Девятая квартира в антресолях II
– Какой «утром»! – Лева не собирался уходить вовсе. – Езжай сейчас же! Узнай все, узнай, не сердится ли она на меня. Узнай что надо. Помоги, в конце концов! Девочка же столько дней одна, а я!
– Ну, так и поезжай сам, раз тебя звали! – Савва был расположен к домашнему вечеру.
– Ну, что ты говоришь, Савва! – Лева даже хлопнул по столу ладонью. – Как я явлюсь? Под ночь? Зрассьте! Без повода, к девушке, про которую теперь точно знаю, что проживает она одна нынче. Это неприлично! А ты – друг дома. Ну, придумай что-нибудь, прошу тебя. Не сиди сиднем!
– Ох, Левка! Веревки ты из меня вьешь! – Савва отодвинул графинчик с рубиновой жидкостью и посмотрел на него с сожалением. – А мне без повода, значит, можно? Э-ээээ… Ну, ничего. Повод будет! – он позвонил в колокольчик и крикнул камердинеру: – Одеваться!
***
После грозы на Выставке, Сергей не хотел видеть не только Варвару, но и вообще никого. Он с удовольствием зарылся бы в какую-нибудь нору и там зализывал бы свои раны, а они были свежими и глубокими – во-первых, было уязвлено его самолюбие, он злился, что повел себя так по-глупому, не найдя нужных слов и позиций, чтобы не уронить себя перед этой гордячкой. Он оказался застигнутым врасплох, почему-то уверен был, что встреча их невозможна, не думал о ней вовсе. Не был готов. А Лиза оказалась выдержанней него, лица не потеряла, что злило теперь Сергея сильней всего. Он-то думал, что она будет страдать, плакать, увидев его, сгорит со стыда, взгляда не посмеет поднять. А тут: «Уходите тогда Вы!». Эти слова теперь, казалось, были написаны у него на лице и видны всякому!
Где его хваленое высокомерие? Это он теперь при встрече с ней глаз поднять не посмеет, чтобы снова не опростоволоситься. Черт побери! И еще этот град, так не к месту. И его испуг. Стыдно-то как, она же видела! И квартира его еще не готова, будет только через пару дней. Уехать бы туда!
Он придумал себе головные боли, чтобы Варвара не приставала к нему, и чтобы не отвечать на вопросы об утерянных документах. На ноге расползался синяк, что было очень кстати. Мамочкина теперь хлопотала над ним, считая, что он сильно пострадал от грозы, а виной тому ее поручения к нему. Сергей притворялся больным, а уходя мыслями в собственные переживания, стонал временами по-настоящему, от досады. Раздался звонок в прихожей, принесли записку, адресованную ему.
– Положи на тумбочку, потом прочту, – слабым голосом велел он Варваре. – И ты иди, отдохни. Я, может быть, подремлю, если голову отпустит. Иди.
Как только она вышла, он тут же распечатал конверт. Писала тетка. Не требовала в этот раз, но настойчиво просила появиться дома. У сестры случились какие-то еще неприятности, как он понял, и требовалось его присутствие. Сейчас это было ему на руку. Переночует пару дней у себя, хоть никто с опекой приставать не будет. А там, глядишь, и переедет на новый адрес. Он позвонил в колокольчик и велел Геле подать одеваться. Снова прибежала Варвара, но ей он, кряхтя как радикулитный дед, сказал что-то о семейном долге и вроде как через силу отбыл. Они договорились встретиться в четверг на его новой квартире. Делами пароходства в таком больном состоянии, конечно, заниматься не стоило. Все обождет!
Сестру он застал в слезах, что было редкостью неимоверной, плакала та только от обид. Оказалось, что на музыкальный вечер, сочиненный ею собственноручно, не явился ни один из приглашенных, хотя часть гостей, особо важных и значимых в городской элите, она объездила сама. Из них отписались с извинениями всего двое. Остальные даже не посчитали нужным оповестить о своем отказе. Таня прощалась со своей репутацией болезненно, осознав всю серьезность положения. Тетка даже не корила ее больше, видя искреннее расстройство племянницы. Что можно было предпринять еще?
