Бусидо. Кодекс чести самурая

Вероятно, в истории этики бусидо имеет то же значение, что и английская конституция в истории политики, однако в нем нет ничего от Великой хартии вольностей[15 - Magna Carta (лат.) – политико-правовой документ, составленный в 1215 г. на основе требований английской знати к королю Иоанну Безземельному и защищавший ряд юридических прав и привилегий свободного населения средневековой Англии.] или акта «Хабеас корпус»[16 - Habeas Corpus Act (лат.) – законодательный акт принятый английским парламентом в 1679 г., определял правила ареста и привлечения к суду обвиняемого в преступлении, представлял суду право контролировать законность ареста граждан; в конечном итоге стал интерпретироваться как юридическое право оспаривать задержание подозреваемого.]. В начале XVII века были изданы «Законы о военных домах» (Букэ Сёхатто[17 - Букэ сёхатто — сборник основных законов японского сегуната Эдо XVII–XIX вв., который регулировал отношения между сегунатом и региональными правителями дайме.]), но тридцать его коротких положений были посвящены главным образом брачным церемониям, владению замками, заключению союзов и подобным организационным вещам и лишь вскользь касались этических наставлений. Мы не можем сказать точно, что в это время и в этом месте зародился бусидо. И говорить о том, что его истоки в эпохе феодализма, можно только лишь потому, что именно тогда общество осознало его существование. Но феодализм как полотно сплетался из множества нитей, и бусидо был сходен с его замысловатой структурой. Считается, что феодализм в Англии возник во времена нормандского завоевания. В Японии расцвет феодализма совпал с приходом к власти Минамото-но Ёритомо[18 - Минамото-но Ёритомо (1147–1199) – основатель и первый правитель сегуната Камакура.]в конце XII века. Однако, как в Англии элементы феодального общества можно обнаружить в период, предшествовавший Вильгельму Завоевателю, так и в Японии зачатки феодализма существовали задолго до упомянутого периода.

И в Европе, и в Японии с утверждением феодализма главенствующее положение естественным образом заняло сословие профессиональных воинов. В Японии эти воины именовались самураями, что буквально означало то же самое, что и староанглийское слово cniht (английское knight, «рыцарь»), то есть телохранитель или стражник. Сходные функции выполняли soldurii (соратники), о существовании которых в Аквитании писал Юлий Цезарь, или comitati, которые, согласно Тациту, составляли свиту германского вождя, или, если провести параллель с более поздними временами, milites medii, о которых можно прочесть в трудах по истории Средневековой Европы.

Привилегированные военные в Японии назывались сино-японским словом «бу-кэ» или «бу-си» (воины-рыцари). Это были сильные и безжалостные люди, для которых война стала способом заработка. Вполне понятно, что за долгий период непрерывных войн это сословие пополнялось из самых храбрых и отчаянных, а слабые и робкие покидали его в силу естественного отбора. Выжила только, по выражению Эмерсона[19 - Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) – американский поэт и философ-трансцеденталист.], «обладавшая животной силой, грубая порода, мужественная до мозга костей», из которой и сформировались кланы самураев. Со временем они стали пользоваться уважением и получили немалые привилегии. Так как взамен на них возлагалась большая ответственность, вскоре самураям потребовался общий кодекс поведения, особенно еще и потому, что кланы постоянно враждовали между собой. В точности, как врачи не соперничают друг с другом в рамках профессиональной этики, как юристы предстают перед судом чести, нарушив закон, так же и военные должны иметь критерии, по которым можно осудить воина за неблаговидный проступок.

