Петля. Тoм 1

– За что извиняешься? Ты тут не причем, я же сама вмешалась. И ни о чем не жалею, – я засмеялась, – Не каждый день удается спасти героя.

– Никакой я не герой, – отмахнулся он, – А тебе, значит, и раньше доводилось спасать людей?

– Не таким образом… Там в Америке я выучилась на врача и немного работала на этом поприще.

– Надо же! Ты не перестаешь меня удивлять!

– Ну, раз ты врач, – прозвучал робкий голос священника, – Посмотри, что там у него со спиной.

Я вздрогнула, обернулась, только сейчас заметив, что он сидел на скамье, прямо позади нас… Что-то благоговейное было в его взгляде, отблеск восхищения, трепета и любви…а вместе с тем, сомнение – словно он не верил в того, на кого смотрел, и видел совершенно не того, кто сидел перед ним. Наверное, он уже давно вернулся, просто не решался вмешаться в нашу беседу. Слушал все это время, внимал, словно каждое слово этого белого человека было откровением… И только, когда заговорила я, а не Сани, он очнулся, вспомнил, что перед ним живой человек. Живой и раненный.

– Я вот принес… – падре протянул мне упаковку ваты и флакон спирта, – надо обработать его порез.

– Да, конечно, – кивнула я, переводя взгляд на Алессандро, – Присядь здесь и сними рубашку.

– Ничего не надо! – как-то испуганно встрепенулся Сани, – Там просто царапина. Я даже не чувствую.

– Тем обиднее, если из-за простой царапины начнется гангрена.

А он чуть ли не умоляюще посмотрел на меня:

– Иден, пожалуйста, не надо. Не трогай. Со мной все в порядке.

– Да что с тобой? Боишься докторов? Или мне не доверяешь? – ласково взяла его за руку, заглянула прямо в эти глубокие наполненные непонятной тревогой глаза.

– Доверяю… просто, дело не в этом…

– Тогда, не упрямься. Позволь мне исполнить свой врачебный долг.

Издав обреченный вздох, словно его вели на казнь, он все-таки послушался, присел на скамью и, пока я пропитывала вату спиртом, стянул с себя рубашку.

– Обещаю, больно не будет, – я присела рядом, подняла глаза на его бледную обнаженную спину, да так и вскрикнула, едва не выронив из рук флакон…

Нет, сам порез действительно был неглубокий и нестрашный, но помимо него…Вся его спина была иссечена бороздами жутких, хотя и давным-давно затянувшихся белесых шрамов. Следы от порезов или ожогов, полученных, возможно, еще в детстве: глубокие рытвины тянулись от боков к выступающим позвоночным буграм и вдоль лопаток, вгрызаясь в его худое тело, беспорядочно натыкаясь, сливаясь, пересекаясь друг с другом, точно развилки магистралей…

– Боже мой! – я легонько дотронулась пальцами до этого кошмарного узора, до высеченной на его теле летописи страданий… На мгновение мне показалось, я чувствую каждый из этих шрамов – каждый удар раскаленной плетью, выбивающий из-под кожи жгучую лаву крови, – На тебе просто живого места нет! Откуда все это?

Алессандро повернул голову, стараясь взглянуть на меня через плечо.

– Тело помнит то, что разум предпочел забыть, – еле слышно произнес он.

Пожалуй, это было самым тактичным «отстань», которое мне когда-либо доводилось слышать. Наверное, поэтому он и не хотел меня подпускать – боялся лишних вопросов.

– Ладно, – я провела влажным тампоном по свежему порезу, стирая подсохшую кровавую корку, – Главное, чтобы в душе не оставалось шрамов.

В ответ он лишь горько усмехнулся.

– Что значит это «ха»?

– Думаю, он хочет сказать, что в душе тоже полным полно шрамов, – вмешался падре Фелино, не сводя задумчивого и сострадающего взгляда со спины Алессандро.

– Если бы я хотел сказать это, падре, я бы сказал, – внезапно резким тоном огрызнулся мой пациент.

Священник не обиделся, только покачал головой. С минуту молчал, а потом заговорил тихо, медленно, монотонно – словно разговаривал сам с собой.

