В красном стане. Зеленая Кубань. 1919 (сборник)

Проходя мимо церкви, я увидел на церковном заборе несколько цветных плакатов и объявлений. Подошел почитать, о чем пишут и что за плакаты. Объявления гласили, что, согласно декрету Совета народных комиссаров, церковь отделена от государства. Церковная служба, как и религия – это частное дело. Обряды не запрещены рес публикой, но некоторые церковные обряды без санкции красных учреждений не допускаются. Так, например, крестные ходы могут устраиваться только с разрешения начальства, как равно и похороны. А рядом висят плакаты с разоблачением чудесных мощей целого ряда святых. Приведены фотографические снимки «вскрытия». На заборе же громадными буквами плакатная надпись: «Кто срывает эти объявления, тот – контрреволюционер! Смерть контрреволюционерам!»

Побрел я дальше в Особый отдел. Зашел во двор. У столиков толпятся офицеры за получением регистрационных листов. Все идет по-хорошему, хотя, пока я добрался до столика, регистрирующего букву «С», успел прочитать четыре объявления о том, что уклонив шиеся от регистрации будут рассматриваться как агенты Деникина, и подлежат поэтому расстрелу на месте без суда и следствия. Получил длиннейший опросный лист. Состав армии, характеристика крупных начальников, планы армии, взгляд регистрируемого на поражение Деникина, причины службы в белой армии, что мешало перебежать к красным, верит ли регистрируемый во всеобщую победу большевиков, партийность, желает ли войти в коммунистическую партию, отношение к ней, если не желает войти в партию, то почему; желает ли служить в рядах Красной армии, какую должность хотел бы занять…

Вот вопросы. Что на них ответить? Дать откровенный ответ – это значит подписать себе смертный приговор.

Сказать о том, что я не верю в победу большевиков, что рано или поздно эта власть падет даже не под ударами белых армий, а просто от внутренних противоречий, что коммунисты утопят себя в том море крови, которой они залили необъятную Россию… Сказать это можно, быть может, даже должно, но для этого нужно было подготовить себя к пыткам, к мукам, к Чрезвычайке.

Пришлось прибегнуть к общим местам, к лавированию, к языку Эзопа. Численность армии я преувеличил, цифру пушек показал произвольную, начальников охарактеризовал как людей, стоящих за созыв Учредительного собрания, поражение Деникина считал результатом ряда политических и тактических ошибок; в белой армии служил по мобилизации, перебежать к красным мог, но никогда над этим не задумывался, так как о Красной армии слышал много отрицательного, в Красную армию не хотел бы поступать, так как не могу драться против тех, с кем еще вчера сражался в одних рядах; если все же необходимо служить, предпочитаю гражданскую службу; ни к какой партии не принадлежу и не собираюсь входить; партию коммунистов знаю только со слов ее противников и потому не могу ничего о ней сказать.

Долго я возился с опросным листом. Наконец сдал его, получил регистрационную карточку и разрешение жить на частной квартире до востребования.

– Бежать!

Это стало моей idee fixe. Нужно было только выждать время, пока окрепну: тиф совершенно вымотал все силы. Надо было обдумать мелочи, ориентироваться, разузнать, куда лучше скрыться.

Я слышал, что персидский консул в Екатеринодаре помогает нашему брату; не один офицер внезапно из русскоподданного превратился в перса и этим освобождался от советской опеки, регистраций и прочих аксессуаров советского бытия. Поэтому я свои стопы направил после регистрации первым делом к персам. Меня очень любезно приняли там, и консул, уединившись со мной в кабинете, сказал:

– Если бы вы пришли раньше! Сейчас ничего не могу сделать. Я буквально завален протестами Кубанско-Черноморского ревкомитета. Они знают, что я снабдил персидскими документами многих пленных офицеров. Они даже запрос сделали моему правительству.

– Я об этом читал в «Красной Кубани».

– Против меня началась целая кампания в красной печати. Меня называют белогвардейским агентом, контр-революционером и другими эпитетами, недопустимыми в отношении дипломатического представителя, да еще дружественной, – он улыбнулся, – страны. Я добился закрытия некоторых красных газет, я настоял на предании суду за клевету нескольких сотрудников Куброста. Я веду войну сейчас, и это заставляет меня теперь быть особенно осторожным.

Пришлось строить иные планы. Я пошел от консула к коменданту. Красный комендант города, товарищ Лея, дал мне ордер на реквизированную комнату, которая оказалась в квартире одного видного коммерсанта П. В семье П. встретили меня очень участливо, кормили, поили меня.