Можно было уехать из города и подождать, пока все несколько забудется. Но уехать Таня могла только к отцу, а это для нее было еще хуже, чем сегодняшнее положение. Тоска. Гарнизон. Домашний арест. Можно было отправить ее в сопровождении брата за границу, но про эту возможность Удальцова даже не заикалась, понимая, что вдвоем они там накуролесят так, что и уезжать уж станет некуда. Москва? Петербург? Это требовало ее собственного присутствия рядом, а пока она никак не могла оставить дела в Нижнем. Стало быть, надо пытаться делать все возможное тут, что бы хоть как-то восстановить Танино реноме. Приезд императора был таким поводом.
– Изволь вывести сестру на люди, – обратилась Гликерия Ивановна к Сергею. – Я бы сама, да завтра я должна присутствовать на ужине у губернатора, отказать нельзя. Прошу тебя. Ты же можешь пожертвовать одним вечером и сходить в театр?
– Да, тетушка! – Сергей здесь головных болей не изображал, вид имел свежий и здоровый, даже бравый. – Я и сам собирался, за мной же всегда остается место в рядах, выкупленных нашим литературным клубом на сезон, но если надо…
– Надо, голубчик. Я взяла два кресла в партере. Послать завтра за тобой карету?
– Не стоит, тетушка. Если не возражаете, я переночую здесь?
– Да, бог с тобой, Сергей! Все комнаты твои за тобой, ты же сам ушел. А желаешь – возвращайся, я тебя никогда не гнала. Живи, сколько хочешь!
– Только пару ночей, тетушка. Скоро будет готова моя квартира. Служебная.
– Ты поступил на службу? – Удальцова удивилась не на шутку. – Где же?
– В одном крупном пароходстве, – скромно потупился племянник. – Управляющим делами.
– Ты-ыыы? – только и протянула тетка, но тут же собралась и сказала. – Ну, славно, славно.
***
Театральный зал сверкал огнями и отблесками. Публика сегодня была сплошь в бриллиантах и нарядах особо ослепительных. Все театры города, и новый не составил исключения, наполнились людьми, жаждущими встречи с высочайшими особами. Даже на галерке вы сегодня вряд ли заметили бы бедного студентика или затрапезную горничную. Казалось, зал заполен был одними только камергерами да придворными фрейлинами, из сундуков достали все самое представительное, богатая публика пошила себе наряды специально для этого случая. Лишь репертуар сегодняшнего вечера в новом театре оставлял малую надежду на то, что император выберет именно его для вечернего посещения. Постоянной труппы на театре до сих пор не было. Давали не одно солидное произведение, а набрали в кучу какую-то оперку, да еще пару драматических пьесок. Сборная солянка.
Но все равно, надежда не покидала всех присутствующих до самого начала представления. Все взоры были прикованы к двум ложам, будто кабошоны впаянных в оправу сцены по ее бокам – директорской и губернаторской. Если высокие гости и появятся здесь, то скорей всего им уступят одну из них. Тем более вся публика знала, что для свиты из Петербурга губернатор дает сегодня торжественный ужин, а, значит, сам воспользоваться своей ложей точно не сможет. Все пребывали в ожидании.
Лиза с отцом миновали обе двери центральной ложи первого яруса и заняли следующую за ней – в левой стороне. Вся сцена, весь партер предстали перед ними как на ладони. Амфитеатр опоясывал зал белоснежным овалом, плафон на потолке вторил этой форме, превратившейся по центру в круг, золотые лучи на лазурном поле лишь оттеняли чистоту белого цвета окантовки. Голубые кресла как будто ловили отсветы этого искусственного небосвода, а изящная люстра свисала, поблескивая хрустальными искрами. Электрическое освещение заливало каждый уголок зала, все рассматривали друг друга, многие не торопились занимать свои места, а, встретившись со знакомыми, обменивались приветствиями или стояли в проходах, чего-то ожидая.
