Белокурый. Грубое сватовство

– Разумеется. Более того, я взял за это деньги от Питтендрейка – и уже спустил их на фураж, джеддарты и порох для моих ребят, тех самых, что пойдут за вас в огонь и в воду, моя госпожа. Тяжеловато ведь кормить их – теперь, в мирном Мидлотиане – пока мне не вернули фамильные земли и законное право обирать сассенахов…

– И вы, Босуэлл, пришли ко мне – клятвопреступником? Ибо мне первой обещали вы свою верность… и уже становитесь клятвопреступником дважды?!

Еще немного, и она посочувствует Дугласам! В этом вся трудность, когда имеешь дело с порядочной леди, желающей, тем не менее, править.

Хантли хотел вмешаться в разговор, но де Гиз жестом велела ему молчать:

– Отвечайте!

– Клятвопреступником? О, мадам, но это меньшая жертва, на которую я готов ради вас. Жизнь или честь – возьмите, что вам угодно, всё будет мало за один приветливый взгляд, моя королева.

Те слова, что от любого другого смердели бы пошлостью преувеличения, становились искренни и правдивы, когда их небрежно произносил Патрик Хепберн – со своим открытым взглядом, красивым лицом, чуть ироничным голосом, манерами благородного человека… со всей дерзостью обманщика, который знает цену настоящей правде. Она верила ему. И при этом он лгал ей. Но теперь она верила этой лжи – тому, что он лжет ради нее.

– Какая разница, как будет замарана моя честь, Ваше величество, если это пойдет на пользу вам? – молвил уже прямо, не улыбаясь. – Что там опытные люди говорят про цель и средства? Желаете покинуть сей скорбный вдовий приют и переехать в Стерлинг? Я доставлю вам такую возможность, ручаюсь!

– Он или безмерно дерзок, или нагло лжет, – пробормотал Сазерленд, ошеломленный этой выходкой, вслед покинувшему приемную Белокурому.

– И то, и другое, – отвечал Хантли, не скупясь на похвалу родственнику, – но, согласись, Джон, он ведь сумел добиться успеха в той интриге с Арраном и Питтендрейком? Отчего ж нам не верить ему теперь? А чем рискует – Господь ему судья.

Королева весьма внимательно слушала обмен репликами, происходящий у нее за спиной, рука ее сжимала янтарный горох четок, а рассеянный взор был направлен на распятие над камином, где на бронзовом теле Агнца играли блики свечного света.

– Снаружи белый, внутри черный. И руки твои в крови, и язык твой лжив.

Об эту фразу Хепберн споткнулся, выходя из кабинета королевы – голос в самом деле шел как будто от самой земли, как казалось с высоты его немалого роста. О, это та, о ком он и забыл, хотя не следует забывать о любимой игрушке королевы, вывезенной еще из отцовского дома, из Шетадина, из Франции.

Босуэлл, улыбаясь, смотрел на карлицу:

– Подарить тебе ленту, Пьеретта, чтоб ты меня полюбила?

– Ленты твои от демона, ласки твои от дьявола. Не надо мне твоей любви! – метнув на него сердитый взгляд, крохотная дурочка королевы, переваливаясь на кривых ножках, заковыляла к тяжелой двери кабинета, проскользнула внутрь… Это ближние дамы, так кстати высланные им из покоев госпожи – ведь сложно обольщать сразу большое число жертв – возвращались обратно. Рыжая Элизабет не устояла бросить на Белокурого беглый взгляд, но Дженет Флеминг проследовала мимо, словно кузен был подлинно пустое место… женщины! Он любил их и так, не только поклоняющихся его красоте и мужской силе, но вдвойне вот этих – желчных, сквернословящих, сопротивляющихся, вдвойне – дающих соль и перец его придворному существованию. Женщины! На этом поле ему предстоит играть и выиграть, несомненно. Да и кто, кроме него, наилучше пригоден на эту роль? Покамест в ближнем кругу королевы за него одна только леди Ситон, хотя… куда уж там – леди. Родовитость второй жены лорда Ситона была делом весьма сомнительным. Королева одарила любимую фрейлину землями в Шотландии, но о ее французских владениях предпочитали не спрашивать. Грозная вдова Ситон, монахиня монастыря Святой Клары в Эдинбурге, не дала благословения на этот брак, однако то был единственный случай, когда лорд Джордж пренебрег мнением деспотичной матушки и предпочел союз по любви, вдобавок устроенный руками самой королевы. Благодаря мужу войдя в круг высшей знати, леди Ситон особенно ценила тех, кто мог отнестись к ней без предубеждения – и Патрика Хепберна, двоюродного брата мужа, в первую очередь. За его манеру держаться просто с простыми и надменно со знатными, а также за парижский диалект французского языка она могла простить ему почти что угодно… Хепберн называл ее «маленькая кузина», всегда находил для нее учтивое словцо, а главное, с такой, как ей казалось, рыцарской любовью глядел на госпожу, Марию де Гиз, так был склонен к делу королевы…

