Человек ФИО

– Учитесь видеть невидимое, молодые люди, – обращалась она к нам, драчунам и грубиянам, прогульщикам и лентяям, задавакам и сплетницам, будущим горьким пьяницам и кандидатам всевозможных наук, примерным мужьям и матерям семейств. И скелеты людей и животных на доске превращались в наскальные рисунки и оживали.

Я прикрываю веки в надежде увидеть невидимое, в бессильной надежде оживить наше прошлое, обнять тебя, сказать тебе, как прекрасна жизнь, как невыносима, как невыносимо прекрасна, нашептать тебе на ухо весенний дурманящий бред, неотличимый от лепета юной листвы, но говорю только о яблоне в моём окне, о бабочке, которая порхает над цветами, словно зовёт их улететь, и ещё о небе и облаках, похожих теперь на царственные сугробы.

Подул ветер, качнулась ветка яблони, и в воздухе закружились опавшие лепестки; стоит протянуть руку – и один из них ляжет на ладонь. Я смотрю на свою протянутую руку и вспоминаю раздавленную колесом машины лягушку: она лежала на дороге, засохшая, с поднятой кверху лапкой, то ли прося о чём-то, то ли приветствуя меня из своего далека; вспоминаю слепо протянутую неизвестно к кому руку разбитой инсультом моей учительницы математики; вспоминаю виденные в пещерах Киево-Печерской лавры мощи Ильи Муромца и его маленькую, высохшую, почти детскую ручку, сложенную в виде благословляющего двуперстия, – но вот снова качнулась ветка, и я не успеваю уловить связи, несомненной и необъяснимой связи между «тогда» и «сейчас».

Это случилось зимой. Я проводил вечера за письменным столом или за книгой. «Живёшь, как заслуженный пенсионер», – ехидничала ты. Ты стала поздно возвращаться. Я представлял, как человек средних лет среднего роста среднего достатка открывает тебе дверь машины дверь подъезда вы поднимаетесь на лифте или по лестнице шутите или молчите в предвкушении того что должно случиться что всегда случалось случается будет случаться он открывает квартиру пропускает тебя вперёд я не решаюсь пойти за вами и застыв на пороге напряжённо прислушиваюсь к тому что происходит за дверью ну чего я в конце концов боюсь что такого вы можете делать наверное слушаете музыку говорите о литературе возможно он рассказывает тебе о своей жизни он наверняка очень интересный человек и с ним происходили разные необычные вещи а не то разве стала бы ты с ним встречаться ходить в ресторан танцевать смотреть на него затуманенным взором отвечать согласием на приглашение зайти выпить чашечку чего-нибудь…

Я ни о чём тебя не спрашивал, а ты ничего не говорила. Возвращаясь поздно вечером или под утро, ты сразу шла в ванную, и лишь порой что-то похожее на жалость мерцало в твоих чужих потухших глазах, обращённых ко мне.

Моё одиночество скрашивал твой кот Ося. Он партизанил за шкафом или под столом, и стоило пройти мимо – впивался когтями в ногу, словно мстя мне за малодушие. Мы недолюбливали друг друга. Он был законченный разбойник, хищник, мускулистый хитрый негодяй. Ловил мышей и забавлялся с ними: подкидывал, позволял отползти, снова цеплял когтями и ещё долго проделывал всякие фокусы с уже не подававшей признаков жизни мышью, точно пытаясь оживить её для новых мучений. Он подкладывал дохлых мышей к нам в постель как доказательство своей удали и довольно урчал: мол, а тебе так слабо?

На Рождество Ося заболел. Он потерял аппетит, жалобно мяукал и, прекратив партизанскую войну, тёрся о мою ногу. Мы отвезли его в ветлечебницу. Диагноз был неутешительным. Обратно ехали в насупленных декабрьских сумерках. Ты сидела, вжавшись в кресло, держа на коленях свернувшегося клубком кота. Дорога шла через лесопарк, вдоль неприступных стен сосновой рощи. Дворники отчаянно сметали снег, залеплявший ветровое стекло. Сосны стояли, вытянувшись в струнку, в бессрочном почётном карауле. Я напряжённо представлял, как машина резко уйдёт с дороги, нырнёт в сугроб, пуская фонтаны снежной пыли, и с тупым грохотом врежется в выхваченный фарами идеально ровный рыжий ствол. Ты сидела, неотрывно следя за дорогой, и твоё лицо, отражённое в ветровом стекле, уносилось в снежную муть. Машина вдруг вильнула, я едва успел выправить руль, – и мы увязли в сугробе.

– Я знаю, что ты хотел сделать… Но струсил, опять струсил.

В тот же вечер я собрал вещи и ушёл.

А через несколько дней мне позвонила твоя подруга… Ты ехала по той же дороге с человеком средних лет среднего роста среднего достатка невинно попросила можно ли сесть за руль ты давно мечтала научиться водить но у тебя не хватало терпения посещать курсы учить правила сдавать экзамены вы ехали вдоль неприступных стен застывшей в почётном карауле сосновой рощи он смеялся над твоими неловкими движениями давал советы курил ты молча вглядывалась в взвихренную снежную муть потом словно шутя надавила на педаль газа и снежинки с остервенением забились в ветровое стекло.