Бой по правилам! Сколь многообещающие зачатки нравственности кроются в этом примитивном призыве, в котором смешались варварство и наивность. Не это ли исток всех воинских и гражданских добродетелей? У нас вызывает улыбку детское желание (как будто мы его переросли!) маленького мальчика Тома Брауна[20 - Персонаж книги Томаса Хьюза «Школьные годы Тома Брауна» (пер. Ю. Глек).] «оставить после себя репутацию парня, который никогда не трусил перед большими и никогда не наезжал на маленьких». Но совершенно ясно, что подобное желание – краеугольный камень, на котором возводятся могучие здания нравственности. Более того, оно согласуется с заповедями самой кроткой и миролюбивой религии. Желание Тома – основание, на котором по большей части выстроено величие Англии, и весьма скоро мы обнаружим, что и бусидо зиждется на не менее прочном пьедестале. Любая война, будь она наступательная или оборонительная, – это насилие. Однако мы попробуем согласиться с Лессингом[21 - Готхольд Эфраим Лессинг (1729–1781) – немецкий поэт, драматург, теоретик искусства и литературный критик; основоположник немецкой классической литературы.], утверждая: «Мы знаем, из каких пороков добродетель вырастает»[22 - Джон Рескин [(1819–1900) – английский писатель, художник, литературный критик и теоретик искусства, оказал большое влияние на развитие искусствознания и эстетики второй половины XIX – начала XX в. – прим, пер.] был одним из самых добросердечных и миролюбивых людей, когда-либо живших на свете. И тем не менее он верил в войну со всем пылом человека, почитающего жизнь, полную опасностей. «Когда я говорю вам, – пишет он в «Кроне дикой оливы», – что война лежит в основе всех родов искусств, я подразумеваю также, что она лежит в основе всех высоких добродетелей и достижений человечества. Мне очень странно и пугающе было прийти к подобному выводу, но я понял, что это совершенно бесспорный факт […] Коротко говоря, я обнаружил, что все великие народы узнали об истине своего слова и силе своей мысли посредством войны, что они были вскормлены войной и чахли в мире, что их учила война и обманывал мир, что их облагораживала война и предавал мир, коротко говоря, что они рождались в войне и издыхали в мире». – И. Н.].

Трус и подлец – худшие оскорбления для здоровой натуры. Это усваивается еще в детстве и относится к зарождению рыцарства, но по мере взросления жизнь становится сложнее и отношения многограннее, детские понятия о чести нуждаются в одобрении и подтверждении высшим авторитетом для удовлетворения и дальнейшего развития. Если бы сословие воинов существовало само по себе, без нравственной опоры, мы бы не восхищались благородными идеалами рыцарства сейчас! В Европе христианство, пусть и вольно истолкованное, духовно облагородило рыцарство. Как писал Ламартин[23 - Альфонс де Ламартин (1790–1869) – французский писатель и поэт романтического направления, политический деятель-пацифист, поддержавший основание Второй республики.]: «Религия, война и слава – вот три начала истинного рыцаря-христианина».

В Японии у бусидо было несколько истоков.

II

Истоки бусидо

Начать следует с буддизма. Эта религия дает чувство спокойного доверия к судьбе, мирного подчинения неизбежному, стоическое самообладание перед лицом опасности или бедствий, пренебрежение жизнью и почти дружеское принятие смерти. Один великий учитель фехтования[24 - Ягю Муненори (1571–1646) – японский фехтовальщик, основатель одного их двух официальных стилей фехтования сегуната Токугава, один из самых известных фехтовальщиков периода Эдо.], увидев, что его ученик в совершенстве постиг искусство владения мечом, сказал: «Отныне мои наставления должны уступить место учению дзэн». «Дзэн» – это японский эквивалент дхьяны[25 - Термин, сходно понимаемый во всех духовных традициях Индии и обозначающий созерцание, особую сосредоточенность сознания на объекте созерцания.], которая «представляет собой стремление человека посредством медитации достигнуть областей мысли за пределами словесного выражения»[26 - Херн Л. Экзотика и ретроспектива, стр. 81. – И. Н.]. Метод дзэн-буддизма заключается в созерцании, а его цель, насколько я ее понимаю, в постижении посредством медитации принципа, лежащего в основе всех вещей, и, если возможно, самого Абсолюта, и тем самым достижения гармонии с ним. Понимаемое таким образом учение дзэн перестает быть догматом просто секты, и тот, кто достигает постижения Абсолюта, поднимается над повседневностью и пробуждается к «новому небу и новой земле»[27 - Здесь у автора очевидная отсылка на Откровения Иоанна Богослова («и увидел я новое небо и новую землю», 21:1), хотя не вполне очевидно, какое отношение имеет к самураям и дзен-буддизму Апокалипсис.].