– Патрик! Ваша милость!

Он остановился на полном ходу, тепло улыбнулся в ответ на этот сияющий взгляд:

– А, моя маленькая сестрица! – быстро поцеловал протянутые руки. – Мари, вы бессовестно хорошели все то время, что меня не было здесь, право слово!

Она засмеялась:

– У вас слишком любезный язык, чтобы быть правдивым, но, Боже, какое счастье, что вы вернулись! Как не хватает моей дорогой госпоже сейчас того, кто был бы предан ей всем сердцем!

– Вот как? – прищурился Босуэлл, все еще не выпуская рук леди Ситон – теплое пожатие надежного, сильного мужчины. – А наши горцы, Аргайл и Хантли? А Эрскины, всем гуртом? А этот черный ворон, приор Пейсли?

– Ну, вы же понимаете, – доверительно понизив голос, произнесла Мари Пьерс. – Это совсем не то!

– Правда? – он улыбался еще шире. – А что насчет графа Леннокса, кузина?

– Патрик! – произнесла Мари, будучи глубоко шокирована. – Вы – и он! И как тут можно сравнить?!

Она фыркала по-французски на его недогадливость до самой двери кабинета королевы, шурша по изразцам пола подолом все еще траурного – по королю – платья, возмущенно встряхивая хорошенькой головкой так, что чепец на ней подпрыгивал, подмигивал кокетливыми жемчужными слезками.

А с главным соперником Босуэлл встретился немногим позже двух дней, там же, в Линлитгоу.

Холл замка Линлитгоу, Линлитгоу, Шотландия

Огромный холл волшебного дворца, растворенный зев циклопического камина, куда человек входит в рост, музыканты, с галереи обливающие толпу сладчайшими звуками – и вереница новых, заморских рыцарей, припавших к ее стопам. О Боже, думала Мари, когда бы он привез мне денег вместо комплиментов! Денег или солдат, желаемых ею столь отчаянно, что саму душу заложила бы за военную помощь. Но Мэтью Стюарт, граф Леннокс, вместо солдат и денег предлагал ей себя – со всеми созревшими за время морского путешествия на родину чувствами, нужными де Гиз, как прошлогодний снег. И Мари чуть склонила голову к говорившему, как любопытная птичка, выглядывающая из гнезда.

– Ах, граф, – мягко сказала она, на левой щеке скромной леди в черном легла ямочка от легкой улыбки, тень юной красоты проступила в чертах ее под вуалью величия и печали. – Вы смягчаете скорбь души одним тем, с какой горячностью принимаете к сердцу беды Шотландии… и мои.

– Дама, достойная восхищения, – молвил Аргайл вполголоса кузену. – Вспоминает о том, что женщина, в самый неподходящий для противника момент…

– Ты ведь не любишь женщин, Рой, – поддел его удивленный словами одобрения Хантли.

– Терпеть не могу нигде, кроме постели, – согласился Кемпбелл. – Но точный удар оценю всегда.

– Скажи мне лучше, когда, по-твоему, сей рыжий пришелец вцепится в горло регенту? Примешь ли мою ставку – через сутки, едва лишь достигнет Эдинбурга и Парламента?

