грубым обращением, заливалась хохотом на другом конце комнаты, и звонкий смех ее звучал маняще и почти совсем по-девичьи.

Почти.

Хепберн перевел дыхание, холодно произнес:

– А под юбками, надо полагать, нож?

– Не, под юбками – член, – отвечал с нахальной усмешкой Робби, Леди-Эллиот. – И тебе бы понравилось, подержись ты за него чуть подольше. Мизерикорд – за корсажем.

Он выудил из-за шнуровки платья тонкий, хищный кинжал, кинул его на стол.

Звякнула и тускло блеснула сталь.

– С чем пожаловал? – спросил Белокурый, и только по глазам, узким и темным от гнева, было видно, какими трудами он зажимает свою ярость в железный латный кулак.

– Есть о чем поговорить… наедине.

– А ты не подумал, что тебе теперь из Хермитейджа уже не выйти?

– Может, и не выйти, да только овчинка стоит выделки, – нимало не смущаясь, отвечал Роберт. – Но, сдается, нет тебе проку в моей смерти. Братья явятся.

– И с ними поговорю.

– Суров не по летам. Поговорить-то поговоришь, а что толку? Давно ли ты тут, граф? Сколько у тебя здесь людей, своих и пришлых? Мы можем выставить до тысячи в поле просто по свисту, а то и поболее, если поклонимся в ноги Бранксхольму да кликнем родню с юга… Сколько ты продержишься в осаде? И надо ли оно тебе вообще? Нет, Белокурый, я пришел не с войной, а без войны.

Это было интересное предложение.

– А отчего бы нам и не повоевать? – поинтересовался Патрик.

– Оттого, что людей у нас в этом случае сильно поубавится, с обеих сторон, причем. И ты еще забыл про Армстронгов, а они-то про тебя не забыли, и тоже в обиде, что ты перекрыл им доступ на прежние пастбища.