Свинг

Мы работали на самом сложном участке авиационной промышленности. Сложней не было. А потому удачи чередовались с неприятностями. Покой нам только снился…

Так, однажды при испытаниях двигателей РД-1 на земле два двигателя вдруг взорвались. Тут же нас с Глушко вызвали в Москву, «на ковер». Лавочкин принял хорошо, даже накормил. А вот к Яковлеву Глушко отправил меня одного, и я, лейтенант, предстал перед генерал-лейтенантом.

Посмотрев на меня, Яковлев заявил: «Вас надо посадить…» Я ответил: «Товарищ генерал-лейтенант, надо еще разобраться, кого…» Конечно, тут же был выдворен из кабинета…

Хочу добавить: Яковлев был тогда личным консультантом Сталина по самолетостроению и считался очень крутым человеком. Глушко, видимо, знал его нрав и не захотел лишний раз подпадать под «монарший гнев».

Ну, а двигатели РД-1?З потом еще и еще раз испытывали на земле, затем установили на «Ла-5» и «Як-7», и они успешно показали себя в воздухе. Максимальная скорость самолетов возросла на 140 километров в час.

Я уже говорил, что в начале сорок пятого Глушко уехал к месту новой работы в Подмосковье. Еще до отъезда звал с собой. А потом уже из Подмосковья опять еще несколько раз приглашал и предлагал должность руководителя всех его лабораторий и испытательных стендов, где проверялись выпускаемые ускорители, точнее маршевые ракетные двигатели, с помощью которых ракета или спутник выводились на орбиту. Не знаю, правильно ли поступил, послушавшись жену, но то, что меня сейчас не было бы в живых – это точно. Я бы погиб вместе с маршалом Неделиным при пуске ракеты, которая взорвалась при взлете. Это случилось в тысяча девятьсот шестидесятом.

При внедрении новой авиационной техники людей ожидают огромные опасности. Поэтому вначале все проверяется на земле, на стендах. Производители продукции, конечно же, всегда заинтересованы сдать ее в намеченный срок. Я, военпред, приемщик, должен был, прежде всего, стремиться к тому, чтобы продукция была безупречной по качеству. На этой почве у нас с Глушко были некоторые размолвки. Но потом, позже, понял: в Казани он был подневольным, и ему надо было как можно быстрее показать «товар лицом». А потому никакой обиды у меня, конечно, не осталось.

В сорок седьмом – сорок восьмом дважды направляли под Самару для проведения внутризаводских испытаний мощного турбовинтового двигателя. Был назначен и.о. старшего военпреда. Должность была полковничьей. Я же был капитаном. В это время уже хорошо знал, что евреев-офицеров, работающих с секретной техникой, сплошь и рядом без всякого объяснения переводили в восточные районы страны с понижением штатной категории. По ВЧ позвонил в Казань своему начальнику подполковнику Триносу и сказал, как «на духу», что кадровики не оставят в покое на столь секретной и столь высокой должности, а потому хочу вернуться в Казань. Тринос был хорошим мужиком и, хотя в подпитии мог стрелять в потолок и кричать «бей жидов», ко мне относился по-доброму, в обиду не давал. Я вернулся в Казань – военпредом по опытному строительству газотурбинной техники.

Часто бывая в Москве, созванивался и виделся с однокашниками по академии. Многие, очень многие уже работали на престижных высоких должностях, хотя учились хуже меня. Но они не были евреями…

Очень тянуло к научной и учебной работе, и однажды начальство спросило, не готов ли вести дипломников в КАИ – Казанском авиационном институте. Несмотря на загруженность, с радостью согласился, хотя материальное вознаграждение было мизерным. Но об этом как-то даже не думал. Впервые пришел на кафедру не как студент, а как преподаватель и быстро вошел в коллектив. Завкафедрой тут же предложил тему для кандидатской диссертации. Я был счастлив.