– Три фунта, – зевнув, отвечал горский оборотень. – И ставлю на сегодня же, вон-вон, смотри, он уже косится на Алекса Ливингстона, шпионящего здесь по поручению лорда-правителя, и поцапается с ним, так сказать, взамен его хозяина… поставь-ка лучше на итог свары, когда они увидятся с Босуэллом.

– Десять фунтов на Босуэлла! Хепберн свалит Стюарта одним щелчком.

– Тут ты не прав – история может затянуться, потому что, поверь мне, королева станет подпирать спину Ленноксу своими белыми ручками, коли-ежели тот с первого удара протянет ножки. Не по любви, нет, куда там ей этот сопляк, а из чувства равновесия и ради женского пакостничества.

– Хорошо, пятнадцать фунтов. А ты?

– А я вовсе не стану участвовать деньгами, Джорджи…

Хантли, купленный во всегдашних этих разговорчиках с Аргайлом, как мальчишка, пошел пятнами, надуваясь от возмущения:

– Ах ты, старый плешивый лис!

– Да, – повторил Кемпбелл, нимало не обращая внимания на его досаду, – я не стану участвовать. Я стану получать от представления удовольствие, Джордж – удовольствие, которого не купишь ни за какие деньги.

Манжеты сорочки Леннокса, украшенные брюссельским кружевом, выглядывали из рукава дублета чуть не до кончика большого пальца – мода сколь расточительная, столь и непрактичная. Граф был облачен в бархат лавандового цвета – последняя причуда двора Франциска Валуа и самый модный цвет сезона – который, впрочем, весьма шел и к рыжим волосам его, и к темным глазам. Девически маленький рот ярок, сложен в приятную улыбку, но смотрится куриной гузкой, как сказала Анабелле Гордон, кузине Хантли, добрая леди Ситон, вот бедный молодой человек, правда же? И подбородок его слишком остер и длинен, лишен всяческой гармоничности. Впрочем, для настоящего мужчины, оговорилась она как бы невзначай, бросив взор на сестер Леннокса, это не самый существенный недостаток, прискорбней то, что и руки у него словно у белошвейки. Конечно, он был у Франциска капитаном роты гвардейцев, но всем же известно, что капитанство было почетным подарком от короля, а на поле боя наемниками командовал человек, куда более опытный и отважный – несгибаемый Пьер Строцци, брат морского дьявола Лео… и на этом моменте на добрую Мари Пьерс Ситон зашипела леди Флеминг, призывая к порядку, что, впрочем, не заглушило доносящиеся до слуха королевы смешки жизнерадостной леди Гордон.

Аудиенция графа Леннокса у королевы-матери прошла весьма успешно, и Мэтью Стюарт покидал Большой холл в превосходном расположении духа, когда вблизи внушительных, резного дуба дверей разминулся с тем, кого последний раз ему доводилось видеть именно во Франции – и мгновенно узнал его. Два плаща едва не сплелись, не коснулись один другого. Две своры кинсменов на коротком поводке остановились, кипя, чтоб облаять противника не столь по велению сердца или по инстинкту, а по невысказанному еще намерению хозяев. И Леннокс глядел на человека напротив, чувствуя отвращение, близкое к врожденному, нутряному, и тонкая игла беспокойства колола его изнутри – несмотря на то, что соперник и взглядом его пока что не удостоил.

– Явились ловить рыбку в мутной воде, Босуэлл?

Хепберн круто повернул красивую голову к говорившему – с еле уловимой хищной усмешкой, мелькнувшей в лице:

– В тине, Леннокс, не в мутной воде. А вы-то почему показали рыльце на родину только по смерти короля? Имеете виды?

– Да уж виды, получше ваших…

– Холостой мальчик, – отвечал Хепберн спокойно. – Мне жаль вашей наивности. Порасспросили бы прежде у местных, как тут, в Приграничье, ловят рыбку в тине. Не то – как бы не попасться и вам на крючок, любезнейший!

Кинсмены, нажав плечами, раздвинули для него огромные створы дверей, резьба на коих изображала райские кущи при сотворении мира, и Босуэлл шагнул в них, навстречу королеве-матери, не оглядываясь.