Четвёртая четверть

Сергей один раз прострекотал, что Колька пару получил. Потом мне показалось, что в комнате накурено. Озирский рассказывал, как устроена нижняя гортань попугая с голосовыми перепонками, забылся и достал сигареты. Ну, и я тоже взял у него две штуки. Потом испугался, что Сергею вредно дымом дышать, и открыл окно на десять минут. Клетку вынести поленился – всё-таки весна, не очень холодно.

А вчера Сергей нахохлился, свалился с кольца и залез в угол клетки. Я подумал, что птичка за ночь поправится, и накрыл клетку платком. Утром, перед школой, глянул, а он не жрёт ничего, не пьёт. Потом крыльями встряхнул несколько раз. Матери показалось, что Сергей кашляет, но я ничего не слышал. И некогда было, потому что в школу мне пилить к «Войковской», с пересадкой на «Новокузнецкой».

Мать тоже бутерброд на ходу дожёвывала и кофе допивала. Когда я из школы вернулся, её дома не было. Только записка на подзеркальнике: «Русик, я в кружке, вернусь после восьми. С птицей что-то надо делать – она еле дышит. Позвони Петру Васильевичу. Мама». И номер телефона. Где-то у Рижского вокзала живёт её знакомой ветеринар.

Я оторвал от жареной курицы ногу, поел. Потом заглянул в клетку и услышал, что Сергей клювом «кгыхает». Тут же набрал номер Петра Васильевича. Он оказался дома – только что приехал из лечебницы. Собирался уже к другу в гости, но ради меня визит отложил.

Я не совсем понимаю, откуда мать его знает. Вроде бы, он был однокашником отца Олега, Павла Романовича. Деда я знал смутно – видел всего раз или два. Он всё с сердцем скитался по больницам, а потом умер. Я бы, может, и почаще ездил с Олегом к его отцу, но бабку, Анну Григорьевну, видеть не хотелось. Если честно, то бабушкой я её не звал, да и она не хотела. Потому что мы с ней друг другу совсем чужие.

Мать изменила Олегу, и родился я. Они уже были женаты. Настоящая моя бабушка живёт в Чечне. А другая, Ирина Кирилловна, умерла почти восемь лет назад. Мне тогда ещё и трёх не было. Павел Романович во Внешторге работал, кое-какие шмотки доставал Петру Васильевичу, даже мебель импортную. А тот животных лечил, которых семья Величко держала в разное время.

Теперь вот, по старой памяти, он согласился осмотреть Сергея, хоть не был специалистом по птицам. Велел клетку закутать потеплее и везти к нему на такси. Я поймал «чайника», который как раз к Рижскому вокзалу и ехал. Сергею крупно повезло. Врач сказал, что мы быстро прибыли. Птички сгорают от простуды за два-три дня, а тут ещё что-то сделать можно.

Я малость успокоился и поехал домой. От «Рижской» к нам прямая линия. Но задержался опять. В переходе мужик торговал средиземноморскими черепашками. Я засмотрелся, подумал – может, купить? Сводной сестре Октябрине они, наверное, понравились бы. Ей год и десять месяцев. Её из Турции вот-вот должны привезти. Озирский обещал приехать к нам в гости – вместе с Октябриной и её матерью Оксаной Бабенко.

Но я решил подождать, посоветоваться. Черепахам же условия нужны, а какие – не знаю. Да и на одуванчики их сейчас не вынесешь. И потом, у Отки в Стамбуле, конечно, не только черепашки имеются. А когда назад поедут, черепашек через таможню не пропустят. Тоже рёву будет достаточно.

Надо другой подарок купить, неживой – куклу какую-нибудь. Приедут, и я у Оксанки спрошу, что бы её ребёнок хотел получить. Я сестрёнку не обижу – точно.

На кухне наш приёмник «Хитачи» пропищал семь часов. Если мать явится в восемь, я сто раз за сигаретами успею. А потом доложу, как отвозил Сергея. Мать поварскую похлёбку вчера сварила – специально для меня, с бараниной и картошкой. Сама она такую не любит, а я просто обожаю.

Мысли пошли всё больше о еде – пока перекусить. Но один я ни за что за стол не сяду. Может, Олег нас навестит. Когда ему надоедает болтаться по ресторанам и жевать яичницу, он приезжает к нам – якобы проведать. Но я вижу, что он по семье тоскует, хотя ещё одно предложение матери не делает.

Самолюбие Олега гложет жуткое. Боится, что мать ему откажет. А ни на ком больше не женится, хотя мог бы. Он уже доктор экономических наук. И ВУЗ у него не хилый – правительственный – загранкомандировки каждый квартал. Спорю, за такого любая пойдёт.

Олег молодой, ещё нет сороковника. А квартиру имеет трёхкомнатную, машину, кучу импортного шмотья, всякую технику. И счёт в банке – само собой. Мать ему развод дала, чтобы не стеснять, когда мы квартиру в Тёплом Стане купили. Желала бывшему своему только счастья, да вот не выходит никак. Ни у неё, ни у него. Ничего, бывает, по второму разу люди женятся. Разойдутся и поймут, что были дураками.