– А бежать я вам все-таки не советую, – говорил мне П., узнав о моем решении. – Красные только кричат, что деникинская армия уничтожена. Враки! Шкуро под Армавиром, и есть сведения, что он идет на Екатеринодар. Да и Пилюковские войска наготове, красных выгонят с Кубани. Не может быть, чтобы они тут закрепились надолго, хотя они, вишь, какие сделались хорошие – ни расстрелов, ни грабежей. В прошлый свой приход они не такие были. Они из кожи вон лезут, чтобы показать, что они не банда, а настоящая армия; а все же им тут не царствовать.

И эта уверенность была у многих; красных считали калифами на час. И я сам стал колебаться – бежать мне или ожидать прихода Шкуро, благо красные пока нас не особенно тревожат.

Опираясь на палку, я ходил по Екатеринодару, в котором был проездом в 1918 году и любовался, пом ню, тогда шумной Красной улицей. Гигантские стеклянные витрины, красовавшиеся прежде богатыми выставками изящных материй, элегантной обуви, парфюмерии, стотысячных бриллиантов, теперь смотрели на про хожего убийственной пустотой. На дверях магазинов под замком и сургучной печатью висели таблички, почему-то с траурной каймой: «Все товары магазина взяты на учет Кубанско-Черноморским революционным комитетом».

Торгуют только мелочные лавки, в которых вдруг не стало спичек, папирос, почтовой бумаги, карандашей. Кроме прохладительных напитков и старого рахат-лукума ничем в городе не торговали.

Все необходимое точно провалилось сквозь землю.

Но зато в каждом квартале появился «советский кооператив», о чем говорила его красная вывеска, украшенная эмблемой республики – перекрещенными молотом с серпом. За прилавком – советский служащий. Это по идее универсальный магазин, здесь должно быть все необходимое: и мануфактура, и табак, и обувь, и гвозди. Советские Мюр и Мерелизы (как их в шутку называли в городе) легко было узнать среди прочих зданий квартала еще издали: у каждого из них стояла длиннейшая безотрадная очередь. В первые дни было еще чем торговать здесь, но с каждым последующим днем полки кооперативов становились все легче и легче, и уже к концу апреля, кроме красной вывески, у кооператива ничего не было.

Движение по Красной улице и вообще по городу было по-прежнему оживленным, но носило оно особую окраску, имело свое особое, советское лицо, складывалось из своеобразных моментов и красок. Прежде были нарядные автомобили, лихачи, пролетки, вереница изящ ных дам и хорошо одетых мужчин… Теперь носились по городу грузовики. На них вывозились из барских квартир мебель, зеркала, кровати, диваны, гардины, кресла, картины… Все это перемещалось в советские учреждения, рабочие кварталы и бесчисленные клубы. Лихачи и блестящие автомобили и теперь мягко носились по улицам, но пассажиры в них были другие; теперь, развалясь, катались вихрастые красноармейцы, комиссары и прочая революционная аристократия. Она же заполняла бесчисленные кафе, где простой красноармеец, не стесняясь в деньгах, платил тысячами за шоколад, пирожные, Клико и прочие буржуазные предметы роскоши. Денег у всех было много. Победители тратили их без счета, давая на чай хорошеньким кельнершам часто вместо кредитной бумажки пару бриллиантовых сережек или нитку жемчуга. Для денег красноармейцы, главным образом жлобинцы, имели портфели (в бумажник нельзя было уложить миллионы николаевок и керенок), а для чаевых – кожаные сумки через плечо.

Видно было, что путь от Москвы до Екатеринодара проходил по богатой полосе!

Вид у этих героев дня был подчеркнуто разухабистый. Мало воинского, в том смысле, какой обычно мы придаем этому слову, имела фигура красноармейца: расстегнутая шинель, нередко на генеральской подкладке, фуражка с красной звездой на затылке, порою ментик и доломан старого полка… Чтобы показать свою воинственность, красноармейцы ходили с винтовками и ручными гранатами, казавшимися особенно неприятными, когда их владелец был пьян.

Скромнее было красное начальство и комиссары. У них замечалось желание походить на настоящих военных, и многие из них смотрели настоящими денди: в бриджах, френчах, дорогом оружии. Начальство держалось в стороне от красноармейцев и, видимо, не одобряло похмелья победителей.

Все бол? ьшие рестораны закрылись. Вернее, их реквизировали под советские столовые: «Столовая Штарма IX Куб.», «Столовая Поарма IX Куб.», «Столовая комсостава полка имени III Интернационала», «Столовая культпросвета IX Кубармии» и т. д. Простому смертному туда не было входа. Для красноармейцев имелись особые столовые-клубы; тут вместе с пивом и солеными огурцами товарищам преподносились зажигательные речи присяжных ораторов, и граммофон наигрывал декламации пролетарского поэта Демьяна Бедного.