Продолжая службу, занимался приемкой опытных образцов новых ракетных двигателей. Пришлось самостоятельно, при отсутствии учебников, овладевать теорией ГТД – газотурбинных двигателей, обучать военных представителей серийных цехов теории и конструкции двигателей РД-20, устанавливаемых на самолетах «МиГ-9». Вместе с тремя выпускниками «Жуковки» – авиационной академии имени Жуковского, прибывшими в военную приемку завода, написал первый учебник по теории ГТД. Потом, сразу скажу, мною и моими соавторами было написано несколько книг по теории авиационных двигателей, некоторые были переведены на польский, китайский и французский языки.

Перечень изданных работ, их серьезность говорят о том, что мог бы, наверно, вполне претендовать уж если не на докторскую, то хотя бы на кандидатскую степень. Но этого не случилось. Почему – позже. А сейчас выключите свою «адскую машинку»: будем или обедать, или ужинать. Уж не знаю…

* * *

Проговорили вчера много часов, а сказать надо еще немало. В пятидесятом мне было присвоено звание инженер-майора, и я получил хорошую двухкомнатную квартиру. Квартиры тогда давали бесплатно. У меня уже было двое пацанов. Жена сидела с ними, но на жизнь в дорогой Казани нам все-таки хватало. Причин для печали и беспокойства не было. Потому то, что вскоре разразилось, было громом среди ясного неба.

В марте пятьдесят второго срочно вызвали в Москву, в отдел кадров, и сказали: переводитесь под Киев, в Васильков, преподавателем военного училища. Вначале остолбенел: военный человек, готов был ко всяким неожиданностям, но преподавателем среднего учебного заведения… Училище готовило средний технический состав, выпускало техников-механиков по обслуживанию военных самолетов. Я знал, знал, что, начиная с сорок восьмого года, а, может, и раньше началось массовое изгнание военных-евреев, работавших с секретной техникой. Но как-то не хотел думать, что это может коснуться и меня. На подъем дали неделю. В начале апреля мы уже были в Василькове.

Молодые люди могут спросить, почему не уволился из армии. Сейчас это достаточно просто. Отвечаю. В пятьдесят втором, когда это случилось, уволиться из армии можно было только по болезни. Выгоняли за провинности. Я был здоров, а совершать какой-то проступок было не в моих интересах: из квартиры тут же бы вытряхнули. Да и не мог я этого сделать!.. А потому должен был подчиниться обстоятельствам. Советская власть очень больно била, а плакать не давала…

Было ли обидно? Не то слово. Был обалдевший: за что? Знал свой потенциал, знал, что запрограммирован на многое. Работая рядом с Глушко, понимал, что мои профессиональные качества чего-то стоят. И вдруг – так опустить. За что? Только это стучало в голове. Ну и что, что еврей? Чем хуже другого? Какой смысл государству так издеваться? Кто от этого выигрывает? Вопросы жгли и жгли по ночам; в суматохе дня об этом некогда было думать.

С точки зрения обывательской васильковское житье было даже лучше: маленький сытый городок близ Киева. Цены на несколько порядков ниже. Дали жилье – две комнаты в трехкомнатной квартире. Я даже начал копить деньги на машину. Но… мой интеллект оставался абсолютно невостребованным: это как если бы профессор медицины занимался только тем, что делал больным уколы. Вот тогда, «подрядив» еще нескольких преподавателей-евреев, тоже сосланных сюда из других городов из высших военных училищ, начал писать книжки. Но своими соавторами брал, конечно, не только евреев.

Служба в Василькове продлилась двадцать три года. Стал начальником цикла – это как бы начальником кафедры. Мне присвоили звание полковника. Но способности мои оставались невостребованными и то, что мог дать обществу, осталось неиспользованным. Кто от этого выиграл? И почему это произошло?

После демобилизации еще семнадцать лет читал ребятам «Детали машин». Никогда не пользовался никакими конспектами – память была хорошая. Теперь уж совсем ослабела – вот только стихи и запоминаю.

Девяносто шестой год оказался поворотным. Не дожив до семидесяти трех, скончалась Муся – жена. Мучилась недолго: инсульт. И в конце этого же года уехал в Израиль младший сын Саша.

