Удар отложенной смерти

– Благодарю. – Тот сообразил, что снова хочет курить. Странно, ведь Озирский говорил, что мысленно звал его. А теперь спрашивает, что привело. – Давайте сразу окончательно познакомимся. Или в том нет нужды? Вы меня знаете?

Андрей, выпустив из своих аристократических ноздрей две изящные струйки дыма, улыбнулся наивности этого вопроса.

– Если бы я не узнал вас сегодня в крематории, меня нужно было бы выгнать из органов. Вашу фотографию я видел, и не раз…

Филипп буквально прилип к креслу. Значит, всё верно, идёт слежка. Его фотография имеется в отделе Горбовского. Правильно он сделал, что примчался сюда, иначе уже завтра мог быть задержан. Знают ли они про золото? Надо попытаться выяснить, но только чуть позже. Главное сейчас – заинтересовать Озирского. Доказать ему, то в качестве агента Обер может быть полезней, чем в качестве арестанта.

Готтхильф боялся даже не тюрьмы, а позора – перед семьей, перед знакомыми, которые считают его приличным человеком…

* * *

– Ваша кличка – Обергруппенфюрер? – Андрей смотрел теперь требовательно, даже настырно, и у Филиппа почему-то вспотели ладони.

– Можно просто – Обер, так короче. И давайте назовём это псевдонимом.

– Мне всё равно. Хотя в слове «кличка» для уважающего себя блатного ничего оскорбительного нет.

Андрей улёгся на подушки – ему явно было трудно сидеть.

– Капитан, вы должны знать, что я – не блатной. Мои родители были честнейшими людьми. История семей Готтхильфов и Штольцев известна мне примерно с пятнадцатого века. Ни один из моих предков никогда не нарушал закона. И я неимоверно страдаю, когда приходится это делать…

– Не с вашим интеллектом, Филипп Адольфович, обслуживать бандюков по части наркоты и отравы. Тем не менее, вы почему-то это делаете. Почему – я примерно знаю. Но сейчас главное не это…

– Не это? – Филипп стиснул между пальцами дотлевающую сигарету. – Да, не это. Главное, чтобы вы вошли в моё положение в обмен на кое-какую информацию. Я очень попросил бы вас не сообщать ни своему начальству, ни журналистам о том, что сегодня с вами приключилось в крематории. Я несказанно рад тому, что всё кончилось хорошо. Надеюсь, вы поняли, что я в меру сил этому поспособствовал. Вы живы, а что касается здоровья, то не волнуйтесь. Я практикую как травник. Могу составить препараты, помогающие очень быстро и качественно. Вы ведь человек тренированный, здоровый – так что, думаю, особых проблем не будет. – Филипп помолчал немного, ожидая реакции Андрея. Но тот просто смотрел прямо в глаза и тяжело, часто дышал. – Да, я прошу меня простить. Повинную голову меч не сечёт, хотя я понимаю, что раньше сделал вам много зла. Вам сейчас очень плохо, невыносимо больно – можете не отрицать, я всё вижу. И Кисляков, свинья, своё непременно получит. Я не приказывал ему вас бить хотя бы потому, что знал – это не поможет. Если вы сообщите обо всём Горбовскому, подведёте только меня. Кисляков и его ханурики не считаются по законам бандой – ведь при них не было даже ножей. Тем более что Валера работает на Сеню Уссера и Веталя Холодаева – их вы тоже должны знать. У последнего в кулаке вся «золотая пятёрка» адвокатов. Кислякова оправдают в два счёта. Вам это нужно? Может, лучше предоставить мне возможность разделаться с ним? Для этого, будем откровенны, все средства хороши. – Филипп вместе с креслом придвинулся к Андрею. – Вы вникаете в положение бомжей и попрошаек, всякой прочей человеческой мрази. Значит, видите в их россказнях и оправданиях хотя бы крупицу правды. А почему бы вам поближе не познакомиться со мной? Тем более, как я понял, вам такой вариант тоже пришёл в голову. Мы встретились, и это прекрасно. От меня можно получить больше, чем от всей агентуры, вместе взятой. И если я перед вами виноват, то долг отдам с процентами. Я не предлагаю взятку, не угрожаю, хотя мог бы. Я пришёл к вам, как человек к человеку. Признаться, таких людей я не видел, хотя жизненный опыт у меня богатый. Наверное, и не поверил бы, что такие существуют. Думал, что всё осталось в прошлом, в античности, в средневековье. Не знаю, читали ли вы Луция Аннея Сенеку, его письма к Луцилию. Но, с моей точки зрения, вы и есть живая добродетель. «Всё, к чему ни прикоснётся, она окрашивает, и делает похожим на себя: и поступки, и дружеские связи, и целые дома, которые она украшает, вступив в них и устроив. Всё, за что она ни возьмётся, получается замечательным и достойным любви и удивления…»

