«Идите и проповедуйте!»

– Пилат, – сказал Лонгин – и впервые за время встречи голос Лонгина зазвучал спокойно, – сам подумай, ты видел учеников? Откуда у них столько серебра, чтобы подкупить стражу? Нет, у них денег нет. Разве только если им дал деньги Никодим? Я слышал, что он мог присутствовать при погребении. Но он ведь правоверный иудей, уважаемый член Синедриона? Зачем ему всё это? Он мог по-человечески уважать и даже любить Иисуса, но поверить в Воскресение и распространять слух об этом? Не похоже. Зачем? Если даже предположить, что ученики украли тело, было ли у них время аккуратно снять с него пелены? И зачем было складывать пелены аккуратно, будто те, кто украли, никуда не торопились, будто мы не стояли рядом? Сам подумай! И кто мог украсть?

Они помолчали, и центурион продолжил:

– Я же видел, как дрожали самые близкие ученики, когда прибежали на зов женщины, что пришла на рассвете и увидела гробницу пустой. Они трусливы, как овцы. Даже боялись поначалу зайти в пещеру. Пилат, я воин и не боюсь смерти. Я могу тебе сказать, что Тот Человек действительно воскрес – или таинственно, необъяснимо исчез. Но не по людской воле, а по воле высшей, божественной. В общем, Его украсть не могли, а пещера была пуста. Понимай как хочешь. Я не буду сочинять, не буду добавлять, мне достаточно того, что я верю – мне довелось увидеть истинного Сына Божия. Я благодарен тебе, что ты послал меня сначала присутствовать при распятии, а потом сторожить гробницу.

Пилат опять подумал – не позвать ли жену? Но удержался и на этот раз.

– Лонгин, – произнёс Пилат, – я уважал тебя как воина, мне странно, что тебя оплели эти варвары и заразили своими сказками. – И опять он подумал о жене. Она, гордая римлянка, из патрицианского рода, как могла увлечься этими бреднями? – Иди, – сказал Пилат. – И помни, как себя следует вести в Иерусалиме римлянину. Если не одумаешься, то тебе придётся покинуть доблестную римскую армию и служение императору Тиберию. Дело твоё. Но если ты завтра за трапезой у меня посмеешь бездумно отвечать на расспросы кого бы то ни было, – подчеркнул Пилат, и голос его отдал металлом, – то берегись, Лонгин. Я могу забыть, как мы воевали с тобой вместе. Берегись, – повторил он, – ты знаешь Понтия Пилата.

Центурион кивнул и вдруг, как показалось прокуратору, еле заметно улыбнулся.

– Я думаю, – медленно произнёс Лонгин, – завтра нужно будет особенно тщательно смотреть за порядком в Иерусалиме. Возможно, в этот раз моё присутствие там будет более уместно. Благодарю за приглашение! Но лучше пошли меня обратно в Иерусалим.

Лонгин поднялся, вскинул руку для приветствия, и в этот раз Пилат не встал, чтобы его обнять. Звуки подкованных калиг медленно затихали в ночи, пока Лонгин спускался по лестнице в сторону моря.

Секретарь сидел не шелохнувшись, боясь каким-либо неосторожным звуком напомнить о своём присутствии и обратить гнев прокуратора на себя.

– Что есть истина? Что есть истина? – спрашивал Пилат.

Луч луны, пробравшись сквозь заросли роз, упал прямо на лицо спящего прокуратора. Это причиняло болезненное беспокойство, и желание услышать наконец ответ мучило, как жажда.

– Что есть истина? – допытывался Пилат, глядя незрячими глазами на яркий диск луны. И слышал ответ:

– «Истина от небес».

– А в земном нет истины? – спрашивал Пилат.

– «Истина на земле среди тех, которые, имея власть, истиной живут и праведный суд творят».

– Что Ты сделал, что они Тебя так хотели убить? Что Ты такое сделал, что они так хотели Тебя убить?! И правда ли, что Ты воскрес? Если Ты воскрес, я верю, Ты не будешь судить меня, ибо я действовал так из боязни мятежа…

Пилат наконец проснулся и, прикрыв глаза рукой, долго лежал не шевелясь. Потом встал и вышел на террасу. Серп луны обсыпал серебром всё море, и тёмные тени военных кораблей в гавани сейчас раздражали своей неуместностью. Всюду был покой.

«Да, – думал Пилат, не отрывая взгляда от моря, – я всё помню, и стоит ли притворяться? Наступил шестой час дня, и тьма была до девятого. Солнце померкло, и, говорят, завеса в Храме разорвалась надвое от верха до низа. И возопил Иисус громким голосом: «Или, Или, лама саввахвани?» – «Боже, Боже, зачем Ты Меня оставил?» И тогда Лонгин и закричал: «Муж этот праведен был!»

Пилат помнил, что Лонгин в тот же вечер, перед тем как заступить на стражу, рассказал ему это и Прокула сказала: «Не предупреждала ли я тебя?»

С тех пор прошло много дней, и Пилат всё это время хранил молчание и ни одним намёком не дал понять жене, что помнит и сон, и то, что она присутствовала при донесении Лонгина.