С ребятами особых проблем не испытывал: росли послушными, не хулиганами. Но младшему – Саше – не повезло: врачи «перекормили» стрептомицином, когда был ему годик, и он почти совсем оглох. Когда пошел в школу, всегда сидел на первой парте, но почти ничего, что объяснял учитель, не слышал. Помочь ему ничем не мог: с восьми утра до восьми-девяти вечера был в училище. Суббота тоже была рабочей. Воскресенье – единственный день, когда шли или ехали на рынок, по магазинам. В те годы в Василькове мало что можно было «достать»: приходилось ездить в Киев. Муся с ее образованием тоже не была помощницей. Слуховые аппараты были плохими, да и стеснялся Сашка их носить. Потому и остался недоученным, но руки с малолетства были золотые. Кое-как окончив школу, пошел токарем на завод, и вот тут его звезда засияла: до отъезда в Израиль «не слезал» с Доски Почета: самые сложные заказы отдавали ему.

Почему сын уехал в Израиль? Во-первых, подбивала жена: вся ее родня уже уехала. Ну а потом однажды сказал, что не хочет, чтобы из-за пятого пункта Димка – его сын, мой внук – пострадал так, как пострадал я или наш Вовка. Вовка – мой старший сын, о нем еще расскажу. Что мог ему ответить? Сказать, что антисемитизм уже кончился?

Саша уехал и живет около Иерусалима. Работает токарем-фрезеровщиком. Имеет четырехкомнатную квартиру, хорошую машину, хотя Софка, его жена, бухгалтер, работает уборщицей, а сын Димка оказался лентяем и, видно, неспособным.

Со старшим сыном, Владимиром, судьба сыграла злую шутку. Он хорошо учился, хотя отличником не был. Годы – в смысле учебы – были тяжелыми: тогда еще устраивали не за деньги, а по блату. Я решил: пусть закончит Васильковское училище, получит среднее техническое образование, лейтенантские погоны, послужит, а потом – в академию. Все со мной согласились. После окончания училища сына распределили в летную воинскую часть в тот город, где сейчас мы с вами находимся.

Отлично прослужив три года, попросил направление в академию. Ответили отказом, придумав какую-то совершеннейшую чепуху. Он обращался еще семь раз! Отказы.

Последний раз, когда кадровик пригласил его к себе и положил личное дело на стол, сын вдруг увидел на папке нарисованную синим карандашом огромную букву «Е». Сначала ничего не поняв, Володя уставился на папку, но кадровик, тотчас сообразив, быстренько перевернул ее так, чтобы буква стала не видна.

Вова прослужил весь положенный срок, в чине майора вышел на пенсию, устроился на работу, но стал таять. Когда просили его пойти к врачу – сердился. В конце девяносто седьмого умер от скоротечного рака пищевода – так объяснили врачи. За месяц до его смерти, продав васильковскую квартиру и купив эту однокомнатную, я переселился с Украины в Подмосковье.

* * *

Утомил Вас своим рассказом, но ведь сами просили «говорить обо всем». Вот и говорю.

Если позволите, ненадолго «вернусь в войну». Перед ее началом отец мой был направлен под Брест на строительство подземных аэродромов: был строителем-прорабом. Ему было пятьдесят, и был он крепким, мускулистым человеком. Мамае сестренкой оставались в Бобруйске: мама работала, сестра заканчивала девятый класс. Я, как уже говорил, учился в Ленинграде. Двадцать второго июня сорок первого началась война, а уже двадцать шестого немцы заняли Бобруйск. Под проливным пулеметным «дождем» мама и сестра дошли до Рогачева. Река людей, направлявшихся на Восток, была нескончаема: на семьдесят процентов население Бобруйска состояло тогда из евреев, а евреи уже знали, что сделал с ними Гитлер в Польше и других странах Европы, и не могли оставаться под немцами.