– Как-то раз я увидел на улице раненного пса. Он лежал на тротуаре в луже собственной крови, еле дышал, а глаза были такие огромные и влажные…Зрачки то сужались в тонкую щелку, то расползались, заполняя собой весь глаз, словно обезумев от боли… Но вместе с тем было в этих жутких звериных глазах и смирение, покорность уготовленной участи. И гнев… Тогда я впервые увидел, как плачет животное. Рана была сильная, но его еще можно было спасти… Я бы мог его спасти. Вот только когда я наклонился, чтобы поднять и отнести его в дом, пес оскалился, зарычал, исходя кровавой пеной, а потом с немыслимой силой вцепился в мою протянутую руку, сдавил челюсть так, что я почувствовал как клыки скребут по моей кости… Даже в глазах потемнело… Я закричал, попробовал вырваться. Но он все не отпускал, сжимал еще яростнее, еще сильнее, не ослабевал хватку. Это продолжалось до тех пор, пока он не умер, захлебнувшись кровью, и даже умерев, продолжал виснуть на моей руке… А ведь я хотел помочь, спасти его…

– К чему это Вы, святой отец?

– Сани, иногда ты мне напоминаешь этого пса. Так рьяно стережешь свои душевые раны, будто это самое ценное, что у тебя есть. Не подпускаешь даже тех, кто искренне хочет помочь.

– Ну вот, Вы меня уже с собакой сравниваете, – сказал Алессандро, и шрамы под моей ладонью затряслись от мелкой дрожи его сдержанного смеха, – Не волнуйтесь. Я вполне способен сам зализать свои, как Вы выразились, «душевные раны». Мне в этом деле помощь не нужна. Да и историю эту Вы только что выдумали.

– Ты так считаешь? – священник подался вперед, приподняв рукав своей сутаны, продемонстрировал нам остаточные следы от клыков на запястье, – Люди верят тебе. Почему же ты сам никому не веришь? – спросил он, и, не дожидаясь ответа, поднялся, отошел к алтарю. Веки накрыли его тусклые старческие глаза, быстро зашевелились губы, нашептывая какие-то слова, звучавшие как шелест ветра в сухой траве. «Молится. За него молится», – догадалась я. И мне тоже захотелось… Но не так. Захотелось прижаться к нему, обнять… Выронив влажный алый бинт, рука снова бессознательно скользнула по бороздкам шрамов, по изгибу ребер, застыв на гладкой груди. Он обернулся, ласково улыбнувшись, нежно дотронулся до моей щеки:

– Ну что, доктор? Оказала первую помощь? Жить буду?

Я кивнула.

– Мне повезло. Не каждый день удается попасть в руки такого красивого врача.

По щеке, по шее, по плечу… его ладонь обхватила мою, приподняла… Мягкие губы, легкое покалывание бороды, шелк струящегося по моему запястью дыхания … И поверх – магнетический взгляд, уже не робкий, не смущенный – уверенный, прямой, проникновенный, жаждущий… Дерзкие искорки поблескивают в зрачках…Его лицо – так близко, что наэлектризованные серебристые волосы щекочут мою кожу… Он отпустил мою руку, и теперь его ладонь на моей шее – осторожно притягивает к себе – мои губы, к его губам: приоткрытым, влажным, теплым…

– Сани…не надо, – с трудом прошептала я, указывая глазами на молящегося священника.

– Да, – он тут же отпустил меня, чуть отстранился, – Прости. Я…– небрежный жест рукой, – Не знаю, что на меня нашло…

– Я знаю…знаю…

Снаружи раздался какой-то шум, сквозь открытые ставни окон до нас донеслись приглушенные голоса. Алессандро нахмурился, прислушался. И падре Фелино тоже прервал свою молитву, насторожился, подошел к окну.

– Это твоя телега?! – прорычал на улице раздраженный голос.

– Да, господин полицейский, – испугано отозвался другой – слабый хрипловатый, словно принадлежавший больному старику.

– Говоришь, оставил ее там, за складами?

– Да, господин.

– Это точно та самая телега. Я видел ее на перекрестке, пока мы не рванули за мерзавцем. Видно, его сообщница в это время и смылась на телеге, – послышался третий голос.

Я замерла, как парализованная.

– Они наверняка скоро придут сюда – будут обыскивать церковь, – тихо прошептал Алессандро.

Решительным шагом священник пересек зал, встав у крошечной дверцы в правом нефе, отпер ее вынутым из кармана ключом, махнул нам рукой.

– Быстрее! Спрячетесь здесь, а я пока их задержу.