– У вас отличная память, Обер. – Озирский смотрел мимо Филиппа на дверь, и лицо его постепенно скучнело. И это несмотря на то, что ему было приятно выслушивать комплименты.

А Готтхильф, поймав этот отсутствующий взгляд, похолодел, потому что вспомнил. В бытность свою медбратом, в Рудном, в Казахстане, он вот так же сидел около мальчишки, умирающего от полученных в драке травм. Парнишка, с огромным кровоподтёком на животе, не стонал и не шевелился, не пытался привлечь к себе внимание. Он просто смотрел на беспомощного Филиппа, и глаза его всё грустнели. А потом застыли, остекленели, навеки сохранив выражение скорбного терпения, и Филиппу с трудом удалось отогнать от себя этот кошмар.

Сколько потом Филипп видел переломов, ножевых и огнестрельных ран, раскроенных черепов и выпущенных на землю кишок! Но ужаснее того взгляда, прощающегося с белым светом, Обер до сих пор не мог ничего припомнить. Чёрт, а вдруг будет летальный исход?.. Ведь Ременюк оттоптался на своей жертве по полной программе, ещё до приезда босса. Вполне мог повредить жизненно важный орган. И тогда уже не помочь ничем, даже травами. Может вызвать «скорую», настоять на срочной операции? Но врачи спросят, где получены травмы, и придётся или снова врать, или сознаваться…

Нечистая совесть словно сконцентрировалась в зудящих, липких ладонях. Филипп вспомнил, что мыл руки в последний раз ещё в институте, и сейчас не мешало бы немного ополоснуться.

– Я вот что хотел узнать у вас, Обер… – Андрей приподнял веки и тыльной стороной руки вытер с верхней губы капельки пота. – Вы ведь всегда играете по-крупному. Никогда не ввязываетесь в дела, сулящие хилые барыши. И во веки вечные к Валерке Кислякову, которому и умереть суждено «шестёркой», не приедете без веского повода. Сейчас вы тоже спасаете не его, а себя – к бабке не ходи. – Озирский немного помолчал, собираясь с силами, и зрачки его были широкими от боли. – Кисляков, по моим сведениям, человек Уссера. Он в числе прочих поставляет золото в «общак», откуда Семён Ильич платит нужным людям. Например, тому же Веталю Холодаеву. А тот контрабандой гонит золото за рубеж в обмен на новые партии оружия. Я так понимаю, что у них истощилась фантазия, и Семён с Веталем обратились к вам. Вы – специалист, который может предложить им оригинальный способ вывезти золото. Вы ведь с помощью своей химии хоть верблюда протащите через игольное ушко…

Бездонные глаза Озирского вновь стали нагловатыми. Из-под чёрных длинных ресниц стрельнуло солнечной искрой.

– Поэтому я очень хотел, чтобы вы пришли ко мне сегодня. И по дружбе рассказали, каким образом и когда из Союза уйдёт первая крупная партия золота. Первая после нашего с вами личного знакомства, естественно.

Филипп облился жаром. Щёки его заалели – наверное, впервые в жизни. «По дружбе…» Почему-то именно эти слова засели в мозгу. И побоку прошёл тот факт, что нахальный мент предлагает ему самому рассказать о способе провоза золота. Ему, угробившему столько времени и сил на подготовку тайного вывоза золота! Ему, теряющему в случае провала десятки тысяч долларов!

Филипп будто смотрел на самого себя откуда-то издалека. Всё происходило будто не с ним, а с очень похожим на него человеком. Да, налицо использование гипноза, внушения. Знает ли Озирский об этой своей способности? А майор Горбовский понимает, что его подчинённый и он сам нарушают закон? Но, с другой стороны, если гипнозом пользуются мошенники и воры, то почему ментовке хлопать ушами? Всё правильно, всё справедливо.