– Лизонька, располагайся, – отец указал дочери на кресло в первом ряду у самого барьера. – Ты не будешь против, если я на время оставлю тебя?
– Ты надолго, папа?
– Зайду в буфетную, после посмотрю, не появится ли в фойе Савва Борисович. Тебе принести чего-нибудь? Может, шампанского?
– Нет-нет, папа, ничего не надо, – Лиза аккуратно расправила складки длинного платья, подобрала незабудковый пояс и присела на краешек кресла. – Ты иди. Мы приехали загодя.
Отец ушел, а Лиза стала рассматривать зал и публику. На нее тоже многие бросали свои взгляды, или даже бесцеремонно наводили бинокли, но никого из знакомых она не заметила. Вот стали заполняться ложи их яруса. В правой из них, что была ближе всех к сцене, отворилась дверь, и вошли сначала две девушки, а за ними семейная чета средних лет, видимо их родители. Пока они рассаживались, Лиза узнала в той барышне, что была повыше свою одноклассницу, та тоже заметила ее. Они приветствовали друг друга легким наклоном головы и движением сложенного веера, как их учили в Институте. Ах, этот веер, эти перчатки! Лиза так и не сумела привыкнуть к ним.
И обе ложи, выходящие на сцену, постепенно заполнялись гостями. Среди них был сам директор театра, несколько банкиров, два генерала, их дети и жены. Но никого похожего на императорскую чету не наблюдалось. По залу разнесся легкий шум разочарования.
Лиза рассматривала партер. Он уже тоже был почти заполнен, вот-вот раздастся первый звонок. Тем заметнее было, как в пятом ряду образовалось пустующее пространство возле одинокой дамы. Возможно, что все стоявшие в проходах и были зрителями именно с этого ряда, но никто из них почему-то не спешил занять место рядом с ней. Дама была, судя по фигуре, молодая, Лиза видела ее напряженную спину и каштановые кудрявые локоны, уложенные в замысловатую прическу. Лиза потянулась за биноклем, что лежал на кресле рядом с ней, чтобы лучше рассмотреть, потому что что-то неуловимо знакомое померещилось ей в осанке той дамы. Но, ах, какая она неуклюжая! Бинокль чуть не выскользнул у нее из пальцев. Это все шелковые перчатки!
Лиза оглянулась по сторонам. Ложи разделяли тонкие деревянные перегородки, чуть скошенные ближе к барьеру, но видеть ее вблизи никто с соседних мест не мог. Она рискнула снять длинные, выше локтя перчатки, которые мешали ей неимоверно. Лиза пальчик за пальчиком освобождалась от них, стянула одну полностью, вторую и повесила их на дубовый бортик перед собой. Стало значительно свободней! Она встала и, уж было, снова взялась за бинокль, но тут и невооруженным глазом заметила, и тот час же узнала его. По проходу партера, направляясь к сцене, прямо перед ней неспешно шествовал Сергей Горбатов. Он поклонился кому-то издалека, сделал еще пару шагов и замер, глядя на ту же даму, что и Лиза перед этим. Потом, как бы передумав, развернулся и стал оглядывать сначала кресла амфитеатра, потом поднял глаза выше.
Лизу охватило инстинктивное желание присесть, исчезнуть, скрыться с его глаз. Но она, вспомнив неприятную сцену в оранжерее, тут же взяла себя в руки. Пусть глядит! Она не должна прятаться, она не сделала ничего дурного или постыдного. Она имеет полное право высоко держать голову, пусть на нее смотрит хоть весь свет!