Это несерьёзно

Я сижу под большим обеденным столом, сжимая в руке подаренный дедом новенький пластмассовый револьвер. Рукоятка согрелась и словно приросла к ладони. Зажмурив левый глаз, целюсь в дырявый войлочный тапок деда. Из дырки торчит искорёженный заскорузлый ноготь скрюченного большого пальца. Дед обморозил ноги на войне, и ногти у него очень страшные, до отвращения. Палец пошевеливается – и я в испуге жму на курок. Курок щёлкает, точно комнатный выключатель, и я с яростью шлёпаю губами: «пых-пых-пых…». И успокаиваюсь, только когда палец замирает, точно мёртвый.

По праздникам стол выставлялся на середину комнаты, и бабушка покрывала его просторной накрахмаленной белой скатертью. Плотные жёсткие края её низко свешивались, и я сидел там, как в домике.

Мне бы и сейчас хотелось так же спрятаться куда-нибудь от всего и от всех. Но как это будет выглядеть и что подумают люди?..

Гости давно разошлись, остались дед и его боевой товарищ – бывший штурман их бомбардировщика.

Этот штурман приехал ночным поездом из Ленинграда. Высокий, худощавый, «с манерами»: вручив бабушке букет красных гвоздик, шампанское «Новый Свет» и коробку конфет «Ассорти», церемонно наклонился и поцеловал ей руку. Он прихрамывал, говорил громко, с густой хрипотцой, и чуть ли не после каждой фразы к месту и не к месту вставлял: «Это несерьёзно», – и широко улыбался, обнажая прокуренные лошадиные зубы.

– Такая у него присказка. Что поделаешь, человек южный, с Крыма. Южане они все малахольные. Девчатам присказка его больно нравилась. В эскадрилье его так и звали: «старший лейтенант Этонесерьёзно».

– А он что, с тех пор так и не женился?! – хлопоча на кухне, будто бы между делом любопытствовала бабушка. – Жалко, видный был парень. Дура Любка, что не дождалась. И чего он в ней нашёл? Ни рожи, ни кожи. Один гонор. Тоже мне, богема! Вот такие стервы вами мужиками и крутят.

Утром, после парада Победы по телевизору, мы с дедом собирались в Парк культуры и отдыха имени Горького. Я поднялся спозаранку. Надо было торопиться, а то пропустим самое интересное. В прошлом году мне там купили флажок и петушка на палочке.

– Какие планы, штурман? Поедешь с нами?

– Нет уж, уволь, командир. Это несерьёзно. Я же не клоун – цацками трясти.

Дед нахмурился, но ничего не ответил. Застегнул на все пуговицы выглаженную бабушкой с вечера белую рубашку, кряхтя, надел свой сильно полинявший парадный пиджак, сплошь увешанный орденами и медалями, и, позвякивая, как набитая копилка, твёрдым косолапым шагом вышел из комнаты.

День был солнечный, тёплый. Кругом полно народа, и все нарядные, приветливые, в особенности девочки – в бантах, с цветами и воздушными шариками. Будто вдруг, в одночасье, наступило нежданное лето. Но за пыльным окном электрички праздничного было мало. Бесконечно унылые голые леса, раскисшие поля, бетонные заборы фабрик и промзон.

Всю дорогу я следил, кто как смотрит на дедов наградной иконостас. В электричке разглядывали с уважением – у деда на груди поблёскивало несколько редких орденов: Александра Невского, Суворова. Были и Ленина, Красного Знамени и разные другие, и ещё – начищенные медали: за взятие всяких наших и иностранных городов. Люди многозначительно кивали, почтительно хмыкали, поздравляли, желали здоровья, один даже предлагал отметить это дело: «Давай, отец, за победу, по соточке боевых, я угощаю». А в метро, ближе к центру, мы как-то затерялись, в тесной толпе, среди таких же орденоносных ветеранов.

На площади у входа в парк кипело гулянье. Из репродукторов неслись военные песни, вальсы, марши. Ветераны при параде прохаживались поодиночке или с внуками. Застенчивая комсомолка вручила деду гвоздику. Дед, потупясь, поблагодарил и неловко чмокнул её в кокетливо подставленную пунцовую щёку.

Среди штатских выделялись выправкой офицерские мундиры. Мелькали застиранные гимнастёрки с красными и жёлтыми нашивками за ранения, орденами Славы и медалями за отвагу, как будто из фильма про войну.

Старичок, в тельняшке, чёрном бушлате и заломленной на затылок бескозырке, приникнув небритой седой щекой к аккордеону, затягивал «Варяга». Он сидел на раскладном рыбацком стульчике, отбивая такт правой ногой. Пустая штанина левой была аккуратно подвёрнута.

Над головами, на длинных палках, проплывали фанерные таблички с выведенными красной краской номерами частей и названиями фронтов – это однополчане искали своих. Повстречавшиеся боевые товарищи крепко обнимались, хлопали друг друга по спинам и утирали ладонями глаза. Дед тоже чего-то выглядывал. Но вскоре потянул меня ко входу.