Готтхильф имел среднее медицинское образование, но с гипнозом сталкивался впервые. И с огромным интересом анализировал свои ощущения, начисто позабыв о том, что вот сейчас, в это самое время, он становится «сукой».

– Прощу прощения, но… – Филипп рванулся из кресла, будто бы ещё надеясь спастись. – Можно руки помыть? Я сейчас вернусь, не волнуйтесь. Только подумаю, как ответить на ваш вопрос. Но и вы, пожалуйста, милицию не вызывайте, пока меня тут не будет.

– Чтобы вызвать милицию, надо пошевелиться, а я не могу. – Андрей дышал уже не просто тяжело, а толчками.

Готтхильф подумал, что оставлять его одного действительно нельзя. Нет, наверное, нужно наплевать на свои страхи и вызвать «скорую?! Вдруг открылось внутреннее кровотечение? Что же Кисляков со своими уродами натворил? Кто его, падлу, просил об этом? Задержали, связали – ладно; а «Калку» плясать зачем? Зачем по почкам бить? Будете вы все у меня пятый угол искать – это уже без вопросов…

Но сейчас надо как-то воскресить Андрея, заставить встряхнуться, вернуть волю к жизни. Расшевелить капитана может только одно – исполнение его заветного желания. Обер должен сдать золото, иначе Озирский умрёт. Да что там золото – сдать своих! И ради того, чтобы вернуть Андрея из тёмной бездны, Филипп согласен свалиться туда сам.

– Ванная напротив входной двери. Средний выключатель, – устало сказал Андрей и отвернулся к стене.

Готтхильф на цыпочках вышел из большой комнаты, легонько нажал на дверную ручку. В один шаг пересёк прихожую и оказался в тесной ванной. Где после его «сталинки» было не развернуться.

Он включил воду, обжёгся кипятком, повертел головой в поисках мыла. Нашёл турецкое, розовое, очень пахучее – такое в прошлом году продавали по талонам. Кроме рук Обер вымыл ещё и лицо. А когда с закрытыми глазами искал полотенце, смахнул на пол резиновую фигурку космонавта. Наверное, сынишка Андрея купался с ней в ванночке. Из такой игрушки можно пускать фонтанчики мыльной воды, что всегда делала Магда. У неё была другая игрушка – Чиполино. Вечно её струя в глаз попадала; он был такой голубой и несчастный…

Филипп, приглаживая всклокоченные волосы, смотрел в висящее над раковиной зеркало. Он видел своё воспалённое, кирпичного цвета лицо с бирюзовыми глазами, светлыми полосками бровей и усами цвета спелой пшеницы. И именно тут, проведя в квартире Озирского целый час, он понял, что поступил цинично и нагло.

Ведь всего несколько часов назад он пытался узнать у Озирского имена его агентов, и тогда был вполне готов упрямого мента сжечь заживо. Не в первый раз было такое, чего уж там скрывать! А теперь ворвался в его квартиру с пистолетом под пиджаком. Да ещё стал требовать, чтобы Озирский скрыл от начальства всю эту паскудную историю на Шафировском. Скрыл то, что никак нельзя скрывать. И как только выдержки у Андрея хватило, чтобы с таким ублюдком спокойно разговаривать? Другой бы или тут же друзей своих из ментовки кликнул, или сам выстрелил в непрошенного гостя. Могло быть и так, и этак – Филипп знал по опыту.

Готтхильф ещё немного задержался в ванной, рассматривая ванночки для проявителя и закрепителя, другие фотопринадлежности, включая увеличитель. В бельевом тазу плавали переснятые документы и длинные перечни фамилий. Вот это да! Можно сейчас прочитать их, запомнить, а то и забрать. Андрей так плох, что забыл об этих снимках?

Нет, не верится в такое, и всё! Вот так пустить в свою квартиру бандита, убийцу – а Андрей должен знать биографию Обера. Позволить ему беспрепятственно везде разгуливать и заглядывать… Сам Филипп так не смог бы, потому что всегда опасался людей, ненавидел их, не доверял им; и люди относились к нему примерно так же. Получался замкнутый круг, ещё больше ожесточающий душу. Филипп думал иногда, что отнесись к нему кто-то, как к человеку, а не машине для убийства, он постарался бы завязать…

Когда Филипп вернулся в комнату, Андрей спал. Он не хрипел и не стонал, но дышал со свистом, сквозь зубы. Нет, это фантастика – преспокойно отъехать, когда рядом, в квартире – киллер, и вокруг полно всякого оружия… Теперь понятно, как Андрей обаял несчастного Володю Каневского и тех, других. Обер уже точно знал, что и он – не последний. Будет ещё много поклонников, потому тут есть, чему поклоняться.