Двадцать шестого июня, когда немцы вошли в город, отец добрался из Бреста до Бобруйска, но жену и дочь не застал. Квартира была разграблена, все перевернуто. Рассказали обо всем потом соседи по двору – русские. Грабили, конечно, не немцы – они еще только маршем прошли по Социалистической улице. Сделали это свои.

Отец какое-то время оставался в доме, решив собрать хоть немного вещей, а в этот момент Иваниха, уже «отловив» каких-то двух немцев на мотоцикле, вела их к нашему дому со словами «юде, юде». Это видели русские соседи.

Немцы «управились» быстро: схватив и отведя отца чуть в сторонку, несколькими выстрелами из автоматов положили на землю. Его, бывшего красного конника, человека очень сильной воли…

Почему отец не вырвался, не побежал? Наверно, во-первых, потому что от мотоциклистов он бы все равно не убежал, во-вторых, видно, не думал, что вот так – только за то, что еврей – его запросто положат. Кто знает, что промелькнуло в этот миг в его голове? Он был убит и неизвестно, где зарыт: на следующий день, как сказали те же соседи, трупа во дворе уже не было, а Иваниха продолжала жить и, как сказали соседи, ее видели в чем-то из маминого гардероба…

Кто такая Иваниха и почему так поступила? Жила эта женщина на «задах» в покосившемся домишке с сыном-пьяницей. Когда сын напивался и бил ее, она орала на весь двор. Соседи привыкли и не реагировали. Видно, особая зависть была у нее к нашей семье: отец был трезвым, неплохо зарабатывал, работала и мама. Зависть, подлая зависть к нормальным людям жгла эту люмпенку, и вот, наконец, настал ее «звездный» час. Только почему, почему, спрашиваю, мозги ее были повернуты в сторону убийства? Да потому, что произвела она на белый свет подонка. Значит, еврей был виноват, что родилось это «сокровище».

Не стал, не стал сводить с нею счеты, хотя надо было, надо. Оставляя зло безнаказанным, способствуем сотворению нового. Уехал из Бобруйска, пробыв в нем только сутки, и больше никогда в этот город не возвращался.

Мама с сестрой, пройдя все круги ада эвакуации, попали в Ленинград – блокада уже была снята. Сестра, сдав экстерном экзамены за десятый класс, поступила в медицинский, мама работала комендантом общежития в этом же институте. Им дали восьмиметровую комнатку. Жили на крохотную мамину зарплату и сестрину стипендию. По случаю досталась швейная машинка: мама начала прирабатывать шитьем. Я нашел их в Ленинграде в начале сорок четвертого.

Мама была очень нездоровым человеком. Как и бабушку, ее мучила бронхиальная астма. Но, не разгибаясь, от приступа до приступа, она работала. Когда сестра вышла замуж и с мужем-военным уехала жить в Ригу, они взяли, конечно же, маму. Сестра и мама никогда не разлучались. Наверно, мама не дожила бы даже до своих пятидесяти восьми, если бы не лечение и уход, которые получала от дочери-врача. Сейчас сестра – тоже уже старый человек – в ближнем зарубежье. Муж ее умер, и с дочерью – нездоровым человеком – им живется очень тяжело. Помочь не могу: моей пенсии – хотя она и военная – хватает только на квартиру и еду. Сэкономить, чтобы послать, получается нечасто.

И еще, пока не забыл. С Валентином Петровичем Глушко долго поддерживал связь – почти до самой его смерти в восемьдесят девятом. Всякий раз, как выходила у меня новая книжка, посылал, как бы «отчитываясь». Конечно, понимал, что ему, академику, ставшему таким известным, все это, наверно, ни к чему, но «отчитаться» хотелось. Он никогда не оставлял мои «посылки» без внимания.

…Да, так спрашивайте, о чем еще хотели. Почему не еду к младшему сыну в Израиль? Был в прошлом году. Хорошая страна. И израильтяне ее очень любят – есть за что. Ощущения осадного положения нет, и по домам никто не прячется. Люди хорошо понимают, для чего существует их государство, в отличие от всего мира, который ни хрена не хочет понимать. Еще раз говорю: хорошая страна, но… не моя. Моя – вот тут, вот это.