Но как ни сильна была ее воля, Лизу все-таки настигло леденящее оцепенение, когда сразу после этих ее мыслей, все глаза зала обратились именно на нее! Люди оборачивались, вставали с кресел, перешептывались и… И все как один смотрели теперь на ложу первого яруса. Лиза ничего не понимала, лишь чувствовала только, как по ложбинке ее спины крадется скользким ужом холодный страх. И впрямь колдовство какое-то и есть, чуть не плакала она. Что же это такое? И где же папа!
Всеобщее внимание становилось невыносимым, но тут заскрипели кресла в соседней ложе, там же послышались голоса и весь зал разразился аплодисментами. Лиза вообще перестала понимать что-либо, ноги ее подкашивались, и ей захотелось рухнуть обратно в кресло. Видимо, скованное неловкостью тело совершило какое-то стесненное движение, и незабудковый пояс задел висящие на поручнях перчатки. Одна светлой змеей сразу же сползла на пол, к Лизиным туфелькам, а вторая медленно, как во сне, стала стекать в партер. Лиза не успела даже испугаться, а смогла лишь заметить молниеносное движение, синее сукно рукава, обшитый форменный обшлаг и метнувшуюся кисть руки в белоснежной перчатке, поняв, что только военная выправка позволила обладателю мундира на лету подхватить ее беглянку. И вот уже протягивая ей двумя пальцами перчатку, за загородку заглядывает улыбающееся лицо, так знакомое всем по многочисленным фотографиям и портретам. Вспомнился отчего-то голос Вершининой: «Медам! Если Вам посчастливится встретить высочайших особ, заклинаю – никаких книксенов! Соберитесь! Полный глубокий реверанс, не позорьте Вашу madam!»
– Прошу Вас! – произнес мягкий мужской голос, и Лиза опустилась в реверансе, на секунду коснувшись высочайшей руки.
– Благодарю Вас, Ваше императорское величество! – ответила она и, как ни быстротечно было все происходящее, еще успела подумать, что вот так и запомнит государь нижегородскую дурочку с голыми руками, что роняет при его появлении перчатки на голову зрителям, и добавила: – Прошу простить мне мою неловкость.
– Ничего, мадемуазель, с каждым случается, – ответил император и тут свет в зале стал меркнуть.
На помост вбежал дирижер, оркестр встал, зрители сели. Постучав смычками по пюпитрам, приветствуя высоких гостей, оркестр тоже сел, зазвучала музыка, представление началось. Через пару минут открылась дверь ложи, и вошли сразу трое мужчин. Лиза продолжала оставаться в каком-то завороженном состоянии и воспринимала все происходящее, как будто это было не сейчас, не здесь и не с ней. Она обернулась, после машинально попыталась надеть перчатку, которую до этого так и держала в руках. Потом удивленно посмотрела на свою оголенную левую руку. К ее ногам тут же метнулся Лев Александрович, который разглядел светлое пятно на полу, и подал ей вторую перчатку.
Чтобы не шуметь, они так и сели, кто, где оказался – Борцов рядом с Лизой, ее отец и Мимозов у них за спинами. Полетаев не выдержал, нагнулся и зашептал дочке в ухо:
– Лизонька, прости, что так долго, но там никого не пускали! Перекрыли коридор на время прохождения государя и свиты. Ты знаешь, Лиза, что они тут, вот за этой перегородкой?
– Знаю, папа, – обернувшись, так же тихо отвечала Лиза. – Мы разговаривали.
Отец недоуменно посмотрел на нее в темноте, но переспрашивать сейчас ничего не стал. Лиза смотрела на сцену, но если бы кто-нибудь спросил у нее позже, что именно давали в тот вечер, она вряд ли смогла бы припомнить. Она с какой-то минуты и вовсе престала слышать реплики актеров, потому что в голове у нее все отчетливей крутилась откуда-то прилетевшая фраза: «Царь – на правую, суженый – на левую!»