Андрей, конечно же, заметил под пиджаком своего гостя кобуру, и всё равно не испугался. Неужели к матёрому бандиту у него такое безграничное доверие? Он же тоже не вчера родился, и знает, чем прославился в Казахстане Обер, которого тогда называли Рыжим. Наивно надеяться, что он не сможет прикончить легавого. Значит, Озирский его просто презирает? И смерть свою, выходит, тоже?

Эх, жаль, что такой кадр пропадает попусту в «гадильнике», живёт в плохонькой квартирке, где даже развернуться трудно! За него выложил бы любую сумму и сам Филипп, и Веталь, и Уссер. И все, кто хотел иметь около себя абсолютно надёжного человека, которому можно доверять – в том числе и свою жизнь. И вот случай свёл их, а время идёт бездарно. И, может быть, Андрей умирает – что-то уж больно апатичен, равнодушен ко всему…

Филипп тронул его за плечо, кашлянул.

– Простите…

– Помылись, Обер? – Андрей открыл глаза, зевнул.

– Послушайте меня внимательно. – Филипп присел теперь не в кресло, а на краешек тахты. – Минуточку послушайте. Я видел, что с вами делали ребята Валеры, и потому боюсь, как бы чего не вышло. Ведь Ременюк – тоже каратист, знаете? Впрочем, вы ведь знаете всё.

– А насчёт Савки – особенно. Я десять лет назад тренировал его в подпольной секции. Тогда восточные единоборства были запрещены.

– Неужели? – Филипп, в который раз, оторопел. Потом продолжил: – Странное у него отношение к Учителю. Ну да ладно, не суть. Что сделано – то сделано. Но я – фельдшер, медик. И не могу просто так смотреть, как вы страдаете. Может быть, вызовем «скорую»?

– Не надо пока, я уж как-нибудь. Мне не впервой.

– Но я должен хотя бы вас осмотреть…

– Смотрите. – Андрей откинул плед и расстегнул спортивную куртку, под которой ничего не было.

Филипп закусил усы, и брови его задёргались. Несмотря на богатую практику в «малине», он буквально остолбенел. Грудь и живот Озирского были в кровавых царапинах, в густо-чёрных синяках. В свете торшера и «черепушки» Филипп различил отпечатки каблуков – характерный признак «Калки».

Кроме того, не нравилось ему и дыхание – втягивались межрёберные промежутки. И, самое главное, трудно было понять, в таком состоянии внутренние органы, нет ли разрывов. Вот так, впопыхах, наощупь, это определить сложно. Филипп ладонью вытер вспотевшее лицо, взглянул на Андрея. Тот опять то ли дремал, то ли просто отдыхал, словно рядом с ним сидел нормальный, приличный медик, а не Обер-Рыжий. Да сейчас специалисту его класса одного удара хватит, да и то не в полную силу. И готов капитан Озирский – можно хоронить.

Филиппу показалось, что его самого разбил паралич. Руки, всегда ловкие, умелые, сейчас почти не двигались. Челюсти будто свёл столбняк, и забылись все навыки, все термины. Вот ведь скоты – хоть бы красоту пожалели. У Андрея не только лицо совершенное, но и фигура под стать. Прямые мышцы живота видны без напряжения – ну прямо Тарзан! Накачался он правильно, как надо. Нигде не перебрал, как это часто бывает с культуристами.

Почему-то Филипп стал вдруг лёгким, как пёрышко, и едва не оторвался от пахты. В сердце воткнулась тонкая острая иголка, и вскоре тепло от неё пошло вместе с кровью по всему телу. Пряный, длинный укол сменился чувством свободного падения, а потом из всех пор хлынул горячий пот. Голова «поплыла», как после двойной дозы снотворного. Пришлось приложить немалые усилия для того, чтобы не заснуть тут же, а взять себя в руки и продолжить осмотр.