Чего не смог дать буддизм, с избытком предлагал синтоизм: бесконечная верность сюзерену, почитание памяти предков и благоговение перед родителями. Синтоизм учил смирению высокомерных самураев. В теологии синтоизма нет догмата о «первородном грехе». Напротив, она проповедует, что человеческой душе изначально присущи доброта и богоподобная чистота, и превозносит ее как святая святых, где вещают божественные оракулы. Любой, побывавший в синтоистских храмах, может отметить, что в них нет объектов для поклонения и инструментов для отправления культа, а существенной частью его убранства выступает простое зеркало, повешенное в святилище. Это легко объяснимо: зеркало уподоблено человеческому сердцу, в котором, если оно безмятежно и чисто, отражается образ самого божества. Поэтому когда вы встаете перед алтарем, чтобы вознести молитву, то видите собственное отражение. Как тут не вспомнить надпись в дельфийском храме: «Познай самого себя». Но ни в греческом, ни в японском учениях самопознание не подразумевает постижение физического тела человека, его анатомии или психофизики. Речь идет о нравственном познании, постижении собственной духовной природы.

Сравнивая греков и римлян, Моммзен[28 - Теодор Моммзен (1817–1903) – немецкий историк, юрист и политик, лауреат Нобелевской премии по литературе за труд «Римская история».] писал, что греки, поклоняясь богам, поднимали глаза к небу, ибо их молитва была созерцанием, тогда как римляне покрывали голову, поскольку их молитва была размышлением. По сути, как и в римской концепции религии, в синтоистском размышлении на передний план выходит не столько нравственное, сколько национальное сознание отдельной личности. Свойственное синтоизму преклонение перед природой вселило в наши души любовь к стране, а культ предков, прослеживающийся на протяжении многих поколений, придал императорской семье статус прародителей всей нации. Для нас страна – не просто местность и почва, на которых добывают золото или выращивают хлеб, это священное обиталище богов, духов наших предков. Для нас император – не верховный блюститель «государства закона», как в германском праве, и не патрон «государства культуры», как в праве голландском, нет, он – телесное воплощение божественного на земле и в его личности слились мощь и милосердие оного. Если верно (а я полагаю, что это так) высказывание Бутми[29 - Эмиль Бутми (1835–1906) – французский политолог и социолог.] об английской королевской семье, а именно, что она «не только образ власти, но и основа и символ национального единства»[30 - Бутми Э. Англичане, стр. 188. – И. Н.], то вдвойне и втройне это верно относительно японской императорской семьи.

Синтоизм поддерживает две главенствующие черты эмоциональной жизни нашего народа – патриотизм и верность. Артур Мэй Нэпп очень верно отметил: «Читая еврейскую литературу, часто трудно определить, говорит ли автор о Боге или об Израиле, о Небе или об Иерусалиме, о Мессии или о самом Народе»[31 - Нэпп А. М. Феодальная и современная Япония. – И. Н.]. Сходную «путаницу» можно заметить и в терминах вероисповедания нашей страны. Я назвал это «путаницей», так как основывающийся на строгой логике интеллект сочтет ее таковой из-за лингвистической двусмысленности. Однако будучи каркасом национального сознания и мироощущения, синтоизм никогда не претендовал на роль философской системы или рациональной теологии. Эта религия – или, вернее было бы сказать, народные чувства, которые эта религия выражает, – привнесла в бусидо верность сюзерену и любовь к стране. Это скорее импульс, чем сформировавшаяся доктрина, поскольку в отличие от средневекового христианства синтоизм практически не предписывал своим последователям, во что им верить, но лишь давал простые и ясные указания, как им поступать.