***
А Татьяна Горбатова, сидя в пятом ряду партера, испытывала, быть может, впервые в жизни, страдания душевные. Она заметила, что вокруг неладно почти сразу – как только они с Сергеем вошли в фойе. Никто с ними не раскланивался, никто не перемолвился ни словом, встречные знакомцы отводили глаза. Усадив ее в кресло, братец тут же исчез. Сначала пустующие места в ее ряду не казались вызовом, много людей переговаривалось друг с другом у сцены и в проходах, но по мере заполнения зала, это становилось очевидным. Таня подняла глаза, и справа в ложе заметила свою одноклассницу с сестрой, улыбнулась, радуясь встрече. Но та, лишь скользнув по ней взглядом, тут же отвернулась и что-то стала говорить родителям, сидящим во втором ряду. В партер она больше не посмотрела ни разу. Из соседней ложи на Таню пялился какой-то корнет. Его лицо показалось ей смутно знакомым, но взгляд молодого человека был настолько навязчив, настолько контрастировал со всем остальным, происходящим с ней сейчас, что от него становилось и вовсе худо. Таня вперила глаза в закрытый занавес сцены и более не шевелилась.
Щеки Танюши загорелись огнем. Она физически ощущала теперь пропасть, которая образовалась между ней и всем этим жестоким, глупым, пафосным и напыщенным залом, который вычеркнул ее из своих списков, сделал в мгновение ока изгоем, брезговал даже сесть с ней рядом. Она услышала, как публика, забыв про нее, переключилась вниманием на что-то иное, происходящее сзади, но повернуться и посмотреть, сил у нее не было никаких. Все силы ушли на то, чтобы сидеть тут, гордо выпрямив спину, не убежать и не разрыдаться от досады. Если бы она могла, она заставила бы себя даже не краснеть, но это было не в ее воле. Затаив дыхание, подобно ее Спящей Царевне, она почти неживая сидела и терпела пустые кресла рядом с собой. Наконец, опустилась блаженная темнота, публика вынужденно заняла свои места. Надо было дождаться хотя бы антракта. Ладно, они все! Но братец?
Лишь только свет зажегся вновь, и кресла рядом с ней тот час же опустели, Таня встала и, гордо вскинув голову, направилась к боковым дверям. Уже почти при выходе из зала она, хоть и не смотрела по сторонам, но заметила брата в амфитеатре, он болтал с группой молодых людей, часть из которых была в мундирах. Таня остановилась в проходе и посмотрела на них, разговор прервался, собеседники Сергея стали отворачиваться и выходить в фойе, лишь один наклоном головы обозначил свое ей приветствие.
– Отвези меня домой, – бросила Татьяна брату и тут же вышла вон.
Найдя свою карету, она села в нее и ждала, правда недолго – Сергей появился почти следом за ней.
– Прости, встретил приятелей, заболтались, – Сергей устроился на сидении напротив. – А как погас свет, то было уже неудобно пробираться в партер. Ты видела императора? Я уже хотел идти к тебе, когда ты меня нашла. Почему так рано уходим?
– Не юродствуй! – Таня кусала губы. – Ты все видел.
– Извини, я думал, может, ты не заметишь. Не хотел тебе делать больно лишний раз.
– Ах, как это по-братски! – ехидствовала Таня. – Какая забота.
– Ты можешь злобствовать сколько угодно, как видишь, это мало что меняет, – мягко и почти сочувственно на сей раз сказал ей брат.
– Что мне делать, Сергей?
– Лучший выход был бы – уехать, пока все уляжется.
– Куда? – усмехнулась Таня. – Я уже думала об этом. К отцу не поеду.
Они помолчали.
– Ну, я не знаю, – задумчиво протянул Сергей, тем самым давая понять, чтобы о его сопровождении сестра даже не заикалась. – У меня сейчас все мысли о новой службе, прости.
– То есть и не с кем, и не на что, – горько усмехнувшись, констатировала Таня.
