Телеграмма. Не игра

А теперь в путь. Всё равно, куда, в путь!

Пора действовать, жить, и выйти, наконец, из дома, пусть не позавтракав, и не хочется есть. Он сделал то, что должен был сделать, и всё начнётся теперь.

Только теперь всё начинается. В путь!

Он быстро оделся, не раздумывая как обычно, что надеть – погода не менялась уже несколько дней,– и вышел из дома.

Не зная ещё, куда пойдёт, он подошёл к кучке людей, терпеливо ожидавших троллейбус на остановке. Он смотрел на них, и ему было радостно от того, что его нет с ними больше, что его ждёт новая, и неведомая ещё жизнь, сулящая столько открытий, и он знает об этом, а они нет. Ну что ждёт этих людей сегодня, завтра, через неделю? Только что этот троллейбус, который каждое утро перевозит их из одного места в другое, чтобы вечером вернуть их обратно.

А ему не нужно этого больше, и этот троллейбус не нужен.

День обещает быть ладным, и хорошо, легко на душе.

Конечно же, страшно вот так всё бросить и, сорвавшись с места, ехать куда-то в полную неизвестность, должно быть страшно, но почему-то не страшно.

Может быть, будет страшно потом.

Он закурил и направился к Хлебному озеру, просто так.

Вот так же, запросто и без всякой цели гуляли они тогда.

Ветхое здание, крыши в восточном стиле, бывшее японское консульство. Они стояли, смотрели на него, и он рассказывал ей что-то… Что он рассказывал ей? О чём они говорили тогда… Она спросила его, почему озеро называется Хлебным, а он не знал. Он и теперь этого не знает. Подул ветерок, и вода подёрнулась рябью, стало прохладно, хотя было лето, но это обычное дело – в самый разгар жары вдруг повеет холодным ветерком с моря, и ты зябко ежишься. Она удивилась этому, а он объяснил, что здесь всегда так. И погода может измениться несколько раз за день. Есть даже поговорка такая: “Вам не нравится калининградская погода? Тогда подождите пятнадцать минут”. Всё непостоянно и переменчиво, и только жизнь как будто застыла на месте, и если она меняется, то разом и страшно, как тогда, в сорок пятом, когда английская авиация почти полностью стёрла город с лица земли. Впрочем, на этих улицах бомбы не падали, и всё осталось как было. Вот только нет больше японского консульства, зато на том берегу озера появилось консульство польское – массивные, несуразные постройки, целое подворье.

Улица Закавказская – каких только улиц нет в этом городе – вся география не существующей уже империи, огромной страны, некогда великой, от которой остался этот островок на Балтийском море, окружённый границами, оторванный от большой земли. Здесь так и говорят: “Поеду в Россию. Вернулся из России”.

Россия… Интересно, какая она?

Ведь он никогда не видел её…

И этот город, прекрасный, навсегда любимый, его родной город! – который ему предстоит покинуть, может быть, навсегда.

Порождение европейских войн, игрушка для великих армий, всегда и всецело подвластный своему року… Эти двухэтажные домики с черепичными крышами и потемневшим от времени кирпичом дымоходов, эти крошечные садики с цветочными клумбами и собаки, что нежатся посреди тротуара на солнце и лишь время от времени лениво гавкают, едва подняв голову от асфальта. Эти люди, с которыми он не знаком, но как будто знает каждого.

И запах дыма, такой знакомый, весенний – где-то жгут прошлогодние листья и прелую сухую траву…

Улица Кутузова, здесь дома понаряднее, и у каждого своя история, только кто бы её знал… Родной город? А что он знает о нём? Она спросила его, почему Хлебное озеро называется так, и он не нашёлся ответить. Да, но каждый из этих домов на этой странной улице без магазинов и ресторанов, и без киосков даже, каждый из них его старый и добрый друг, которого он знает всю жизнь, знает столько же, сколько себя самого, и как будто они и есть он, а он как будто и есть они. Вот странный причудливый дом с башенкой, его любимый. Раньше в нём был детский сад, с радостным гамом носились дети. Теперь здесь греческое консульство, и тишина.

А вон тот дом называют “особняк Штирлица”. Будто бы в фильме был снят именно он.

Эта улица, его улица, сохранилась даже после той страшной бомбёжки. Есть как бы два города – старый Кёнигсберг и новый Калининград – унылая застройка советской эпохи, с “хрущёвками” и прочей дрянью, и только кое-где местами вдруг посреди этих “хрущёвок” оказывается старинной постройки дом или два дома, или почти целая улица. Вот тогда-то и понимаешь, в каком городе ты живёшь.