Из строго этических доктрин самым плодотворным истоком бусидо стало учение Конфуция. Постулированные им «пять великих взаимоотношений» – между хозяином и слугой (правителями и поданными), отцом и сыном, мужем и женой, старшим и младшим братом, а также между равными друзьями лишь подтвердили то, что было интуитивно прочувствовано в народе еще до того, как само это учение появилось в Японии. Спокойный, благожелательный и житейски умудренный характер политико-этических принципов конфуцианства особенно подходил самураям, которые составляли правящий класс. Аристократический и консервативный тон конфуцианства полностью отвечал требованиям этих политиков-воинов.

Наряду с Конфуцием огромное влияние на бусидо оказал Мэн-цзы[32 - Китайский философ, представитель конфуцианской школы, утверждавший, что доброта является врожденным свойством человеческой души и к нему можно вернуться в результате самосовершенствования.]. Его убедительные и зачастую демократические теории обладали большой притягательностью для тонких натур и часто считались опасными и даже губительными для существующего общественного порядка, поэтому его труды долгое время подвергались цензуре. Тем не менее учение этого выдающегося философа пустило глубокие корни в сердцах самураев.

Сочинения Конфуция и Мэн-цзы стали основным руководством для молодежи и высочайшим авторитетом в спорах старцев. Однако просто ознакомиться с классическими трудами этих двух мудрецов было недостаточно. Человек, познавший Конфуция только разумом, высмеивается в народной пословице, как ученик весьма прилежный, но не ведающий «Аналект»[33 - Речь идет об «Аналектах Конфуция», в настоящее время принято название «Беседы и суждения Конфуция».]. Один самурай[34 - Речь, вероятно, идет о Сайго Такамори (1827–1877), одной из ключевых фигур реставрации Мейдзи, который предостерегал молодых людей, присланных в Киото изучать философию, как бы им не стать «книжными червями».] сказал, что «от такого ученого-интеллектуала пахнет книгами, как от пьянчуги водкой». Другой[35 - Миура Бейен (1723–1789) – врач и философ-конфуцианец.] сравнивает ученость с дурно пахнущим овощем, который надо долго варить, прежде чем съесть. От человека, читающего мало, попахивает педантом, а от читающего много – несет сильно, и оба они одинаково неприятны. Здесь автор подразумевает, что ученость становится истинным знанием, только когда усваивается разумом изучающего и проявляется в его характере. Тот, кто ограничивает себя интеллектом, сродни механизму. Сам интеллект рассматривался как зависящий от этических импульсов. Считалось, человек и вселенная сходны духовно и этически. Приверженцы бусидо не могли бы согласиться с высказыванием Гексли[36 - Томас Генри Гексли (1825–1895) – английский зоолог и защитник эволюционной теории Дарвина.] о том, что космический процесс вне нравственности.

К знанию как таковому исповедующие бусидо были безразличны. К нему не стремились ради него самого и видели в нем лишь средство достижения мудрости. Поэтому того, кто останавливался на пути к этой цели, считали просто автоматом, выдающим стихи и изречения по первому требованию. Таким образом, знание приравнивалось его практическому применению в жизни, и эта сократовская доктрина нашла наилучшее развитие у Ван Янмина[37 - Ван Янмин (1472–1528) – китайский философ неоконфуцианской школы, подчеркивавший важность интуитивного знания и единства здания и действия.], который не уставал повторять: «Знать и поступать – одно и то же».

Позволю себе несколько пространнее высказаться по данному вопросу, поскольку учение этого мудреца оказало огромное влияние на некоторых благороднейших представителей буси. Западный читатель легко заметит в сочинениях Ван Янми-на многочисленные параллели с Новым Заветом. Принимая во внимание различия в терминологии этих учений, стих Нового Завета «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам»[38 - Мф. 6:33.] содержит мысль, которую можно найти у Ван Янмина едва ли не на каждой странице. Один его японский ученик[39 - Мива Сиссай. – И. Н.]