– Может быть позже, как закроется Выставка? – у Сергея загорелись глаза, он явно решил воспользоваться ситуацией. – Таня! Но тогда нам надо накопить побольше своих средств, тетка вряд ли отпустит нас вместе после того, что было. Тем более не благословит и денег не даст.
– Ты что, пустишь на это свое новое жалование? – недоверчиво спросила сестра.
– Ну, – запнулся Сергей, но потом вырулил. – А почему бы и нет, черт возьми? Мне тоже все надоело в этом городишке, я с радостью уехал бы в Европу, хоть на сезон, хоть навсегда.
– С сестрой? – ехидно уточнила Таня. – С чего бы такая братская жертвенность? У тебя же есть дама, как мне кажется.
– Ах, Таня, – отмахнулся пренебрежительно брат. – С той дамой ехать все равно, что с нашей тетушкой.
Таня засмеялась. Впервые за последние несколько дней.
***
– Ты пугаешь меня, друг мой любезный! – Савва восседал в своем рабочем кресле, за столом в домашнем кабинете. – Давай-ка, собирайся, вечером едем.
– Нет, Савва, я остаюсь, – Лева был где-то в своих мыслях и пару раз до этого отвечал другу невпопад, чем и вызвал его недоуменный упрек. – Все равно отпуск мой через неделю заканчивается, что уж мотаться туда-сюда. Да и в Москве я все нужное переделал, строительство твое начинать рано, ты ж еще бумаги не оформил? Ну, так-то.
– А то бы прокатились снова? – мечтательно уговаривал Савва. – За чайком, да за беседой. Я страсть как люблю наши с тобой дорожные разговоры, Левушка. Ну, как знаешь. А я нынче уж собрался. Император-то с сопровождением еще вчера отбыли. А мои мысли все теперь там, в Москве. Я за эти дни тут успел кое-что лишнее с рук сбыть, пару фабричек продал, да ту маслобойню. Большой завод пока за своим семейством оставляю. Эх, женился бы ты, друг мой, на моей дочке, породнились бы – на тебя переписал бы.
Услышав про женитьбу, Лев Александрович вышел из своей задумчивости и улыбнулся.
– Что это тебя разобрало, Савва? Как ты себе представляешь нас с Аришей вместе? – улыбка так и расползалась по лицу друга всей семьи Мимозовых. – Она «свой парень», Савва, мы с ней дружим.
– Ну, не желаешь гренадера моего, так Аглайку бери, она тебе под стать – такая же мечтательница.
– Савва! Прекрати, – Лева перестал улыбаться. – Я и помыслить о том не могу, ты ж знаешь, вы все мне уже как родня лет сто! Твои девочки, все равно, что мои. Они на глазах моих выросли, я их, почти что всех, «с пеленок» помню.
– Да знаю, знаю, – вздохнул незадачливый сват. – Это я так. Мечтаю. Не сердцем – умишком своим расчетливым. Не сердись.
Вошел слуга и доложил о визитере:
– К Вам господин Погодин, барин. Примете?
– Кто таков? – поинтересовался у Саввы Борцов. – Мне выйти?
– Да как хочешь, Левушка. Вряд ли ты нам помешаешь, если только господин помещик сам секретничать не пожелает. Это еще один пайщик Товарищества Полетаева. Вот, кстати, там я за собой членство тоже пока мест оставляю! Проси, – кивнул он доложившему слуге.
Вошел господин, лет примерно Левиных, может чуть старше, поклоном приветствовал находящихся в кабинете и хозяина, и незнакомца, Савва представил их друг другу. Присев, посетитель, поглядывая искоса на Борцова, нехотя начал свою речь.
– Простите за вторжение, Савва Борисович. Я с оказией в город, вот решил заскочить.
– Да Вы не стесняйтесь, голубчик! – добросердечно напутствовал его Савва. – Лев Александрович – это мой ближайший друг и соратник, я от него тайн не имею. Поужинать с нами останетесь?