Пилат не верил в то, что говорил Лонгин: ну, умер быстро, ну, умер не как все, ну, что-то говорил перед смертью, ну… а дальше что? Но что-то продолжало беспокоить. И тогда на третий день он призвал иудеев и спросил:

– Видели ли вы знамения на солнце, которые произошли, когда осуждённый умирал?

О, они держались гораздо лучше, чем он. Гораздо лучше!

– Затмение солнца по обычному закону совершалось, – надменно произнёс Кайафа, поучая его, просвещённого римлянина.

Даже сейчас Пилат почувствовал, как злоба перехватила горло.

Пилат, облокотившись на перила, тяжело дышал, он смотрел по-прежнему на море, но уже не видел его. Злоба и гнев застлали глаза, и вместо моря он видел исполосованную им собственноручно спину Первосвященника.

Но тогда Пилат проглотил раздражение.

– Воины рассказывали: когда стерегли гробницу, содрогнулась земля, и они увидели, что ангел сошёл с неба, отвалил камень. Вид его был как молния, и ризы как снег, и от страха перед ним они пали, как мёртвые, – спокойно сказал он и с радостью увидел, как побледнел Кайафа.

– Жив Господь Бог! – сказал Ханан. – И мы не верим вам!

«Вероятно, они тогда и дали воинам серебра, чтобы те молчали, и только Лонгин… Да нет, – прервал себя Пилат. – Что за сказки! Иудеи были в этот раз правы. Ничего такого не было, и затмение солнца по закону совершалось».

Он вернулся в спальню и только лёг на постель, закрыл глаза – понеслось перед ним мучительное видение:

Пещера где-то в саду, огромный валун преграждает вход в пещеру, и от этого на сердце у Пилата тяжело, будто валун давит на грудь. Пилат крадётся, но в это время громкий голос раздаётся с небес. Пилат пригибается, и двое мужчин сходят с неба и мимо Пилата, будто того и нет, направляются к гробнице. Пилат хочет бежать, но ноги вросли в камень, который закрывает вход в гробницу. В страхе, парализовавшем всё его тело, в страхе, который он никогда не испытывал наяву, Пилат чувствует, как каменеет. Ужас, дикий ужас охватывает его.

– Я чист от крови Сына Божия! – кричит Плат.

– Запрети воинам рассказывать о виденном! – кричат Первосвященники. – Ибо лучше нам быть виноватыми в величайшем грехе перед Богом, но не попасть в руки народу иудейскому и не быть побитыми камнями!

– Как могли унести израненного Иисуса, пусть не умершего, но израненного? Мне ли не знать, как умеют бить мои солдаты, – усмехается Пилат. – Как могли они, те, кто выкрал, развернуть плащаницу, не потревожив ран, отодрать её от засохшей крови? И зачем, зачем было разворачивать? Ведь могли же унести прямо завёрнутым!

– Возвестил ли ты усопшим? – слышит он.

Кто кричит? Кто спрашивает?

– Да. Да, да, да! – слышит Пилат и открывает глаза. Прокула держит одной рукой его руку, а второй поглаживает лоб.

– Да, – говорит Прокула, – я видела сон, но не сердись на меня.

– Прокула, – прижимает прохладную руку жены ко лбу, – вчера вечером поздно у меня был Лонгин. Сегодня он не будет у нас обедать. Но потом, как-нибудь в другой раз, разрешаю тебе задавать ему все вопросы, какие только ты пожелаешь.

Рано утром, ещё задолго до восхода солнца, Пилат встал с постели: он решил написать донесение императору Тиберию.

Глава 11. Анания и Сапфира

Посему говорю вам: всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам.

    Евангелие от Матфея

Была среда. В этот день Пётр не пошёл после обеда в Храм, а направился в синагогу, что располагалась в конце улицы, тут же на Сионской горе. Так уж повелось, что вечером по средам все, живущие в доме Марии, матери Марка-Иоанна, в большом доме стеклодува, и в двух небольших домах на соседней улице, примыкавших своими дворами ко двору Марии, посещали в среду вечером эту синагогу. Только здесь каждый раз после положенных богослужебных чтений Пётр всходил на ступени бимы и произносил несколько слов, свидетельствующих о воскресении Учителя и о Его учении.

Сегодня служба, как обычно, началась с чтения двух обязательных молитв:

– Благословен будь Ты, о Господи, Царь мира, создавший свет, тьму, преподающий мир и создающий всё!

– Великою любовью Ты возлюбил нас, о Господи, Боже наш, и многою преизбыточествующую милостью Ты помиловал нас!

В полутёмной комнате горел священный светильник, на нескольких скамейках, где почти не было свободных мест, молящиеся, чуть раскачиваясь, повторяли слова молитвы. Затем хазан отдёрнул шелковую занавесь с раскрашенного ковчега – скромного подобия Ковчега Завета, где хранились пергаментные свитки Закона, последовало чтение отрывков из Закона и пророков. Неожиданно поднялся Пётр и высказал желание сказать проповедь.

Пётр покрыл голову длинным полосатым шерстяным платком и взошёл на ступени бимы.