Lorem Ipsum

– Тяни.

Цы потянул на себя и кресло медленно опустилось на спинку. В полу под креслом зияла дыра.

– Иди.

Цы спустился по лестнице. Уцы, жестом показав меднобрюхим, чтобы открыли через две минуты, хромая спустился за Цы и захлопнул за собой проход.

– Видишь?

На пьедесталах стояли артефакты оставшихся пяти человеческих государств.

– Ставь.

Цы поставил артефакт на пустующий пьедестал. Шесть пьедесталов этой маленькой комнаты держали на своих плечах все могущество планеты.

– Зачем? – спросил Уцы. – Так надо.

Он снял маску, под которой скрывалось лицо старика. Оно не вызывало никаких эмоций у Цы. Такие старики в толпе мимо проходят ежедневно сотнями. Уцы погладил себя по примятым волосам.

– Не знал, что доживу до этого момента… Читаю на твоём лице недоумение. Тебе казалось, что артефакт не работает. Как и всем, в общем–то. Сколько книг, написанных до нашего рождения за сотни лет, являются рассказчиками того, как человек удивлялся, отчаивался – все от того, что, взяв в руки артефакт, ждали они силы получить… Но артефакты силу носят в себе ту, которой человек ее наделяет, а не Вселенная. Они лишь сосуд, из которого слабому не напиться, а сильный и пить не станет, ибо переполнен он ей сам.

Уцы ходил вокруг пьедесталов и читал таблички с названиями держав, которым артефакты принадлежали.

– Остальные державы теперь, склонятся перед нами… мда… Ты очень молод и у тебя порой проскакивают глупые вопросы… хорошо… Ты видел когда–нибудь, чтобы автомобиль без двигателя ходил? Или человек, чтобы без головы думал? Может человек жить без ног, двигаясь на руках. Может и без рук жить. Даже без почки или селезёнки. Но не бывает человека без головы. Вот зачем это все. Вся сила подо мной. Вся сила в руках нашего народа. Все державы верили, что они могут быть головой. Все они верили, что именно их артефакт дает власть. Но только наш Предок всех обманул. Сколько тысяч лет люди убивали, грабили, воевали за артефакты? Сколько раз тот или иной артефакт оказывался в чужих руках? Бессчетное количество раз. Сколько раз пропадал Наш артефакт? Ни разу. Я открою тебе секрет – только тебе, Цы. Что есть наш артефакт? Кресло, в котором я сижу? Нет. Оно как побрякушка, которую тащит сорока только завидев блеск. За тысячу лет кресел было такое количество, что и не посчитать. Эта маска? Нет… Наш предок всех обыграл, а потому мы достойнейшие.  Он выбрал артефактом… себя. Человека. Человек – начало и конец… Кресло, что все пытались умыкнуть, лишь пьедестал, а маска, на которую многие поглядывали косо – защитное стекло, чтобы защитить от грязных ладошек варваров… Мы все артефакты, и никто из нас им не является… А я… Я лишь потомок предка. Слишком старый, чтобы умирать, я буду жить, чтобы взять в свои руки власть. Ты войдёшь в историю, Цы, но и только там твое место.

Уцы натянул маску на голову, как только услышал скрип открывающегося прохода.

– Знаешь, твое место рядом с отцом. Теперь, когда все артефакты в наших руках, Цы больше не нужны.

Сидели трое

Начал говорить первый.