– Нет, нет, – сразу же отказался гость. – Я буквально на пару слов, надо бы… посоветоваться.
– Стряслось что? – Савва приготовился слушать.
– Да даже не знаю, с чего и начать, – уже вольготнее докладывал вновь прибывший. – Решил с Вами поделиться своими сомнениями, любезнейший Савва Борисович, хотя и знаю, что Вы дела свои в нашей губернии потихоньку сворачиваете, так что, возможно, Вашего интереса тут и нет вовсе. Но на душе как-то неспокойно мне. Уж утешьте личным подтверждением, уймите совесть мою, прошу Вас!
– Видишь, Лева, с какой скоростью у нас известия расходятся, – засмеялся Савва, а после, уже вполне серьезно обратился к гостю: – Совесть, голубчик, она – важнейшее проявление души человеческой, так что чем могу! Но давайте ближе к делу.
– А дело, уважаемый мой сотоварищ, в наших долях. Я по поводу их продажи.
– Так почему ко мне, голубчик? – недоуменно приподнял брови Мимозов. – Для того председатель имеется, да предписанная по уставу процедура.
– Так в том и загвоздка! – Погодин весь устремился в сторону собеседника, пересев на самый краешек кресла. – Меня в город Тимофей Михайлович запиской вызвал. И хоть дел сейчас в усадьбе невпроворот, я на пару деньков вырвался, потому как он уже, вроде как, и покупателя сыскал. Вам о том что-то ведомо?
– Никак нет, голубчик, – видно было, что Савва озабочен ситуацией не на шутку. – Впервые от Вас о том слышу!
– Так вот и я… Как ни Вас, ни Натальи Гавриловны на том сговоре не застал, так меня сомнения мучить и стали. Вот потому я и вторгся к Вам, уж, простите.
– Тимофей Михайлович – это урядник при становом, Левушка. Теперь ты уж всех наших пайщиков поименно знаешь! Так что он там учудил? – снова обратился к гостю Мимозов.
– Он мне крайне странную вещь поведал, Савва Борисович, – Погодин запнулся. – Что вроде как Андрей Григорьевич этот мир изволили покинуть, да в монастырь отбыли. Так что связаться с ним нет никакой возможности, а Вас сие больше не интересует вовсе. И что Товарищество со дня на день прогорит в пух и прах, а тут есть оказия хотя бы свое вернуть. Что скажете?
– И кто ж такой оборотистый объявился? – Савва откинулся на спинку кресла и Лева заметил, как стали ходить у него желваки под кожей, тот злился. – Что по себестоимости желает пай получить?
– Англичанин некий, – опустив взгляд, рассказывал Погодин. – То мне сразу подозрительным показалось, так что я прямого ответа не дал, попросил до завтра отсрочки. А дольше мне в городе никак нельзя оставаться, дела моего присутствия дома ждут.
– А помните ли Вы, милостивый государь, да Ваш первейший приятель Тимофей Михайлович, что в уставе Товарищества черным по белому записано? – начал повышать голос Савва. – Что ни один пайщик не может своей выгоды на стороне искать, прежде не предложив выкупить долю любому из участников конфессии лично? Либо – по решению общего собрания – в собственность Товарищества, без выделения частей оную приобрести, в общее пользование? А?
– Савва, не бушуй! – попытался сдержать приятеля Лева. – Человек для того к тебе и прибыл, чтобы поделиться. А ты на него рычишь с порога!
– Простите меня, други мои, – слегка приостыл Мимозов. – Да просто зла не хватает! Андрей Григорьевич жив-здоров, в твердом уме и ясной памяти, сам нынче мне предлагал собрание созвать, да я, дурень, его отговорил! Нечего говорю занятых людей по пустякам отрывать. А они – на тебе! За спиной у него делишки обтяпывают!