Мне уже не хочется на улицу. Был два раза, концы сделал большие. Лучше посмотреть «видак», да и для здоровья полезно без курева. Я порылся в кассетах, но ни одного фильма не выбрал. Слезливую размазню для матери покупал – про любовь. Она смотрела и плакала. А в конце каждый раз говорила, что про них с Олегом такое кино можно было бы снять. «Мыльную оперу» с внебрачными ребёнком и охами-ахами.

Особенно она увлекалась по выходным, когда не уезжала во «Внуково» на работу, не шила коврики из лоскутков и не принимала подружек. Я бы её баб ко всем чертям выгнал вон, но ради матери терплю. Ей скучно. Со мной особо не поболтаешь, а закадычная её, Лена Косулина, погибла.

Я Лену помню – знал её с младенчества. Грустная была, тихая, бледная. На меня подолгу смотрела, а потом начинала плакать. Я даже не представляю Елену Игоревну смеющейся. Франсуаза была не такая – весёлая, с очень белыми зубами. Всё время улыбалась и дарила подарки. Одевалась, не как Лена – дорого, ярко. Часто носила драгоценности.

Разные они были, а обе погибли. Лену бандиты застрелили в позапрошлом году, на пороге ночлежки. Лена на свои деньги основала её – для старух и бомжей. Спрятала одного «братка» раненого, а за ним явились – добивать. Лена его не выдала, и сама погибла. Зато парень в живых остался, и за неё отомстил. Раскаялся, «завязал», теперь сидит. Он ведь киллером был, так что «червонец» ему дали – даже с учётом «чистухи»*. Правда, через три года он имеет права просить об УДО.

Похоронили Лену в Кунцево. Олег часто нас с матерью возит на её могилу. Там уже мраморный памятник стоит. Цветов куча – даже незнакомые люди кладут. Жалеют девушку – ведь ей всего двадцать восемь лет было. А вот что с Франсуазой стряслось, Андрей пока не сказал. Нет, не буду матери ничего сообщать. Пусть сам расскажет, когда в Москве будет.

Я совсем скис – даже в носу защипало. Мне так страшно, что людей убивают! Я сам это делал много раз, и ничего не ощущал тогда. А сейчас мне стыдно, пусть хоть это и «братва» была. А женщин нельзя трогать – особенно таких, как Лена и Франсуаза. Они же никому не угрожали – совсем беззащитные. Ни у кого ничего не украли. Наоборот, делились тем, что имели.

И обе были богатые. Могли только развлекаться и о чём не думать. А они жертвовали бедным. И не так, чтобы тысячу в метро подать, а по-настоящему. Скорее бы мать пришла, а то душа тает, не выдерживает. За что мне тогда деньги платить?!

Интересно, будет ли Андрей мстить за Фрэнс? Если её убили, то будет. И тут мои услуги могут потребоваться. Наверное, я – самый юный киллер в мире, только мало кто об этом знает. Ну, а если авария произошла, или что-то в таком роде, виновного не всегда и найдёшь.

Я потёр грудь, потому что там, внутри, заболело. Включил свою «Тошибу», но так и не поставил в неё кассету. Вырубил. И музыкальный центр меня не манит. Пойду на улицу. Там снег, лужи, огоньки. Машины, автобусы ходят, народу много.

Да что я, девчонка, без мамы в квартире боюсь сидеть? Или призраки мучить начинают? Озирский часто спрашивал, не страшно ли мне ложиться спать после стольких грехов. Я отвечал, что не мучаюсь совершенно. А сегодня темнота на психику давит. Переволновался из-за Сергея, будто чужую вещь испортил, взятую под честное слово. Пройдусь, вдруг полегчает?

Я одёрнул перед зеркалом свитер, прихлопнул пузыри на джинсах и побежал в прихожую одеваться. Зажёг свет по всей квартире, нашарил сапоги под вешалкой. Взял джинсовую куртку на меху, хотя носить её, по мнению матери, рановато – ещё морозит. Успею вернуться до её прихода, так что кваса не будет. Взял ключи на брелоке, захлопнул двери в квартиру и в коридор. Вызвал лифт, спустился.

У почтовых ящиков никого нет. Все во дворе, хоть уже и смеркается. Только в стороне Ленинского проспекта малиновая полоса горит на небе. И фонари начинают потихоньку светиться. Пошёл к метро. Я ещё специально в квартире свет оставляю, чтобы вернуться, а не носиться по улицам до ночи.

Со мной такое бывало – встречу ребят и забудусь. Потом Олег придумал, что нужно делать. Говорит: «Ты не допустишь, чтобы люстры горели зря!» Бывало, и телик оставлял, и суп на плите. Помогало, между прочим. И сегодня помогло. Я купил две пачки сигарет и рванул обратно. Иду довольный, нарочно поднимаю брызги из луж. Кругом пахнет весной. Как говорит мать, проталинами. Но всё забивает запах выхлопов. Где-то у нашего дома опять скопилась пробка.