Вход в парк Горького напоминал одновременно колоннаду Парфенона и римскую триумфальную арку из «Всемирной истории». Тома? приобретались бабушкой по талончикам за макулатуру – «может, внукам пригодится». У входа белели лотки на колёсиках: газировка, мороженое, сладкая вата. Дед, обычно по-крестьянски прижимистый, на этот раз купил мне и шипучей розовой, и эскимо, купил бы и ваты, если б мне хватило рук всё удержать. И мы пошли к летней сцене на концерт песни и пляски, а потом – к полевой кухне.

К вечеру меня разморило, и я начал задрёмывать в своём домике под столом. В ушах что-то гудело, ныло, звенело, будто у меня начался жар, и сквозь этот шум до меня едва доносились рассохшиеся голоса и обрывки разговора.

– Ты в Германии после войны был?

– Зачем это?

– А я был. И видел, как там люди живут. Ты мне скажи на милость: кто войну-то выиграл? Это несерьёзно. Они себе жируют, а Митюха наш, ты же знаешь, сколько он юнкерсов да мессеров пожёг, Митюха в бараке так и помер. Последние годы к пивной таскался – подвиги свои расписывал и у пацанов на чекушку клянчил.

– Вот ты к чему. Верно говоришь. Видать, мало мы их утюжили…

Что-то звякнуло, булькнуло. Дед крякнул и стукнул стопкой по столу.

– Мало не мало – кто сосчитает?

– Тут и считать нечего! У нас бухгалтерия простая: как аукнется, так и откликнется.

– И немку ту, с фермы, тоже не считать?!

– Ты к чему это клонишь?.. Самый совестливый?! Так отсиделся бы в сортире.

– Да я просто, к слову. Она тогда, не поверишь, Любку мне напомнила. Глаза такие же мутные, жуткие.

– Напомнила она ему.... Нечего больше об этом! Сама напросилась…

Бабушка заглянула из кухни – что-то подать или унести. Включила телевизор. Показывали программу «Время», отрывки парада. Чеканя шаг, по Красной площади проходили бравые десантники, пограничники, морские пехотинцы, проезжали танки, бронетранспортёры, «катюши», и дикторша поставленным голосом говорила о беспримерном подвиге советского солдата.

– Мне один молодой связист рассказывал. Они через горную речку переправлялись. По брёвнышку над пропастью. А у него патологическая боязнь высоты. Ничего, два пальца в рот – и перебрался. Гимнастёрку потом насилу отжал, так взмок. Тоже подвиг. А то, что мы с тобой в тот раз, когда под зенитки попали, все как решето на базу вернулись и без единой царапины, так какой тут подвиг, это несерьёзно, просто судьба.

– Я тогда аж к креслу прирос. Мне механик зубы ножом расцепил – и спирту, чтоб из кабины вытащить.

– Прямо случай для стенгазеты. Меня тут в школу недавно приглашали, на встречу с пионерами. Так, для патриотизму. Сам понимаешь. Я и согласился. Отцепил от пиджака планочки свои орденские. Награды понавесил. Детки сидят за партами, ручки сложили, ждут, когда старый дядька байки про войну станет травить. А мне и сказать им нечего. Летать летал, по картам, по приборам. Цели по квадратам бомбили, какие прикажут. Иной раз и промахивали, сам знаешь. И что? Может, про то, как ты на одном движке, с простреленным лёгким, до полосы нас дотянул? Или как на брюхо сели в снегу и два дня по лесам плутали, к своим пробирались, так что промёрзли до костей? Или что мы за четыре года в воздухе проболтались, наверно, больше, чем на земле? Это несерьёзно. Я толком и немцев-то не видел.

Не помню, как я заснул, как меня вытащили из-под стола и перенесли в кровать. И ещё многого не помню, что случилось с тех пор. Да если б и помнил, вряд ли стал бы рассказывать. Разве то, что дед мой покоится в Штатах, на каком-то забытом Богом кладбище, похожем на захудалое ранчо, а девяностолетняя, выжившая из ума бабка оканчивает дни в американском доме престарелых, ни слова не понимая по-английски: «Пусть лучше сами русский учат, союзнички». Они уехали вскоре после развала СССР, вслед за дочерью, моей тёткой, пожить как люди на старости лет.

Наутро штурмана уже не было. Я не запомнил ни его фамилии, ни имени-отчества, ни звания… лишь грустную рассеянную улыбку: «Это несерьёзно».

Дамба

Славный сегодня выдался день. Славный.

Под утро снился мне сон. Будто плывёт по озеру лодка. Заунывно поскрипывают уключины. На вёслах – два старца. Седовласые, с согбенными спинами, как на иконе видел, – Зосима и Савватий, основатели Соловецкого монастыря. На воде – опавшие листья. Но будто не листья это, а старые фотографии из местного музея. Пожухлые, пожелтевшие – фас, профиль. Листья-лица покачиваются на волнах, цепляются за вёсла.