«Услышал однажды, как парень в толпе начал рассказывать другу, что, мол, мог бы он всех женщин мира счастливыми сделать, так ведь занят он одной своей женою. Он ее счастливой делает, а она – его. Но, бывает, едет он в автобусе, видит девушку перед собой красивую, славную, и что подмигивает она ему, и что в голове у него всю жизнь они прожили душа в душу. И все бывшие его женщины тоже счастливы с ним были, да вот не подходили ему, потому их он и бросил. И на работе, и в прочих местах, где жена не видит, вниманием щедро его женщины одаряют. Только изменять – против его правил. Я дал ему возможность проявить себя. Мог он делиться на множество своих копий, которые к разным женщинам могли ходить. А женщины не ревновали его, потому как та копия, которая им не принадлежала, совсем была не похожа на свою. И всеми своими копиями он одновременно управлял, как марионетками, и жил одновременно с несколькими женщинами. И дернул его черт жениться на каждой. И изменились его жены до неузнаваемости. Раньше–то ему казалось, что все легко и просто: хотел только сливки снимать. А оказалось, что женщину нужно слушать уметь, перепады настроения понимать, чувствовать, когда подходить стоит, а когда лучше на расстоянии от дикого зверя держаться. Ему с женой своей первою повезло, потому как она была мудрее всех, а он и подумал, что все женщины такие же простые. Женщины разные, а он – одинаков. И узнал он того, чего узнавать не хотел. И испугался он страшно. И сбежали мужья от жен своих, спрятались обратно они в родителя своего.  И смотрит муж на жену свою, а в ней ничего нет того, что он любил. Все как у всех – так ему кажется. И в каждом ее взгляде видит совсем не того родного человека, что до этого был. Не понял он, что мир женщин нужно познавать через одну, а не одну, через весь мир женщин. В каждой встречной потому–то видел он родную душу, что похожи они все были на его жену единственную.  Бросил он жену. Убежал в лес. Стал отшельником. До конца дней проклинал мой подарок».

Второй заговорил.

«Слышал я в толпе, как кто–то говорил о невозможности своего существования. Что там, где он живет, жить совсем нельзя. Что была бы у него такая возможность, то он устроился бы где–то в большом городе, работу где–нибудь там нашел бы, жену. И все бы у него было хорошо, но точно не здесь. А отсюда он никуда деться не может, потому что обстоятельства его сильнее. Подарок ему сделал я. Перемещаться мог он теперь туда, куда только захочет. Не летать он умел, а именно оказывать в самых различных местах, стоило ему только этого захотеть. Закрывал он глаза в одной стране, а открывал уже совсем в другой – а ведь только моргнул. За первые два дня он посмотрел в мире на все, что только хотел. Для всего остального, выяснилось, знание языка нужно. И подумал он, что нечего делать ему в других странах, ведь где родился – там и пригодился. Переместился он в большой город. Посмотрел его, а что дальше – неясно. Ночлег ему нужен, а тут только платно, либо на улице. Вернулся он домой, выспался. Решил, что так и будет он жить: работать в большом городе, а ночевать – у себя дома. Прошел еще день, и понял он, что работать–то ему и не надо вовсе. Зачем? Он ведь может попасть в самые охраняемые места планеты, в том числе – в банки. Ведь удержать его никто не сможет ни в одной тюрьме. Так и пролежал с этой мыслью он целый день. А потом и следующий день. Все, что хотел, он увидел. Путешествие – этим его уже не удивишь. Жить где–то? Зачем? Он, лежа у себя на кровати, может оказаться в любом месте. Работа тоже не для него. Все, за что бы он мысленно не брался, теряло всякий интерес. Ведь теперь ему полезные вещи – это крайне легко. А полезные кому–то другому – это слишком сложно. Если уж для себя и легкого делать не хочешь, то…  Так он и не понял, что пока не начнешь приносить пользу миру, мир не будет приносить пользу тебе. Мир не откроется для тебя, пока ты для него не откроешься. И стал тот проклинать свою невыносимую легкость бытия, которая будто дана, по его мнению, в насмешку».

Пришли двое к выводу, что никогда человек не будет доволен ни окружающими людьми, ни окружающим миром.

Заговорил, наконец, третий.

«Вы оба неправы! Человек лучше, чем вы о нем говорите! Нельзя судить о целом по не лучшим его частям! Я пойду к людям, чтобы показать, что вы неправы!»

Ушел третий, но не прошло и сорока мгновений, как он вернулся.

«Мда, неудачная была идея».

Желание третье

Действующие лица

Михаил – одинокий старик

Одиз Трих – персонаж неопределенного возраста

Действие происходит в кабинете Михаила, темной комнате.