Принято считать, что евреи ищут «теплое местечко», но это не так. Как и все, евреи – разные, и местечки разные. И не все местом определяется. Нужен еще дух, душа, нужны еще вот эти березы, что у меня под окном, эти старики, к которым хожу в совет ветеранов, которые и свели нас с вами. Не все, не все построено на выгоде.

Что думаю о человеческой нравственности? Ну и вопросики задаете! Тут диссертацию впору писать. Нравственность у человека можно воспитать только тогда, когда нравственны условия, в которых он воспитывается. Человечество же, к сожалению, все время сбивается с пути свободы на путь принуждения. В человеческой цивилизации машины все больше и больше вытесняют духовное. Религия все больше подчиняется прагматичности. Обществом все более овладевают разрушительные тенденции, а отсюда – войны, конфликты. И это потому, что в человеческом подсознании гнездятся демоны – особенно в больном сознании. Когда они вырываются наружу, начинается «дух толпы».

В человеческом обществе мало разумных идей, способных объединять и воодушевлять. Люди все больше и больше хотят власти, а власть и кровь пьянят и развращают. С другой стороны, людей приучили верить – верить бездумно, безраздельно, безрассудно, а потому они превращаются в быдло. И в то же время каждый человек – ну, почти каждый – с виду такой уверенный в себе, наглый, ершистый, колючий, полон сомнений и растерянности. Некоторые, встав в позу «хозяина жизни», каленым железом выжигают в себе все сомнения и окончательно расчеловечиваются, а большинство, думаю, уживаются с этими сомнениями, с этой растерянностью, мучаются, страдают, стыдятся кратких свиданий с совестью. Но это – оставляет человека человеком.

Как понимаю наших людей? Скажу об интеллигенции, о городских. Людей деревни плохо знаю. Наша интеллигенция склонна прижиматься к власти, если власть проявляет о ней хоть какую-то заботу. И эти ласки воспринимает рабски, как милость. И уже готова расцеловать власть, и уже говорит о власти, задыхаясь от восторга. Наша интеллигенция быстро устает – раньше остального народа. А народ не любит свою интеллигенцию, не доверяет ей, третирует ее. Как сказал Андрей Вознесенский: «О, родина, была ты близорука, когда казнила лучших сыновей, себе готовя худшую из казней…» Это – вечная тема России.

Не удивляйтесь, что цитирую. Последние годы читаю и перечитываю поэзию: тянет. Освобожденный от техники ум еще кое-что воспринимает.

Народ наш жалостлив: самозабвенно жалеет себя, хромую собачку, зашибленную кошку. Но почему-то совершенно не жалеет десятки миллионов душ, загубленных в сталинских лагерях.

У нас, чтобы оставаться честным, часто надо быть еще и очень умным. И не привыкли мы объективно оценивать качество проделанной работы ни на производстве, ни в науке, ни в политике. Не потому, что сложно создать критерии оценок. Просто значительная часть общества приучена жить по принципу «не наврешь – не проживешь». Наша главная экономическая проблема – как у всех отнять, чтобы каждому прибавить. Расстрельная идеология: посадить бы кого-нибудь, расстрелять… А что сам окажешься расстрелянным – невдомек.

Стоит ли возвращаться назад и «искать» коммунизм? Сам был в партии сорок восемь лет. А как мог не быть? Еврей, наисекретнейшая работа. Кто бы допустил? Коммунизм, как знаете, пал не только в Советском Союзе. Во всем мире. Идея создания коммунистического общества – утопическая. От внутренней слабости он пал, саморазложился. Смотрите: большевики, захватившие власть в семнадцатом, залили страну потоками крови; Сталин засадил миллионы в ГУЛаг; последователи Сталина тоже не вывели общество из стагнации. Но «курилка» еще жив и даже прибирает иногда к рукам молодых. Господи! Что они понимают… А ведь как верно сказал Игорь Губерман:

Получив в Москве по жопе,
Полный пессимизма