Я дёрнул себя за рукава куртки. Вырос из неё. Надо в «Коньково» съездить, новую купить. На каждый день, подешевле. Да и джинсы тоже. Расту, куда денешься. И я радуюсь. Ведь боялся, что останусь карликом. Сейчас во мне уже метр пятьдесят. Скоро джинсы станут по колено.

С деньгами проблем тоже нет. А вот по магазинам терпеть не могу шляться. Да ещё мать нужно с собой брать. Одного она меня за крупными покупками не пускает. Говорит, не то возьму, а потом не обменяешь.

Высунув язык, я поймал на него снежинки. Вытер лоб кулаком и нащупал сигаретные пачки в кармане. Лифт оказался свободным, и я там покурил.

Стряхнул сапоги с ног на коврик у двери, снял куртку. Сигареты спрятал в свой стол, и только тут вспомнил про домашние задания. Но о противном думать не хотелось. Почему-то показалось, что батареи не греют. Проверил везде – нет, всё в порядке. Тогда чего же меня знобит-то? Почти никогда не хочу спать, а тут так и тянет в постель.

Хорошо, что с Вилькой не гулять, с моим миттельшнауцером. Олег выпросил его пожить. Глен, наша первая собака, околел. А я с ним вместе рос. Теперь на Ленинградке так пусто стало! Боксёра похоронили за городом – на даче Олегова друга Бориса Эммануиловича. Только Боб там теперь не живёт. Он продал дачу, квартиру на Пресне и уехал в Канаду.

Никогда раньше он не собирался эмигрировать. Но после девяносто третьего года не смог в России жить. Тогда у него первая семья погибла. В том числе и моя подружка – Юлька Добина. Он женился на сотруднице Олега, Жанне Максовне. Сначала у них мёртвый мальчик получился. После этого и Жанна захотела уехать. Ей отец вызов прислал. Уже в Канаде у них родилась дочка Дебора, Дебби – в память матери Бориса. Они над ней трясутся, не знаю как. Боятся, как бы чего не случилось. Ведь Жанне Максовне уже сорок лет. В случае чего, другого ребёнка вряд ли родит.

Я у Юльки на могиле часто бываю. Там она похоронена вместе с матерью и бабушкой. Я всех их знал, часто вижу во сне. Последний раз мы все встречались, когда «Белым Дом» был уже окружён милицией, войсками и поливальными машинами. С тех пор песню «Путана» просто ненавижу. Её постоянно крутили с «Жёлтого Геббельса». Так называли агитационный автобус с громкоговорителем. Добины жаловались, что он всю ночь орёт, спать не даёт. Изводят депутатов, чтобы они ушли из Дома, а на простых людей всем наплевать.

Надо обед разогреть – через полчаса мать вернётся. Лишь бы не упала опять на улице, как тогда в Лефортово. Мне оттуда какие-то тётки позвонили. Сказали, что мать в больнице, а собака у них. Я всю ночь передачу собирал, а потом ещё три часа ждал, пока её приняли. Школу прогулял, конечно. Но лучше бы всё в порядке было с матерью, и я пошёл на контрольную.

Тогда её еле-еле спасли. Теперь каждый вечер боюсь – а вдруг опять?… Нет, она не должна ещё прийти – в метро, наверное, едет.

Я взял мобильный телефон и отправился, пардон, в туалет. Устроился поудобнее и попытался подумать совсем про другое. Не о Франсуазе и не о том случае с матерью. А телефон вдруг запиликал, и я чуть с горшка не свалился от неожиданности. А потом ответил – не своим голосом. Уже охрип – простудился, наверное.

– Слушаю!

А сам стал застёгивать «молнию». Будто бы тот, кто звонил, мог меня увидеть. Мало кто этот номер знал – только мать, Олег и Андрей Озирский. Остальные звонили на обычный телефон.

– Русланыч, ты?

Озирский меня еле узнал, а я его – сразу. Почему-то я решил, что голос у него должен быть печальный. Ведь первого апреля жена погибла. За четыре дня не очухаешься. Вон, моя бабушка Ирина Кирилловна, когда дед Василий умер, сошла с ума и оправлялась по углам. Озирский, конечно, не такой, но всё-таки должен горевать.

– Ага, я.

Интересно, шеф в Москве или нет? А. может, вообще в Париже? Хорошо он держится. Никогда бы не догадался, что у него горе, если б не знал.

– Чем занимаешься?

Раз Андрей так повёл беседу, значит, светит работёнка. Хочет убедиться, что я сегодня свободен. Не из-за границы звонит, точно. Или завтра приедет, или уже в Москве.

– Да вот, в уборной сижу.

Мне захотелось Озирского рассмешить. А то голос у него чужой. В смысле – без шутливости и хулиганства.

– Понял. Занятие, не спорю, преинтереснейшее. А ещё что делаешь?

– Думаю вот.

Я и вправду думал, когда шеф позвонит. Но не знал, можно ли про такое говорить по телефону.