Нашему брату, пленному, приходилось пользоваться маленькими домашними столовыми, платя за плохонький обед 120–150 рублей. В то время это считалось большой суммой. До прихода красных в лучшем ресторане обед можно было получить за 50–60 рублей. Но скоро и эти столовые прекратили свое существование, так как на базарах ничего нельзя было купить для себя, не только для столовой.

Сытый, богатый всем Екатеринодар вдруг превратился в голодный город. Стало выгодным продавать из-под полы, и потому, что ни день, то цена всем продуктам сначала удваивалась, потом утраивалась, и стала доходить до головокружительных цифр. Иголка – 500 руб лей, катушка ниток – полторы тысячи, фунт соли – 3000 рублей…

Энергичный Кубанско-Черноморский революционный комитет недолго потрудился над задушением кубанской буржуазии. Делалось это привычными руками. Но остановив экономическую жизнь богатейшего края, не знавшего месяц тому назад недостатка ни в чем, даже в предметах роскоши, большевики оказались бессильными поставить это дело на новые рельсы. Экономические потуги председателя Кубчеревкома Яна Полуяна разбивались о тысячи препятствий. Он знал, что палки в колеса советского воза на Кубани втыкают все, вся Кубань, за исключением ничтожной по численности кучки местных коммунистов. Грозные декреты напоминали о смертной казни за саботаж, контрреволюцию и пр. Саботажников и контрреволюционеров интенсивно арестовывали, держали в Чрезвычайках, судили в трибуналах, осуждали на общественные работы, но от этого советские кооперативы не становились более жизнедеятельными, товара в них по-прежнему не было, советский воз продолжал стоять на точке замерзания.

С приходом большевиков встали все фабрики и заводы. Не стало вдруг угля для печей, исчезло сырье для работы. Рабочие превратились в безработных, и, чтобы не вызвать в них протеста, не толкнуть в лагерь оппозиции, рабочие, ничего не делавшие на умерших фабриках, стали получать жалованье из сумм Кубчеревкома.

Купцы, банкиры, инженеры, адвокаты, учителя, интеллигенция – все это забилось в свои углы, читали там грозные декреты, шепотом передавали друг другу новости о Чрезвычайке и ждали неизбежной участи, то есть обыска и связанного с ним ареста.

Острая нужда в хлебе и всех продуктах питания росла с каждым днем. Покупать из-под полы могли не все, так как цены на подпольные продукты становились под силу только очень богатым людям, и то если эти богачи имели деньги хорошо спрятанными в погребах, огородах, чердаках и прочих контрреволюционных углах, ибо ценности, оказавшиеся в банках в момент прихода большевиков, перестали быть ценностью для их держателей и пошли или в советскую казну, или просто в чей-нибудь красный карман.

Только имевшие хлебные карточки могли по твердым ценам получать хлеб и кое-какие продукты. Но карточка давалась лишь тем категориям граждан, кои были так или иначе на службе у большевиков. Создавалась альтернатива: хочешь есть – иди к большевикам на службу, предпочитаешь голодать – уклоняйся от службы.

Погоня за хлебной карточкой толкнула наиболее нуждающихся на службу в советские учреждения, густо покрывшие красный Екатеринодар. Пошли работать, чтобы жить. Работа давала право на существование. Карточка определяла вашу советскую ценность: вы или ставились в первую категорию и кое-что ели, или зачислялись в категорию паразитов Совроссии и должны были умирать с голоду.

Заставив интеллигенцию и спецов работать, товарищи решили, что нужно перебросить мостик примирения между властью и подвластными интеллигентными работниками. Открылась кампания лекций, посвященных вопросу о русской интеллигенции. Ораторы по программе Особого отдела говорили о том, что русская интеллигенция оторвана от родной почвы, что она далека от народа. Вот почему и в революции интеллигенция оказалась за бортом. Нужно идти к народу, работать для него, создавать единственную во всем мире Советскую Республику, образец, на изучении которого будет построена революция всех остальных государств Старого и Нового мира.

Кампания коснулась и офицерства. Я помню, как на Соборной площади был созван грандиозный митинг с приглашением на него пленных офицеров. В программе митинга стояло выступление самого командарма IX, его военного комиссара, членов революционного комитета и прочих корифеев современной Кубани. Митинг оказался очень многолюдным. Собралось почти все пленное офицерство. Командарм 9-й Кубанской Левандовский, бывший штабс-капитан, говорил:

– Товарищи офицеры! Я знаю, что должны испытывать вы, вчерашние наши враги, очутившись в нашем стане. Я понимаю вас. Вам много приходится пережить и передумать. Но я думаю, что многие из вас уже видят и начинают понимать, что мы, Красная армия, не банда, не шайка палачей, не присяжные расстреливатели русского офицерства. Я знаю, что вам сейчас неуютно у нас, знаю, что вы не окружены тем вниманием и обстановкой, к которой привыкли, но смею вас уверить, что это временно. Трудно сразу устроить тысячи пленных офицеров. Но пройдет немного времени, двери Красной армии широко откроются для вас, и в ней, в армии, вы займете подобающее вам положение. Я верю, что в вас Красная армия найдет ценных работников, знающих военное искусство. Вам в массе, я хочу верить, чужды контрреволюционные мечтания. Мы принимаем вас как детей России, как сынов своей Родины и верим, что в наших рядах вы найдете широкий простор для военной работы. Красная армия не мстит. Красная армия охотно открывает свои объятия всем желающим работать на благо свободной России, но эта же Красная армия умеет жестоко карать тех, кто под личиной друга держит за пазухой отточенный нож. «Добро пожаловать!» – говорим мы нашим друзьям. «Берегись!» – предупреждаем мы наших скрытых врагов, которые, возможно, имеются среди вас. Друзьям – рука, врагам – пуля!

Речь была принята восторженно. Долго и шумно аплодировали. Левандовский сумел подкупить толпу офицеров своей иезуитской искренностью, ласковостью, рассчитанным вниманием. Этой речью Левандовский одержал победу бол? ьшую, чем победы на поле сражения: там он брал только пленных, здесь он завоевывал друзей.

Но слышны были и сдержанные реплики:

– Позорные аплодисменты… Стыдно перед большевиками…

– Рукоплескания трусов… Боже, какие мы жалкие!..

Но это были одиночки. Немало было, конечно, и таких, которые молча думали какую-то свою проклятую думу. Вероятно, вспоминали корниловский поход, Харьков, Орел… Нелегко осиливалась ими мысль о службе красным…

И все же шумно кричащих «браво» и аплодировавших было большинство. Это большинство завтра, при другой ситуации, так же дружно аплодировало бы Деникину, Романовскому, Май-Маевскому, Шкуро.

Перемена фронта не страшила многих из этих героев белого дела. Они были там случайными людьми, такими же случайными людьми они будут и на новом фронте вой ны. Как, идя с нами, они шли не за какие-нибудь идеалы, а просто совершали интересную военную прогулку, богатую всем тем, что нужно этим людям, так и в Красной армии они найдут пищу для интересно го красного похода. Им нужны были не идеалы. Вот поче му так слишком часто белое знамя ими топталось в грязь. Это были беспринципные авантюристы, пушечное мя со, «российская сволочь», по выражению большевиков. Это была пена на гребнях волн русского разбушевавшего ся моря.

Комиссар армии, человек очень прилично одетый, в белоснежном воротничке и таких же манжетах, выглядывавших из-под военного френча с университетским значком, сказал речь о роли российской Красной армии в истории всего мира.

Он говорил о том, что белой армии уже нет, что она безвозвратно погибла, что остатки ее, прорвавшиеся в Крым, деморализованы и медленно, но верно распыляются. Крым будет ликвидирован скорее, чем это можно предполагать. Польский фронт доживает свои последние дни. Вот-вот русская Красная армия, покончив Гражданскую войну у себя, перейдет границы соседних государств и объявит крестовый поход на буржуазию всех стран.

– В счастливый период вы пожаловали к нам. Дайте себе аннибалову клятву победить или умереть под красным стягом, символом победы истины над ложью, и тогда вы с нами. Нога в ногу мы пойдем к красным зорям. На старом поставьте крест, как ставим его мы. Мы не будем напоминать вам о вашей белой службе. В огне революции вы сожжете свои белые доспехи, а красные доспехи вы скоро приобретете на полях революционной чести!

Затем комиссар армии коснулся вопроса о том, что все видное офицерство находится не в белой, а в Красной армии.

– Кто такие Деникин, Врангель, Шкуро и прочие герои белогвардейщины? Кто о них знал прежде? Чем они известны и кому? Это армейские выскочки, ютившиеся на задворках армии. Все большое офицерство, весь талантливый Генеральный штаб у нас. У нас Брусилов, Андогский, Гутор, Зайончковский, Каменев; у нас Парский, Лечицкий. У нас все видные генералы. У нас лучшая часть старой армии. Я скажу даже больше: нам служит немало белых офицеров Генерального штаба. Да, да! Я это утверждаю. Этим эта публика готовит себе прощение за грехи и темные деяния, творимые белыми рыцарями на кусочке, занятом Вооруженными силами Юга России.

И ему аплодировали.

Зазывали интеллигенцию, зазывали офицерство.

Городское мещанство обрабатывали в разных политических клубах, которых развелось как грибов после дождя.