Михаил сидит за своим столом, что–то пишет в тетрадь, комментирует вслух.

Михаил. Совсем стал плох. Мало того, что ноги отказывают, так и голова совсем дурная стала. Врач отказывается помогать, даже таблеток не выписал никаких. Говорит, что от старости лекарства нет. Совсем уже медики обленились. Раньше они лечили, а теперь совсем не помогают. Но если мне никто помогать не хочет, то сам себе помогу. Лучше буду все записывать, чтобы опять из головы не повылетало. Помню, в молодости был – ого–го! А сейчас… Совсем некудышный стал! Птьфу!

Михаил бросил карандаш.

Михаил. Что я могу записать, если руки не слушаются? Помню, мешки стокилограммовые таскал только так! Схвачу рукой, на плечо его взвалю, во второй – папироску кручу между пальцами… Да что там мешки с папиросками! Баб наших как таскал на руках! И на танцах над головой поднимал их! Как же звали, ту… Эх, я же с ней года два провошкался… А имя из головы совсем вылетело… Черт с ними, с бабами этими… А работал я как! Лучше всех был, передовик! С товарищами наперегонки работали, в удали своей соревновались… Товарищи мои… Сколько с ними всего прошли, в каких только передрягах не поучаствовали. И дрались со всеми подряд, кто только слово не то скажет. Как с армии пришел, так и совсем меня было не унять. Помню, нас – трое, а их – штук, наверное, десять… Или вообще двадцать! На кулак ремень армейский намотаю, так, чтобы бляшкой прямо по зубам им да в лоб! Ох, какие же у них во лбу звезды горели от моих кулаков! Ой… Или сколько нас–то было? Может, больше… Не помню ничего. И лица товарищей давно уже стерлись. Жалко, фотографий с ними не осталось. А в школьные годы как чудили! Обижались, поди, на нас наши учителя… Вернуть бы их, пообщаться бы хоть часочек, хоть минуточку с ними – хватило бы! Извинился бы за все! Дурной был, шкет, не понимал, что они учили нас всему, что потом так бы в жизни пригодилось… Помню, учительницу математики. Плохо было у меня с некоторыми предметами, и с математикой в том числе. Ходил я к ней домой заниматься. Я за столом сижу кухонным, пишу урок, а она рассказывает, да сама у плиты крутится, готовит. А как приготовит, так и урок кончит. Накормит меня и домой отправит. И… и ее имя не помню… Да что же это такое!

Михаил резко встает из–за стола, отбрасывая стул.

Михаил. Что же это? Все жизнь у меня отняла! Нет никого больше, один на свете! Родители, одноклассники, однополчане, учителя, товарищи – нет больше никого! Нет всех моих любимых! А голова моя дурная всех их забыть старается, с каждым днем уходят они от меня, скрываются! А вспомню кого – образ один, а в подробности вспомнить пытаюсь, так они путаются, от одного человека к другому переходят! Нет ничего больше у меня, так хоть память бы не уходила! Пока помню, так, вроде, и молод я еще! И все–то я умел, и все–то знал, а что умел и что знал – не помню! Забирай, Жизнь, все: руки, ноги, уши мои забери – все равно ничего полезного больше не узнаю! Глаза – туда же! Но память мне оставь! Ведь там, когда–то, жив я был! И сейчас жить хочу! Доживать мне осталось в прошлом, а оно убегает от меня! Хочу вспомнить все, что было со мной – и плохое все, и хорошее! Все, что знал, что переживал! Все трагедии мои родные, ко мне вернитесь!

На сцену выходит Одиз. Михаил замолкает. Одиз кивает Михаилу и уходит со сцены.

Михаил бросается к краю сцены и падает на колени. Его лицо в несколько секунд много раз меняет выражение. Глаза то широко раскрываются, будто солнцу утреннему, то жмурятся, будто в ужасе. Михаил хватается за грудь. Падает лицом вниз.

Закрывается занавес.

Конец.