А город – это его жители. Те, кто когда-то здесь жил, и те, кто живут теперь. И ничто не уходит, не исчезает, и разрушенный город стал невидимым, но он здесь, и его прежние жители ходят среди прохожих, вторгаясь в их жизнь, подстерегая на каждом шагу, как роковой срок или призрак из древней легенды, и нет защиты…

На перекрёстке Георгий свернул направо, в сторону трамвайный путей, отметив про себя, что повторяет маршрут, которым они шли тогда, с Зоей.

Дома вокруг стали выше, вот уже впереди зеленоватый шпиль кирхи святой Луизы и вековые деревья парка, и зелёный островок посреди улицы, выложенный каменной кладкой, как живой монумент. Машины дребезжат на брусчатке, и всё это так знакомо, как будто и не может быть никак иначе, а только так, и всегда.

Но нет. Нет же!

Он уже знал, куда пойдёт дальше – туда, где они гуляли с ней вместе, и всё окончательно прояснится, хотя, кажется, и так уже всё ясно.

Но странное дело – он то порывался рассказать о свершившемся всем, городу, этим людям на улицах, то вдруг ему снова становилось радостно от того, что только он один знает. И даже его соседи, до этого дня знавшие о нём всё, не догадываются и даже не подозревают о том, что скоро, совсем скоро у них будет другой сосед.

А Георгий Барибаса, который получил телеграмму, исчезнет.

Или уже исчез?

Он смотрел на эти дома, улицы, видел этих прохожих, и они как будто перестали существовать, то есть, не совсем, конечно, но как бы стали бесплотны. Те же улицы и те же дома, и наверное, те же люди, но словно бы это картинка, которую не сохранить в памяти…

Как на тех, чёрно-белых снимках древнего города – Кёнигсберг предвоенных годов и начала века: дамы в платьях с воланами и мужчины, в сюртуках и при шляпах, офицеры в нацистских мундирах, их давно уже нет, они призраки. И так же призрачны эти люди, которых он видел.

Он поразился и даже испугался было этой мысли, но совладал с собой, ведь теперь с ним может происходить только хорошее. А значит, и это прекрасно, и всё будет хорошо.

Вот художник, выставил свои картины. Что-то он изобразил на них. Самого себя? Нет, город, всё те же улицы и дома, каменная брусчатка и небо, каштаны в цвету и красное солнце над морем, пенные волны, искривлённые ветром стволы сосен песчаной косы, останки рыбацкой лодки на пляже…

Вот темное море, а вот море светлое. Заснеженный город, тусклые фонари и как будто слышны звуки органа, а вот весна, малиновый цвет яблонь и белые цветы сирени…

Пожилая пара, немцы, должно быть из тех, что приезжают сюда искать дома, в которых когда-то жили. Остановились и обсуждают что-то, тыча в картины пальцем. Лицо художника сохраняет отсутствующее, невозмутимое выражение. Он в широкополой шляпе и несвежем пальто, небрит и, кажется, даже пьян, но держится прямо. Над ним пронзительно кричат чайки, носятся беспорядочно.

Тут же поодаль продают сувениры из янтаря.

Немцы двинулись дальше. Ничего не купили.

А вот громоздкое здание тёмного кирпича, построенное когда-то для местных нацистских бонз. Теперь гостиница “Москва”. Ну надо же, как символично… Москва… А вот зоопарк. Зоопарк Плейшнера, немецкий зоопарк, столь нежно любимый горожанами.

Они были здесь, и он показывал ей медведей. А потом рассказал историю о бегемоте. Эту историю знают в городе все. Когда зоопарк разбомбили, из всех животных живым остался один бегемот, и тот был ранен. Он вырвался из своей вольеры и с рёвом бежал по улицам, а вокруг пылал город. Солдаты выходили его, и он стал первым обитателем нового зоопарка, а его изображение стало эмблемой.

Однажды чуть не всем городом искали и ловили сбежавшего волка, а в другой раз удрал пеликан, но здесь же и был изловлен, в сквере у стадиона “Балтика”.

“Интересно,– подумал Георгий.– Как назвался этот стадион при немцах?”

Может быть, так же, неважно… В Москве стадионов много.

Театр, памятник Шиллеру. Штаб Балтийского флота, андреевский флаг. На скамейках студенты пьют пиво по случаю погожего дня, как когда-то на этих самых скамейках пил пиво он со своими друзьями. Когда-то… Теперь всё здесь для него “когда-то”.

А вот и альма-матер, и скульптура быков перед грязновато-голубым зданием, бывшим зданием суда.

Бывшим… Когда-то…

– Привет!– кто-то хлопнул его плечу.

Георгий обернулся.

Мишка. Мишка Зайц. Белобрысый, растрёпанный и весёлый, в расстёгнутой куртке, дружище Мишка. Юрист, специалист по недвижимости и просто хороший парень. Улыбка до ушей, а уши торчком.

– Снял бы ты очки, Мишка, был бы неотразим.

– Предлагаю по пиву,– немедленно предложил тот.– В “Икстлан” по кружке “Пауланера”, как?